В июле 1976 года, играя на турнире в Амстердаме, Виктор Львович Корчной попросил политического убежища. Известие об этом потрясло всех в СССР — и тех, кто играл в шахматы, и тех, кто знал о них понаслышке.
Это было как взрыв бомбы — даже по сравнению с другими фигурами советской культуры, науки и спорта, решившимися в то время не возвращаться на «одну шестую», поступок Корчного стоял особняком. Дело в том, что шахматы уже много десятилетий пользовались неслыханной поддержкой советского государства. Без преувеличения можно сказать, что ни в одной отрасли человеческой деятельности советские люди так не преуспевали, как в шахматах. Руководителями партии и правительства успехи советских гроссмейстеров использовались как превосходный идеологический жупел: победы в интеллектуальной игре преподносились как убедительнейшее доказательство преимущества советского образа жизни и торжества социализма.
К тому же — и это было важно — Корчной в то время уже в течение почти двух десятилетий входил в шахматную элиту мира и был одним из реальнейших претендентов на мировое первенство. Это испугало шахматных бюрократов в СССР. Гроссмейстер Юрий Авербах, один их столпов советского шахматного движения, руководитель советской шахматной федерации и, кстати, один из близких приятелей Корчного, написал в Международную шахматную федерацию письмо с требованием бойкотировать участие Корчного в цикле соревнований на первенство мира. И верно, советским не нужна была еще одна головная боль. Лишь незадолго до бегства Корчного они сумели избавиться от Фишера, посадив на шахматный трон Карпова, а теперь перед ними замаячила еще большая неприятность: а вдруг чемпионом мира станет беглец из Страны Советов?
Тому, кто был в ту пору мал или еще не родился, можно напомнить, что, проиграв матч претендентов в Москве в 1974 году Карпову (это дало Карпову право на матч с Фишером, тогдашним чемпионом мира), Корчной выступил в печати — не советской, а западной! — с рядом интервью, в которых заявлял, что Карпов не превосходит его и других советских гроссмейстеров. Он также говорил о том, что его матч в Москве с Карповым проходил в условиях, в которых явно чувствовался «режим благоприятствования», созданный молодому претенденту власть придержащими.
Казалось бы, в этих заявлениях не было ничего политического или, упаси Б-г, антисоветского. Но думать так — это не знать, какой политической властью обладал тогда, да и много лет позже (вспомним матчи с Каспаровым!), Анатолий Карпов — любимец партии и комсомола. Эти заявления дорого стоили Корчному. Его поездки на турниры на Запад стали ограничивать, а в советской печати подвергли подлинному остракизму.
Постепенно у Корчного созрело решение уехать из СССР, и в 1976 году он стал политическим беженцем.
О своей борьбе с Карповым (он с ним сыграл два матча на первенство мира — в Багио на Филиппинах в 1978 году и в Мерано в Италии в 1981 году) и советским политическим и шахматным истеблишментом Корчной подробно рассказал в книгах «Шахматы — моя жизнь» и «Антишахматы». Это была борьба, в которой противники сражались в неравных условиях. Шахматного аппаратчика Карпова поддерживала вся государственная машина СССР, а Корчной выступал в роли одиночки, словно доказывая, что и один в поле воин. И правда, хотя он и проиграл оба матча, он снискал симпатии всего мира своим необыкновенным мужеством, боевым характером и, несомненно, высочайшим шахматным мастерством.
Пишу эти заметки в Нью-Йорке и знаю, что, в первую очередь, их будет читать еврейская публика. Поэтому поспешу слегка разочаровать ее. Корчной никогда не был борцом за права евреев. Если это и правда, то сильно преувеличенная. Сам Корчной никогда не говорил о своем еврействе и еврейском вопросе, да и вообще, если прочитать его интервью за последние годы, себя он считает скорее католиком. «В церковь я, правда, не хожу», — признается гроссмейстер. Похоже, он в шахматах разбирается намного лучше, чем в религии. Его отец был поляком, а мать еврейкой, они развелись, когда Корчной был ребенком, и он вырос в семье отца.
Разумеется, любая борьба в СССР против не похожего на других человека, а особенно имеющего хоть половину еврейской крови, всегда носила антисемитский привкус. Особенно когда такой человек противостоял такому стопроцентному «русаку», как Карпов. И все же эта борьба с Корчным носила именно политический характер. На примере Корчного советские правители хотели показать всем в СССР и в остальном мире, что с диссидентством они борются беспощадно.
