Мы бродили по берегу Ладожского озера, мой приятель Леня Коган и я. Оба студенты, он — строительного института, я — медицинского. Оба ленинградцы. Оба любители путешествий по Карельскому перешейку. До этого мы выгрузились из автобуса, заплатили какую-то ерунду в бухгалтерии ближайшего дома отдыха, получили койки в шестиместной комнате, с самого утра сизой от папиросного дыма, задвинули рюкзаки под кровати, позавтракали манной кашей с хлебом и отправились обследовать берег.
Мы в то время увлекались собиранием камней. Иногда в самых разных местах Карельского перешейка удавалось найти занятные экземпляры осколков, лежавших здесь с ледникового периода, а может быть, и раньше. Нет, нет! Мы не были собирателями драгоценностей! Нас интересовали узоры на самых обыкновенных камнях. Иногда природа оставляла свои следы в виде загадочных рисунков, складывающихся из сочетания разных кристаллов, вкрапленных на изломах каменных пород. Было даже место в Ленинграде, где любители узоров на камнях встречались, показывали друг другу находки, обменивались образцами. Кажется, место встреч было неподалеку от угла Невского проспекта и улицы Маяковского, поблизости от киоска «Газированные воды». Бывало, туда доставляли из Грузии сироп «Лагидзе», и тогда выстраивалась длинная очередь.
Итак, вся история началась, когда мы бродили по берегу Ладожского озера одним из прозрачных карельских июлей конца пятидесятых. Холодная вода озера синела в чаше гранитных берегов. Кто из нас нашел чудесную россыпь осколков гранита, не помню. Так же, как не помню, кто первый обратил внимание, что поверхность гранита проросла кристаллами полевого шпата, а вместе возникала картина таинственного шрифта. Как будто бы древние письмена были разбросаны на розовой поверхности карельского гранита. «Похоже на готический шрифт!» — воскликнул Леня. Я всмотрелся. Нет, это напоминало не готический, а скорее еврейский шрифт. Или как у моей бабушки в доме говорили, древнееврейский. Явственно я различал некоторые буквы еврейского алфавита, которому обучала меня бабушка. У нее был еврейский букварь, изданный еще до революции и хранимый в доме на случай, если понадобится показать внукам начала еврейской грамоты. Бабушка время от времени пыталась приобщить меня к еврейской культуре, кое-что я запомнил, и теперь это мне пригодилось. «Посмотри, Леня, это вот буква шин: она похожа немного на русскую ш! Только боковыми палочками, как веточками, тянется чуть в сторону, прежде чем расти вверх. А буква алеф напоминает русскую х, только перекладинки изящно изогнуты. И буква коф, совсем, как наша р. И раш, как р, только смотрит в другую сторону, и айн, как русская у!» «Да, да! — подхватил Леня. — Замечательное открытие! Как это интересно! Полевой шпат и гранит образуют буквы, похожие на древнееврейские письмена!» Он был склонен к торжественным высказываниям. Например, когда встречался на пути столетний дуб, Леня произносил: «А этот морщинистый старец — свидетель петровских времен!» Если мимо проходила привлекательная девочка, Леня провожал ее долгим взглядом и объявлял: «За таким совершенством природы можно отправиться на край света!» Правда, он никуда не отправлялся, а восхищенно смотрел ей вслед и горестно вздыхал: «Не для нас, однако!» Леня был очень невысокого роста и не решался знакомиться с длинноногими девушками. Правда, эти особенности его характера не мешали нам быть добрыми приятелями. В тот раз на берегу Ладожского озера мы оба решили, что, когда вернемся в Ленинград, покажем эти необычные камни знатокам с Невского проспекта.
Мы вернулись в Ленинград и через несколько дней отправились повидать любителей необычных камней. Как-то получилось, что ни он, ни я не захватили с собой эти найденные на берегу Ладожского озера еврейские камни. Мы их так назвали, а потом с удивлением узнали, что и в энциклопедии эти камни с вкраплениями полевого шпата называются еврейскими. И даже в словаре Даля дано определение: «Еврейский камень, письменный — гранит, полевой шпат с рассыпчатыми кристаллами кварца. Еврит — камень из смеси полевого шпата и кварца».
Прошло много лет. Мы оба остепенились, стали семейными людьми с научными дипломами в кармане. Оба переехали в Москву. Иногда перезванивались, реже встречались. Перестали охотиться за камнями. Судьба разводила нас все дальше и дальше друг от друга. В конце семидесятых мы с женой и сыном подали документы на выезд в Израиль. Меня уволили из Научного института иммунологии, а Наташу из издательства «Комета». Прождали ответа из ОВИРа больше года, а потом нам отказали в выездной визе. Мы стали отказниками. С трудом я нашел место участкового терапевта, а Наташа начала вести фотокружок в рабочем клубе на окраине Москвы. Круг нашего общения все больше и больше ограничивался евреями-отказниками. У многих не было никакой работы. И если работа находилась, это было чудом.
