Как, вероятно, известно читателю, вскоре после заявления ТАСС от 13 января 1953г. об «Аресте группы врачей-вредителей», в редакции газеты «Правда составлялось верноподданическое письмо Сталину, требующее самой суровой кары «врачам-отравителям», содержавшее одновременно просьбу к Сталину спасти евреев от «народного гнева», отправив (депортировав) их для их же безопасности в отдалённые районы Сибири и Дальнего Востока. Само существование и смысл этого письма продолжают оставаться предметом оживленной полемики.
После выхода из печати моей книги «Почему Сталин не убил всех евреев?» (на английском языке) меня связали с очень интеллигентным и приятным человеком — психологом Эдуардом Розенталем. Мы были согласны в том, что сохранение истории советских евреев очень важно. Эдуард специально написал фрагмент своих воспоминаний, имеющих отношение к 1953г. и доверил мне опубликовать этот фрагмент с его подписью. Публикуемый ниже отрывок из воспоминаний содержит в себе прямое свидетельство процесса редактуры верноподданического письма 1953г., а также рассказ о некоторых людях, вовлеченных в этот процесс. Ключевые роли ряда из них, например, Кагановича, были до сих пор неизвестны. Отец Эдуарда Розенталя, Марк Розенталь, по-видимому, не был составителем первой, наиболее страшной версии письма. Рассказ сына с болезненной ясностью повествует, как воронка судьбы втянула его в необходимость редактировать, по существу приговор своему народу, как мучительно было для него сознание собственного бессилия и страха перед тираном. Тем, кто не пережил тот период трудно сегодня влезть в шкуру много раз битой интеллигенции, и в этом смысле материал Эдуарда служит ярким свидетельством духовного климата сталинской эпохи.
Возможность планирования Сталиным ключевой роли для Лазаря Кагановича в исполнении анти-еврейских планов в 1953г. была предположена на основании косвенных данных в моей книге. Свидетельство Розенталя является первым прямым доказательством реальности такой роли. Для тех, кто не помнит деталей зловещей биографии Лазаря Кагановича, я приведу лишь напоминание о его роли в геноциде украинского крестьянства.
В 1929-32 Сталинское руководство нанесло двойной удар всему крестьянству СССР: уничтожение кулачества и коллективизация. Первое означало убийство и депортацию в арктические районы миллионов крестьян с семьями, второе – уничтожение частной собственности на землю, экспроприацию зерна и голод. В результате погибло около 7ми миллионов украинских крестьян. Организатором и дирижёром этого геноцида голодом был Лазарь Моисеевич Каганович, автор знаменитой фразы: «Лес рубят – щепки летят!» (например: http://www.infoukes.com/history/famine/tracz/).
А. Рашин.
Постскриптум: анти-еврейские замыслы Сталина были прерваны его «инсультом» в точности в Пурим 1953 года. Согласно 800-летней еврейской традиции все потомки спасённых от сталинского Холокоста в Пурим 1953 должны во всех поколениях отмечать это спасение во время праздника Пурим. Добавлять к нему.
Так что – давайте праздновать и наше спасение!
КАК МОЙ ОТЕЦ ПОПАЛ В КОМАНДУ, ПЕРЕПИСЫВАВШУЮ В 1953 ПИСЬМО ЕВРЕЕВ В “ПРАВДУ”.
В 20-х годах мой отец, Марк Моисеевич Розенталь, работал в Одесской области токарем на сахарном заводе. На деньги от лотерейного выигрыша отец побывал в Ленинграде, а затем в Москве, где прошел собеседование и был принят на учебу в Институт красной профессуры. Несмотря на то, что имел за душой всего четыре класса приходской школы. Помогли ходатайство с одесских курсов политпросвета, путевка от заводского комитета, вступление в партию в 1925 году, по ленинскому призыву.
