Ты, которого любит душа моя…

Учора мая невялiчкая карцiна перайшла у добрыя руки i адправiлася у падарожжа.
Адам Глобус
Ефим проработал редактором в издательстве почти тридцать лет. Был он редактором, как говорится, от Б-га, и многие классики стали классиками не без его участия. Под его пером преображалась любая книга, приобретая и стиль, и слог, да и, в общем, ту таинственную притягательность, столь нужную настоящей книге. Из него мог получиться великий соавтор, если бы все редактируемые им авторы отказались от своих амбиций и ставили фамилию Ефима рядом со своей. Это было бы справедливо. Ибо соль их книг создавал Ефим, но… жизнь есть жизнь. Вся слава доставалась авторам, а скромное имя редактора мелькало в первом издании и исчезало в последующих, где новым редакторам ничего не оставалось, как ставить свою подпись, отправляя набор в печать. Если выход книги сулил автору почет и уважение и вел к литературным наградам, то для Ефима все заканчивалась двумя-тремя бутылками дешевого вина, которое он выпивал с автором в самой дешевой забегаловке, ибо он не любил людных мест.
Перед началом выпивки он сообщал автору свой адрес и просил после отключки довести его до дому и оставить у дверей, дабы не попадаться под руку жены. Гнев жены он принимал всегда на себя: выслушивал целую лекцию о своей бездарности, плач о загубленной молодости и предупреждение, что она вынуждена будет пожаловаться в партком, где, конечно, работают такие же пьяницы, как он сам. Каждый раз после очередной попойки он обещал жене, что, как только уйдет на пенсию, напишет роман, о котором даже не мечтал граф Толстой! Какого из Толстых он имел в виду, Хава, жена Ефима, не знала, ибо на все дальнейшие расспросы он отвечал одним словом: «Граф!» И добавлял, что, так как он, Ефим Гольдштейн, пока не граф, а советский служащий, он должен работать и править других писателей. За что ему и платят деньги. Выговорившись, Хава успокаивалась и, сменив гнев на милость, укладывала мужа спать.
Классики называли Ефима между собой Добрые Руки, как какого-нибудь вождя индейцев, и делали все возможное, чтобы их рукописи оказались на рабочем столе Ефима. Молодые писатели, мечтавшие стать классиками, зная пристрастие Ефима к вину, приглашали его в свои компании, и иногда им удавалась ухватить птицу удачи за хвост — Ефим соглашался редактировать их книги. Но это случалось очень редко, так как местные классики не желали пополнения своих рядов. Заведующий редакцией в душе тоже считал себя классиком и, составляя редакционные планы, оставлял за Ефимом только звучные имена своих друзей. И посему, как говорил Ефим, не к каждому коту приходят мартовские иды. Что общего между котом и римскими мартовскими идами, Ефим никогда не объяснял, но эти слова вошли в обиход молодых литераторов как что-то недосягаемое.
Отпуск Ефим брал всегда зимой. Он не бывал ни в домах творчества, ни в санаториях, которые ему предлагали те самые классики, а уезжал в Краснополье, где у него была развалюха, оставшаяся ему в наследство от родителей. Набирал всегда с собою гору чужих рукописей и весь отпуск занимался ими. Приезжал всегда один, ибо Хава, работавшая машинисткой в том же издательстве, что и Ефим, никогда в одно время с мужем не брала отпуск, чтобы, как она говорила, немножко отдохнуть от него. Так продолжалось из года в год, и жители Краснополье привыкли к этому. И когда неожиданно в Краснополье появилась Хава, опешил не только Ефим, но и все Краснополье.
Приехала она последним минским автобусом, который, как всегда, пришел не по расписанию и далеко за полночь. К этому времени Ефим, выпив свою законную бутылку вина, видел уже второй сон. И появление Хавы удивило его и протрезвило.
– Ты чего? — спросил он, удивленно глядя на жену.
– Захотела тебя увидеть, — объяснила она свое появление. — Подумала, что ты тут на одних консервах сидишь, а с твоим гастритом консервы противопоказаны. Кое-что приготовила и на выходные приехала.
– Я же не первый год сам езжу, — пожал плечами Ефим. — Мой гастрит к консервам привык. И надо было тебе в такую даль тянуться.