Как-то один из моих новых приятелей рассказал, что знает главного инженера строительного треста, который по своей охоте и воле помогает евреям-отказникам в трудоустройстве. Оказалось, что это был Леня Коган. Я ведь не звонил ему так долго потому, что не хотел ставить Леню в неловкое положение. Вдруг он сторонится дружбы с отказниками? А тут оказалось, что он сам им помогает. Словом, я позвонил ему. Он несказанно обрадовался и пригласил домой на чашку чая. Мы с Наташей поехали. Леня и Зоя жили около станции метро «Речной вокзал» в доме-башне. Они приняли нас, как родных. Словно не было нескольких лет тревожного наблюдения и выжидания: эти перестали звонить и те, а вот эти продолжают, хотя все реже и реже. Как и прежде, мы засиделись у Коганов допоздна. И чем больше мы говорили, тем яснее становилось, что с ними произошла глубокая перемена. Они стали верующими. Но в отличие от евреев-отказников или евреев, которые еще не решились уезжать, но стали возвращаться к родной традиции, Коганы приняли православие.
Сначала мы думали, что ослышались или превратно поняли. Я уже говорил, что Леня Коган был склонен к возвышенной речи. Однако все было правдой.
Эти цитаты из Ветхого Завета и Евангелия, разговоры о том, что только сын Б-жий в силах помочь своему родному народу обрести Царствие Небесное, подкрепление своей философии строчками из Пастернака и Мандельштама, иконка Спасителя с электрической лампадкой в левом углу гостиной и прочие заметные и едва заметные черты их религиозных перемен свидетельствовали о новой полосе в духовной жизни Коганов. Но для нас они оставались добрыми друзьями, скрашивавшими тяжелые годы борьбы за выезд из Страны Советов. Хотя для себя Коганы решили (в то время решили!) оставаться в России, круг общения с евреями не уменьшился, а даже расширился. Оба они поддерживали отказников дружбой, деньгами, связями.
Наконец мы получили долгожданные визы. Коганы помогали нам паковаться, а накануне вылета в Вену отправились на аэродром, чтобы помочь перенести вещи к таможне. На следующее утро вместе с оставшимися в России друзьями они приехали в аэропорт Шереметьево обнять нас перед разлукой, может быть, навсегда. Навсегда ли?
Месяца через три после нашего приземления в Америке я написал Лене, а он ответил. Еще через полгода он позвонил. Дела у него шли хорошо. Он открыл на паях с двумя-тремя приятелями ночное кафе «Сова», успешное поначалу. Во всяком случае, так сказал Леня, когда позвонил в Бостон. Я получал от него бодрые письма. Но к моей полной неожиданности еще через год Леня с женой Зоей и дочкой Соней оказались в Германии, в маленьком городке неподалеку от Франкфурта. Леня позвонил мне оттуда. Из нашего разговора я узнал, что он едва унес ноги от мафии, которая начала преследовать его и забирать почти все деньги, заработанные в «Сове». Словом, ему пришлось отдать мафиозникам кафе и просить в посольстве Германии въездную визу. Он продал свою кооперативную квартиру в доме-башне с видом на Москву-реку, сложил чемоданы и стал беженцем.
Мы начали регулярно перезваниваться. Я из Бостона, он из-под Франкфурта. Леня писем не любил и почте не доверял. Звонил чаще он. Дело в том, что раз в месяц ему как неработающему давали купон на бесплатный телефонный разговор с Америкой. Мы у него были единственными близкими друзьями в этой стране. Как я понял из разговоров с Леней, работы ни для него, ни для Зои не было. Сонечка пошла учиться в один из последних классов школы. Сначала Коганов поддерживали местные еврейские благотворительные организации. Через несколько месяцев Коганам начали выдавать пособие, полагающееся в Германии беженцам из стран, в которых они подвергались национальным или религиозным преследованиям. Лене и его семье полагалось: они были евреями, а в России евреев притесняли. Все по справедливости. Постепенно Коганы обосновались в этом городке под Франкфуртом. Двух пособий вполне хватало на весьма умеренную квартплату и на хорошие продукты в местной лавке и супермаркете, до которых было рукой подать на их новеньком фольксвагене. Хватало даже на уплату членских взносов в местный теннисный клуб, где Леня и Зоя начали играть с местными теннисистами, иногда по два раза в день: утром и под вечер. «Жизнь, старик, здесь отличная! Еда отменная и недорогая. Занимаемся спортом. Прогуливаемся по окрестным полям. Учим понемногу немецкий — язык великих поэтов Гете и Гейне», — говорил мне Леня по телефону.