В 1930 году переехали в Москву и мы с мамой. В детском саду у нас, мальчишек, ценилась сила, нашими героями были Ворошилов, Чапаев, Буденный, и мы устраивали настоящие турнирные бои за право называться самыми сильными. Имя же Сталина было для нас вообще свято. Я хорошо помню, как после убийства Кирова воспитательницы детского сада проводили с нами беседы о врагах народа, которые хотели убить любимого товарища Сталина. Как я ненавидел этих «врагов народа»! Такое сознание было вбито в нас с раннего детства и надолго. Вера в Сталина заменяла нам необходимость шевелить собственными мозгами, и эта слепая вера достигла своего апогея в годы Отечественной войны. «Артиллеристы, Сталин дал приказ, /Артиллеристы, зовет отчизна нас!» — эти слова популярной в то время песни в точности отражали наше идеологическое сознание: Сталин и Отчизна были для нас синонимами.
Отец успешно окончил институт и был приглашен на работу в журнал «Литературный критик». Журнал возглавлял Павел Федорович Юдин, в будущем академик, который знал отца еще по Институту красной профессуры, где он преподавал, а затем был директором. Они подружились, и вскоре отец стал в журнале его заместителем. По инициативе Юдина же он работал в редакционной комиссии первого съезда советских писателей. Они вместе были составителями Краткого философского словаря, который потом, увеличиваясь в размерах, неоднократно переиздавался и помог не одному поколению студентов сдавать экзамены по философии и марксизму. Начали издаваться и его собственные книги по проблемам эстетики и диалектики.
Это был странный этап в жизни страны. Время четко разделилось на дни и ночи. Днем – работа, энтузиазм строителей коммунизма, всенародно отмечаемый столетний юбилей со дня смерти Пушкина. И митинги гневного осуждения «отщепенцев». А по ночам люди прислушивались к скрипу тормозов остановившейся у подъезда машины, шагам по коридору, стуку в дверь, невнятным голосам, плачу. Наготове была смена чистого белья, мешочек с сухарями. И так до часу ночи, после которого уже не забирали. И снова день, и снова ночь.
В одну из таких ночей я подслушал разговор родителей, мы жили тогда в тесной комнатушке общежития. Мама говорила, что происходит какая-то страшная ошибка. Отец соглашался, однако время от времени повторял, как бы оправдывая происходящее: «Но ты видишь, меня ведь не берут». На что мама сердилась: «Ты посмотри, в нашем коридоре из девятнадцати семей не тронули пока только одиннадцать, а ведь в доме еще сорок семь таких коридоров, и везде происходит одно и то же. Откуда столько врагов вдруг появилось? Если так будет продолжаться дальше, то и тебя, и нас всех это не минет».
В эти годы нашу семью беда обошла стороной. И даже жизнь вроде бы стала налаживаться. В начале 1935 года были отменены карточки, открылись рынки. На улицах все чаще встречались мужчины в шляпах и галстуках, женщины стали одеваться по западной моде, сменили пролетарские косынки на шляпки и подкрашивали помадой губы. Открылся Парк культуры и отдыха имени Максима Горького, и там по праздникам устраивались фейерверки, играли эстрадные оркестры, с Запада пришел джаз. В кинотеатрах показывали веселые комедии. Впервые после революции были разрешены названные «новогодними», рождественские елки. Все повторяли за Сталиным, что «жить стало лучше, жить стало веселее». Я с этим был вполне согласен, и с энтузиазмом пел о том, что «за столом никто у нас не лишний, по заслугам каждый награжден».
Но время шло, и из разговоров взрослых я услышал, что снова начали «закручиваться гайки» и что снова арестовывают врагов народа. И не только своих, среди них немало тех, кто эмигрировал в Советский Союз, спасаясь от фашизма.
В 1938 году мне исполнилось десять лет, и я воспринимал действительность уже вполне сознательно. Этому помогало то, что отец беседовал со мной о многих вещах, как со взрослым В это время он начал преподавать в Высшей партийной школе, а в следующем, 1939 году, стал ещё и главным редактором Партиздата, главного издательства страны.