Думаю, что читатели не очень расстроятся от того, что Корчной не являлся еврейским диссидентом. Меня, однако, огорчает другое. Уже на протяжении многих лет Корчной говорит, что диссидентом он вообще никогда не был, а невозвращенцем стал по сугубо профессиональным соображениям. Мол, ему мешали играть в шахматы в СССР, не слишком часто посылали на турниры на Запад и пр. Надо отдать должное Виктору Львовичу — он всегда был человеком честным, прямым и искренним. Говорил всегда то, что думал, а это дано немногим. Но не сужает ли он свою борьбу за права шахматиста чистым профессионализмом? Видит ли он, что его противостояние шахматным бюрократам в СССР входило в контекст политической конфронтации?
Сделаем такое сравнение. Если, скажем, во Франции на демонстрацию выходят учителя, требуя повышения зарплаты, то это, несомненно, экономическая акция, а никак не политическая. В СССР с его тоталитаризмом любое самое невинное проявление сопротивления установленному порядку перерастало в политическое действие. И именно в эту борьбу, возможно, не осознавая этого, оказался вовлечен Корчной. Как и многие другие, кто имел мужество сказать правду.
Помню, как я и многие мои друзья ловили вести — сначала из Багио, а потом из Мерано (обычно это было по «Голосу Америки»), как мы желали успеха Виктору Грозному! И не потому мы были на его стороне, что он нравился нам как человек или мы предпочитали его манеру вести шахматный бой. Нет, мы знали, что он противостоит Карпову, всему коммунистическому фанфаронству и тотальной лжи. Именно тогда среди всех, кто поддерживал Корчного, стало ходить ироническое фольклорное четверостишие:
И вот они сошлись.
Один — герой народа,
Что пьет кефир
в критический момент.
Другой — злодей
без племени и рода
С презрительным
названьем «претендент».
Да, только как политическая воспринималась борьба Корчного против Карпова со всем его комокружением. Помню, как мой давний друг гроссмейстер Борис Гулько, бывший долгое время отказником, был допущен с милостивого благоволения властей играть в чемпионате Москвы в 1981 году. Этой шахматной подачкой бюрократы хотели, так сказать, умаслить Бориса. Они боялись, что он, сильнейший гроссмейстер, уедет на Запад и будет помогать Корчному.
Борис блестяще выиграл турнир, но на церемонии закрытия чемпионата (я находился в тот момент в зале Центрального шахматного клуба в Москве), после вручения ему чемпионской медали, вынул из кармана бумажку и прочел свое письмо в защиту Корчного! Решение властей было незамедлительным — еще на пять лет, до 1986 года, Бориса продержали в отказе. Разве эта борьба не была политическим диссидентством? Без сомнения, да! Ведь в то время речь уже шла не только о профессиональных, а, скорее, о человеческих правах Корчного: желая посильнее подкосить шахматиста-бунтаря, власти посадили в тюрьму его сына — ему вменялось уклонение от службы в Советской армии. И именно об этом говорил Гулько.
Конечно, у великих людей своя логика, и, возможно, ее не так просто постичь. Вспоминаю, как еще во времена перестройки Майя Плисецкая, давая интервью советскому телевидению, на вопрос журналиста, не был ли связан ее продолжительный «невыезд» в 50-е годы на гастроли на Запад с ее еврейством, поспешила ответить, что была под колпаком у властей, подозревавших ее в шпионаже. «Вот Рихтера, — сказала великая балерина, — не пускали на гастроли из-за того, что он был немец, а я страдала из-за того, что меня считали шпионкой!»
По правде сказать, я был, наверное, не единственным евреем, обиженным ответом Плисецкой. От нее вправе было ожидать правдивый ответ — тем более что наступили другие времена, и правда, хоть какая-то ее доля, была разрешена. И как ни пытался журналист вывести балерину на еврейскую тему, ничего ему не удалось.
Ведь как ни дорога и необходима правда, она особенно важна, если произнесена вовремя! Когда ее ждут от тебя миллионы людей. У Плисецкой была в тот момент отличная трибуна, чтобы сказать о суровой судьбе еврейского народа при коммунистических правителях. Но она ею не воспользовалась. То ли сработал «внутренний редактор», то ли включился, как с Корчным, рефлекс гипертрофированного эгоизма талантливого человека, которому часто бывает неважно, что ждут от него люди, и что они о нем подумают.
Но живой человек — это всегда живой человек, со всеми его достоинствами и недостатками. Поэтому я могу говорить о двойственности моего отношения к Корчному. Возможно, нравится нам это или нет, он прав, относясь к себе не как к политическому диссиденту, а как к человеку, защищавшему свои права против произвола. Возможно, стоит воздать ему должное за то, что он не облачается в прикид борца за гражданские права. Лучше быть честным, чем притворяться! Хотя это и труднее. А Корчной всегда был честен — и по отношению к себе, и к другим. Отсюда и его отношение к шахматным легендам, его современникам — несомненно, субъективное и без политеса, но интересное для тех, кто изучает шахматную историю.
Лев ХАРИТОН
Оцените пост
(голосовало: 8, средняя оценка: 4,13 из 5)
Загрузка...