Все шло хорошо несколько лет. Коганы играли в теннис. Сонечка оканчивала колледж для медсестер. У нее завелся дружок — автомеханик Вальтер из соседнего городка. «А то, что Вальтер иногда остается у Сони в комнате до утра или она ночует у Вальтера, так это вполне в обычаях немцев и говорит об открытости и честности этого народа», — объяснял мой друг.
Однажды Леня разбудил меня тревожным звонком: «Старик, что мне делать с холестерином — резко повысился?» Я стал задавать ему банальные вопросы: «Чем ты преимущественно питаешься? Ешь ли соленую пищу? Следишь ли за давлением?» — «Ну, что за вопросы, старик? Конечно, свининкой злоупотребляю. Она здесь дешевая. А это ведь закуска к пиву наипервейшая! Да и к тому же в нашем теннисном клубе устраивают обеды два раза в неделю. С обязательной свиной отбивной сорок последнего размера! Не отставать же от компании — мы тут со всеми дружим». — «Ты один из России в вашем городке, Леня?» — «Была еврейская семья из Вильнюса. Но синагога отсюда далеко — только во Франкфурте. Да и с местными жителями эти литовские евреи не очень ужились». — «Ну и что?» — «Уехали куда–то». — «А ты?» — «А я что — мне синагога не нужна!» — «А православная церковь у вас есть?» — «Поблизости нет. Да и зачем? Отошли мы с Зоей от церкви. Так иногда для порядка в ихнюю кирху заглядываем. На Рождество или Пасху. Чтобы не выделяться. А то назовут атеистами». — «И венок на дверь вешаете к Рождеству?» «Ну а как же! Не нарушать же народного обычая!» Вот и поговори с ним!
Казалось бы: все ясно! Но ведь скучаешь чаще всего не по идеальным схематическим персонажам романов, а по тем друзьям, с которыми откровенно переговорено о жизни столько раз, сколько ни с кем другим не проговоришь с глазу на глаз, сколько никому больше не доверишь и не расскажешь! Скучаешь по друзьям, перед которыми хочется открыться до самого дна своей души, как ты никакому психоаналитику не обнажишься. Даже с женой не всегда решишься докопаться до таких глубин, которые открываешь истинным друзьям. Перед Коганами мы были в состоянии обнажить свои самые сокровенные глубины. Наверно, и они так думали о нас. Наверно, им тоже необходимо было выговориться перед нами. Но так выходило, что мы не ехали к ним в Германию, а они к нам в Америку. Наконец предлог для поездки нашелся. Их дочка Сонечка выходила замуж за местного парня Вальтера.
Рейс был прямой из Бостона во Франкфурт. Мы прилетели на рассвете. Получили чемоданы и начали ждать Леню. По телефону мы договорились, что он будет встречать нас при выходе из таможни. Мы прождали минут сорок. Его не было. Как назло, наш мобильник отказался работать на немецкой земле. Оказывается, мы не запаслись в Бостоне какой-то карточкой, которую надо было вставить в телефончик вместо родной американской. Наконец Леня появился, улыбающийся, свой, как прежде, и несколько смущенный. Он так спешил нас встретить, что превысил скорость и попался в лапы дорожного полицейского. Так что пока мы ждали его при выходе из аэропорта, Леня объяснялся со стражем порядка немецких скоростных шоссе. В конце концов все кончилось умеренным штрафом.
Леня лихо вел фольксваген. Мы рассказывали про свое житье-бытье в Бостоне. Леня предлагал нам каждые пять минут все новые и новые виды, открывавшиеся из окон лихой малолитражки. Мы восторженно охали и ахали, что было вполне искренне. И вправду, красота была необыкновенная. Немедленно вспомнились иллюстрации к сказкам братьев Гримм. Особенно к сказке «Кот в сапогах». Золотистые, как волны женских волос, поля зреющей пшеницы. Зеленые ветки яблонь, разукрашенные алыми фонариками плодов, желтые озера люцерновых полей, гнезда аистов на громадных деревянных колесах телег, на которых ездили по тогдашним дорогам лет двести тому назад. Что и говорить, в такую благословенную страну можно было влюбиться с первого взгляда. И как в театре, когда подавленный роскошью постановки зритель забывает о суматохе и скученности жизни за кулисами, так мы забыли о лагерях смерти, о газовых камерах, о черном дыме, оставшемся от наших братьев и сестер, сожженных посреди этих сказочных полей.
Окончание следует
Давид
ШРАЕР-ПЕТРОВ
Оцените пост
(голосовало: 4, средняя оценка: 5,00 из 5)
Загрузка...