Иногда над стадионом «Динамо», куда мы ходили вместе на футбол, низко пролетал самолет, шедший на посадку на близком Центральном аэродроме. На крыльях его чернела свастика, в то время с фашистской Германией уже был заключен договор о дружбе и ненападении. Отец говорил мне, что вот такие же самолеты могут нас скоро бомбить, он был уверен, что война с Германией неизбежна. В Партиздате он имел доступ к закрытой литературе и, познакомившись с переводом книги Гитлера «Майн кампф», готовил свою книгу, «Лицо и маска фашизма». Книга эта вышла в свет уже после нападения Германии на Советский Союз. Отец не был пророком, о близкой войне с Германией говорили многие.
Поздней осенью 1941 года вместе с Высшей партийной школой отец переехал в Свердловск, от воинской службы он был освобожден по инвалидности — он не видел одним глазом, хотя в свое время в рядах ЧОНа (частей особого назначения) участвовал в борьбе с бандитизмом на Украине.
В декабре 1942 года, отца неожиданно вызвали в Москву, где у него состоялась беседа с секретарем ЦК партии Александром Щербаковым, предложившим ему возглавить сектор науки в аппарате центрального комитета партии. Щербаков попросил задержаться на несколько дней в Москве, пока будут соблюдены некоторые формальности и будет утверждено решение по этому вопросу. Через неделю отцу позвонил помощник Щербакова и, извинившись, сообщил, что вопрос был решен в пользу другого кандидата. Из чего отец сделал вывод, что утверждение не прошло на самом верху. Выше секретаря ЦК Щербакова, который занимал еще и пост заместителя наркома обороны СССР, мог быть только сам нарком обороны, он же Верховный главнокомандующий.
Очевидно, именно в это время Сталин решил возродить государственный антисемитизм. Именно с конца сорок второго – начала сорок третьего годов евреям стали чинить препятствия в продвижении по службе, обходить наградами, и это превращалось в систему. Какой-то острослов переиначил слова популярной песни на новый лад: «за столом никто у нас не лившиц».
В феврале 1943 года Высшая партийная школа вернулась в Москву. Когда же была создана Академия общественных наук, отец стал преподавать в ней и работал там до конца жизни. Он умер в 1975 году, не дожив год до семидесяти лет.
Отец не был чиновным ученым, его перу принадлежит несколько фундаментальных трудов по диалектике, которые переведены на многие иностранные языки. Он одним из первых предугадал неизбежность мирового процесса, который мы сегодня называем глобализацией. Его научные труды дважды представлялись на соискание Ленинской премии, но оба раза имя его вымарывалось наверху. Дважды выдвигался он и в действительные члены Академии наук, однако результат был тот же. Его это не очень огорчало, гораздо больше он переживал, когда в транспорте или на улице его обзывали жидом и советовали убираться в «свой Израиль», у него была выраженная семитская внешность.
В 1948 году гебистами по прямому указанию Сталина было организовано убийство председателя Еврейского антифашистского комитета Соломона Михоэлса. Большая группа людей, связанных с работой в нем, подверглась аресту, среди них Л.Квитко, П.Маркиш и Д.Гофштейн, которых отец хорошо знал. После чего сомнения в антисемитизме Сталина у него окончательно рассеялись, и он был уверен, что этим дело не кончится.
В начале 1949 года генеральный секретарь Союза писателей Александр Фадеев в беседе со Сталиным «неосторожно», как он сам позднее объяснял, пожаловался, что некоторые авторы в своих произведениях поддаются влиянию Запада. Для Сталина подобное было подарком: «Вот и возьмитесь за это дело, товарищ Фадеев, безродных космополитов пора приструнить». Советы вождя обсуждению не подлежали, и широкая кампания против «безродных космополитов» распространилась на все слои интеллигенции, в подавляющей части – еврейской.
