Скажи, береза, «Кадиш» на могиле…

Мой старый дом, улица, город. Прощайте. Упаковываются чемоданы, пересматриваются старые забытые вещи. Мама сидит над полураскрытым чемоданом и тихо плачет. Я подошел, обнял ее вздрагивающие плечи… «Сынок, уезжаем. Там, на кладбище, самые близкие, родные! Покидаем. Навсегда. Эвакуация…»
Эмиграция, мама… эмиграция. И понеслись воспоминания в перестуке колес и станций…
Говорят, что дети, став взрослыми, не помнят себя детьми. Помнят. Мне в 41-м было четыре года. Многое стерлось в памяти. Но 42-й… Сибирь… Небольшая станция, название которой для меня — лучше песни или поэмы. Станция Кормиловка.
Здесь были киевляне, москвичи, ленинградцы. И всех приютила и накормила Кормиловка. Это никогда не сотрется и не забудется.
Лето в Сибири кончается быстро, и на огородах есть все: морковка, брюква, а у некоторых возле дома райки — маленькие терпкие яблочки из Рая. Часто, пойманного в огородах, замурзанного, с заплакаными глазами, меня заводили в дом, и после обычных вопросов:
– Где папа?
– На фронте…
– Письма пишет?
– Раньше писал, а теперь нету…
– А мама где?
– Землю роет на стройке! — меня мыли, кормили, а на рубашке появлялись свежие заплаты.
Пустили завод, и над ним зажглась красная звезда. Маму перевели в цех.
На заводе нас знали все. Я ходил и пел песни. Пел о синем платочке, о папанинцах на льдине, пел «Священную войну». И когда пел «родимый город может спать спокойно», люди плакали. Кто-то находил затерянный леденец или кусочек сахара, кто-то целовал меня и ерошил мои волосы.
Вечерами я боялся заходить в пустую комнату. И засыпал на скамейке под рябиной, в саду райпотребсоюза. Сонного, продрогшего, мама заносила меня домой.
…Потом я заболел. Мама на руках отнесла меня в больницу. Нас было шестеро ребятишек в палате. Я впервые услышал это страшное слово — «туберкулез».
Детей в больнице становилось все меньше и меньше. Нянюшки плакали, когда их выносили. Из палаты вышел я один. Около года валялся дома.
Мама, завернув меня в одеяло, большого, нескладного, тащила на руках на поляну перед станцией. Позже выводила в лес.
За железнодорожным полотном, собрав кружку ягод, мы ели их по одной, а мама рассказывала о Киеве и об отце…
Потом был день Победы!
Мы, ребятишки торчали на станции днями, а взрослые приходили туда после работы. Когда солдат выходил на нашей станции, все кидались к нему:
– Моего не видал там?
Он низко кланялся старикам, а затем поцеловав землю, подходил к бабам в черных косынках, стоявшим поодаль.
Уже многие пришли домой. Вернулся и мой отец. Но я все ходил и ходил встречать тех, кого ждали…
Дорога катит по мне. Война гонится за мной.
Сибирь. Станция Кормиловка. Женщины в темных косынках… в моем сердце.
Навсегда.
Мы, обнявшись, сидим на чемодане воспоминаний. Мама тихо плачет и смотрит на фотографию.
На фотографии стоит солдат, мой отец. Снег на ушанке, снег на шинели. Война. Зима 42-го года…
Тридцать лет спустя… Метель. Мы идем по кладбищу, медленно прокладывая путь по сугробам, впереди — отец, а я за ним. «…Знаешь, если ты когда-нибудь не сможешь отыскать дороги к родным могилам, стань спиной к старым воротам, посмотри в небо, — и ты увидишь старую березу», — говорит он и кладет ладонь на заснеженный ствол…
Года идут.
Летят года.
Я не радовал тебя в детстве и огорчал в юности, и вот теперь я молюсь, кричу в небо Америки: «Прости меня, отец…» I cry to the sky — и вижу там, высоко-высоко в небе, твою березу. И я прошу, молю: скажи, береза, «Кадиш» на могиле.

Кадиш
Мой папа навсегда в России,
Нас разделила
Смерть, года и мили.
Там сны мои в небесной сини…
Скажи, береза,
«Кадиш» на могиле.
Отец мой дорогой,
сегодня снова юрцайт,
И я зажег свечу, и говорю с тобой:
Прости меня, отец,
что слезы сами льются,
Прости мою вину,
вину перед тобой.
Отец, я не уехал без тебя,
Мы связаны
с тобой незримой силой,
Одна у нас еврейская душа
и русская береза над могилой.

Маме
Мамеле!
Поправь, пожалуйста, подушку,
и я скажу тебе на ушко;
и убегу за поворот седин,
где вместе будем:
папа, мама, сын…
Край неба съежился в полушку
и сышу: «Петенька, Петюшка…»
И эту радость горечи рябин
уносит в небо журавлиный клин.
Давай нальем вина на кидыш,
и слово зазвучит на идиш…
И пусть уйдут вина
и грех во благо
с благословением на хлеб…
Мама!
И падает тяжелый груз
От Евы и Адама
В печальный блюз,
Осенний блюз
«Прости меня,
Мама…»
Прости меня,
Мама…
Прости меня,
Мама…
Петр КИМЕЛЬФЕЛЬД