Хотя до конца отпуска у Ефима оставалась всего неделя, Хава привезла еды почти на месяц — две полные сумки. Холодильника в доме не было, и всю продукты Хава вывесила за окно, как когда-то в общежитии, когда приносила ему из дома от тещи гостинцы.
Хава была минчанкой, и что она нашла в нем, местечковом «бохере», Ефим не понимал. И ростом он был два вершка от сапога, и денег — что от козла молока. А в нее были влюблены все мужчины издательства и все приходившие в издательство знаменитости. То, что Ефим в Хаву влюбился, никого не удивляло: красавица! А вот за что она его полюбила, было для Ефима загадкой.
– Полюбила, — отвечала Хава на вопрос Ефима.
Два дня, что Хава провела в Краснополье, она ни на минуту не отходила от Ефима. Он с трудом уговорил ее сходить в местный универмаг, в котором в те времена можно было найти кой-какой дефицит. Правда, и туда она пошла не одна, а с Ефимом. И купила ему несколько рубашек и галстуков, которые Ефим любил менять, туфли зятю и сережки дочке.
– А себе почему ничего не покупаешь? — спросил Ефим. — Ваши девчата скупили бы весь магазин, попади они сюда.
– Да у меня добра этого хватает, — отмахнулась Хава, — мне бы успеть сносить все!
Попытался Ефим уговорить ее купить кофточку, которую из-под прилавка вытащила специально для дяди Ефима продавщица Катя, дочка Степана, Ефимова дружка еще со школьной поры. Но Хава полюбовалась кофточкой, даже примерила, повертелась перед зеркалом и не купила, сказав, что нечего деньги тратить. И без этой кофточки обойдется… «Ладно, — подумал Ефим, — сам куплю и привезу». На выходе из магазина он шепнул Кате, чтобы приберегла вещицу до понедельника.
Два дня пролетели незаметно: что-то делали, о чем-то говорили, и уже перед самым отъездом Хава неожиданно опять напомнила Ефиму, что надо ему писать свою книгу, а не тратить талант на других. Ефим, как всегда, согласился и, как всегда, пошутил, что еще все впереди — будут и книги, будут и пироги. Только его шутка Хаве не понравилась, и она как бы с обидой произнесла:
– Я ведь тебя об этом прошу всю жизнь, а ты все отшучиваешься. Знаешь, за что я тебя полюбила? За талант!
– Какой у меня талант, — отмахнулся по привычке Ефим, но, увидев в глазах Хавы слезы, добавил: — Если ты так считаешь, может, что-то и есть.
– Обещай, что начнешь работать над книгой, — попросила Хава.
– Обещаю, — произнес Ефим, сам не веря в свое обещание.
«Ишь ты, — повторял всю дорогу от вокзала до дома Ефим. — За талант. Она знает, что у меня талант, а я не знаю…»
Вернувшись с автовокзала, Ефим подтянул к столу старое отцовское кресло, сел в него, взял чистый лист бумаги, долго смотрел, как будто пытался в нем что-то увидеть. Потом написал строчку из «Песни песней»: «Ты, которого любит душа моя» и, улыбнувшись, продолжил: «Роман». И опять долго смотрел на лист бумаги, крутил его в руке и, ничего больше не написав, пошел спать.
Назавтра он опять занялся чужими рукописями, а лист с «романом» положил между ними, чтобы не попадался на глаза и не мешал работать.
Через несколько дней позвонила дочка и сказала, что Хавы не стало. Оказывается, приезжала она в Краснополье перед операцией, от которой не ждала ничего хорошего. Уж очень хотела увидеть мужа.
– И чего же она мне ничего не сказала? — рыдая, произнес Ефим.
– Мама говорила, что главное тебе сказала…
Ефим долго сидел перед грудой чужих рукописей, лежавших перед ним, а потом стал неистово искать среди них лист с названием будущего романа, как будто на нем было что-то очень важное и невосстановимое. Он долго искал и, обессилев, наткнулся на него. Взял красный карандаш, которым редактировал рукописи, резко зачеркнул написанное и вывел: «Та, которую любит душа моя…» Он несколько раз повторил эти слова, как будто не хотел с ними расставаться.
Неожиданно карандаш, ломая острие, прочертил на бумаге красную извилистую линию и выпал из рук Ефима.
…Душа, вырвавшись из тела, покружилась над ним и исчезла.