Запевалой была газета «Культура и жизнь», орган ЦК партии, которую в среде интеллигенции именовали «Александровским централом», по имени ее главного редактора, академика Георгия Федоровича Александрова, на протяжении ряда лет возглавлявшего в аппарате ЦК партии Управление агитации и пропаганды. В редакционной статье этой газеты, среди прочих космополитов, был назван и мой отец. И не просто рядовым космополитом, но «связующим звеном между космополитизмом в эстетике и философии». Ему припомнили, во-первых, прошлую работу в «Литературном критике», который позволял себе критиковать русских авторов и значит «недооценивал» их. А во-вторых, вменили в вину текущие лекции с «переоценкой» западных философов.
Я в это время учился на третьем курсе Института международных отношений, который активно включился в кампанию обличения космополитизма и космополитов. На большой перемене институтский радиоузел гневно клеймил «отщепенцев», именуя их «пятой колонной», и требовал изгнать их «из своих рядов». «Их» — это значит моего отца, да и меня следом..
В актовом зале состоялось открытое партийное собрание на котором «изничтожали» профессора Михаила Лившица, преподававшего историю философии. Главным обвинителем выступал приглашенный из Института философии Иван Астахов. Выговорившись, он сделал театральную паузу и в заключение выложил свою козырную карту: «К тому же еще Лившиц дружит с Розенталем, тем самым, которого разоблачила газета «Культура и Жизнь», орган центрального комитета нашей партии». В ответ Михаил Александрович сказал, что он и сейчас считает Марка Розенталя честным коммунистом. А потом добавил, что сам Астахов не раз бывал у Розенталя дома и даже был принят в Институт философии по его рекомендации.
Федор Рыженко, заведующий кафедрой марксизма-ленинизма, который вел собрание, перекрывая ропот аудитории, поспешил зачитать заранее подготовленную резолюцию, требующую изгнания космополита из института. И в этот момент у меня над ухом раздался пронзительный свист. Это признанный поэт института, Толя Козлов, заложив два пальца в рот, выразил таким образом свое отношение к происходящему. Его тут же поддержали другие студенты, любившие своего профессора. Начался хаос с гиканьем и стуком ног. Собрание пришлось прервать, и Михаила Александровича изгнали из института позже на закрытом заседании партактива.
Самое удивительное то, что никаких санкций за «бунт на корабле» не последовало. При том, что власти наверняка знали о нем, в зале вместе с другими сидели Светлана Молотова, Люся Косыгина, Эра Жукова, мои сокурсницы, которые наверняка поведали об этом своими родителям. Скорее всего, в Кремле решили избежать огласки о ЧП в элитном учебном заведении.
Между тем, в Академии общественных наук была создана специальная комиссия, которой вменялось изучить скрупулезно все книги и статьи отца, чтобы выявить состав преступления: преклонение перед тлетворным Западом.
— Но в вашей книге вы говорите, что Ленин учился у Фейербаха. Или вы будете это отрицать?
— Отрицать не буду, но ведь сам Ленин не раз говорил об этом.
— Не юлите. Ленин мог себе такое позволить, он был скромным, но вы не должны были этого повторять…
И вот примерно в таком духе изо дня в день.
Атмосфера в нашем доме была гнетущей. Телефон замолк. Приходили только официальные письма из Общества по распространению научных знаний и других общественных организаций, в которых казенным языком отцу сообщалось, что он исключен.
По вечерам иногда собирались старые, еще по Украине, друзья юности: Шура Вассерман, Юзик Полевой, Борис Василивкер, сочувствовали отцу, подбадривали его. Поругивали советскую власть. Он возражал: «Что бы вы делали, дети незаможных родителей из еврейского местечка, без этой власти? Разве ты мог бы стать председателем профсоюза авиационной промышленности? А ты – известным профессором? А ты – главным инженером огромного завода? Я уверен: то, что происходит сейчас – это пена, которая со временем сойдет». На что они мудро замечали, что как бы им всем с этой пеной тоже не сойти. Я присутствовал на этих посиделках под абажуром, в которых принимали участие и наши русские друзья: Иван Сергиевский, Михаил Суслин, Владимир Козловский. Отцу и всем им тогда было немногим за сорок.
В один из дней телефонного безмолвия позвонил Марк Борисович Митин, главный редактор «Литературной газеты», и предложил отцу встретиться. Они были знакомы еще по Институту красной профессуры и довольно часто виделись по делу и просто так. Митин за какие-то заслуги еще в довоенные годы стал любимцем Сталина, который сделал его членом ЦК, академиком и директором Института марксизма–ленинизма при ЦК КПСС. Ему тоже доставалось от вождя, однако без особых последствий. Однажды Сталин, уличил его в недостаточном знании трудов Маркса, и предоставил ему годичный отпуск на ликвидацию пробела. Митин очень старался, и даже, идучи на пляж в Сочи, брал с собой тома классиков.
После встречи с Митиным отец вернулся в мрачном настроении. Рассказал, что завтра в «Литературке» появится статья, где среди других будет названо и его имя. Вот Митин и захотел «по-дружески» предупредить его об этом заранее. Извинился и сказал, что иначе поступить не может, поскольку все газеты отца упоминают, и его, Митина, могут неправильно понять. Отец возразил, что вот Поспелов же его имени в «Правде» не упомянул. На что Митин ответил, что Петр Николаевич может себе это позволить, он русский.
Однажды вечером отец вернулся домой с очередной проработки совсем разбитый, сказал маме:
— Знаешь, Роза, я решил признаться.
— В чем признаться? Или уже признался?
— Нет еще. Мне дали еще подумать, но если завтра я не покаюсь, не видать мне партбилета. А ты ведь знаешь, чем это кончается.
— Знаю. И знаю, что люблю тебя, а не твой партбилет. И буду любить, но уважать перестану. И потом, неужели ты поверил, что после твоего признания тебя оставят в покое? Бухарин с Каменевым каялись и что, пощадили их после этого?
Каяться отец отказался. На заключительном собрании сказал: «Виновным себя не признаю».
И общее собрание единогласно, хотя далеко не единодушно, проголосовало за исключение его из партии. А несколько дней спустя он отправился в райком КПСС за чисто формальным подтверждением решения партийного собрания. И поздно вечером
вернулся оттуда в ошарашенном (другого слова не подыщу) состоянии. Ничего, сказал, не понимаю, и рассказал следующее:
— «Пришел я во-время и около часа прождал в приемной. Оставшись один — одинешенек, подумал, не иначе как хотят меня скушать на десерт. Наконец вызвали. Секретарь райкома Александров зачитал решение партсобрания, сделав упор на том, что обсуждаемый не признал своей вины. На его вопрос так ли это, я подтвердил, что по-прежнему считаю себя невиновным, и он предложил членам райкома высказаться по моему делу.
О том, каково будет общее мнение, сомнений не было, меня разве что только не пинали ногами. Гневное выступление очередного члена парткома прервал телефонный звонок белого аппарата кремлевской вертушки. Александров взял трубку, послушал и сказал: «Да, Георгий Максимилианович». И кинул взгляд в мою сторону. Послушав, молча, еще какое-то время, произнес: «Слушаюсь, Георгий Максимилианович», и сделал знак оратору сесть. После весьма затяжной паузы Александров прервал молчание и сказал, что все , о чем говорилось в Академии и здесь, справедливо, однако, «учитывая серьезный вклад, внесенный Марком Моисеевичем в воспитание кадров», он считает решение об исключении из партии чересчур суровым. И предложил заменить его строгим выговором с занесением в учетную карточку. Для меня этот строгий выговор был манной небесной.»
Закончив свое повествование, отец спросил, чего это мы все время улыбаемся. Мама сказала, что мы решили дать ему выговориться. Рассказала, что из Бухареста звонил Юдин, просто так, узнать о здоровье. Спросил, где ты, и я ему сказала, что тебя сейчас исключают из партии, объяснила за что. Он задал только один вопрос: в каком райкоме? И сказал, чтобы мы не волновались, все будет в порядке. Поздно ночью Юдин перезвонил, чтобы узнать, чем все закончилось. Оказывается, он связался по прямому проводу с Маленковым и попросил его остановить судилище над отцом. Сказал, что ручается за него своей головой. Маленков, бывший в те годы вторым лицом в государстве, несколько замялся, и Юдин спросил, может быть, ему лучше позвонить Сталину. На что тот ответил, что решит вопрос сам.
Павел Федорович тоже был любимцем Сталина, которому однажды понравилась полоса в газете «Труд», которым руководил Юдин. Он его приветил и послал в Бухарест возглавить газету «За прочный мир, за народную демократию», орган международного коммунистического движения, а впоследствии – послом в Китай. Юдин до конца оставался другом отца и очень его ценил. Став послом в Китае, где основной его задачей была помощь «великому кормчему» в создании полного собрания его сочинений, он часто звонил отцу и подолгу с ним беседовал.
Со временем кампания космополитизма начала затихать, однако было очевидно, что это лишь временное затишье. После расстрела летом 1952 года руководителей Еврейского антифашистского комитета, отец гадал, какой новый план вызревает в сталинской голове. А план этот был на свой манер гениальным: нужно было найти новую мишень, удар по которой привел бы к массовому негодованию. И он ее нашел: такой мишенью стали врачи.
13 января 1953 года «Правда» оповестила народ о разоблачении заговора «врачей-отравителей», «убийц в белых халатах», загубивших товарища Жданова и залечивших многих других ответственных политиков и крупных полководцев. Ряд знаменитых кремлевских медиков, в большинстве своем – евреев, были арестованы. И среди них пара русских, товарищ Сталин пытался соблюсти лицо интернационалиста. Естественно, что инициатива этого заговора, как и всех предыдущих, была приписана «заграничным секретным службам» и сионистской организации «Джойнт».
Удар был рассчитан точно: если в период гонения на космополитов речь шла, прежде всего, о проблемах литературы, театральной критики и философии, что мало трогало основную массу населения, то проблемы здоровья касались непосредственно всех. Врачами в стране работало немало евреев, и повсеместно началась паника, люди отказывались лечиться у медиков еврейской национальности. Всколыхнулась волна бытового антисемитизма. Достаточно было малейшего сигнала сверху, чтобы начались погромы. Однако делать это открыто было не в манере Сталина, у него был свой, иезуитский план решения еврейского вопроса.
В то время я уже два года работал в международном отделе газеты «Советское искусство». Сразу же после извещения о «врачах-убийцах» в редакции была выпущена стенгазета с карикатурой, на которой эти врачи изображались с крючковатыми носами и глазами навыкате. А в виде «Джойнта» — страшный осьминог, обнимающий их своими щупальцами. И над всеми возвышалась разоблачившая «преступников» благообразная Лидия Тимашук, которая посыпала всю эту компанию дустом. Тут же, перед стенгазетой, я выдал в доску своим, как мне казалось, друзьям, экспромт: «Тимашук Лида – большая гнида.\\ С ее «искусством» — саму бы дустом». И на следующий день был вызван на партбюро. Ограничились устным выговором, благо в партии я еще не состоял. После чего в нашу комнату, когда я был один, зашел заведующий редакцией, мудрый Виктор Эрманс, один из лучших знатоков циркового искусства, ему уже было под восемьдесят. «Старик, — сказал он мне, — тебе бы по проволоке под куполом ходить. А вот на грешной земле спотыкаешься, зачем гусей дразнишь?». Из газеты меня весной 53-го года выгнали «по собственному желанию».
У отца же в это время возникла неприятность гораздо более серьезная. И опять в связи c телефонным звонком Марка Борисовича Митина, который сказал, что есть одно чрезвычайно важное дело, но это не по телефону. За отцом прислали «ЗИЛ-110», который в народе называли «членовозом», и отвезли в Кремль, это было в начале февраля, точной даты я не припомню. А чрезвычайно важное дело состояло в том, что Сталин поручил своему верному оруженосцу-идеологу принять участие в составлении открытого письма в «Правду». Митин же испросил у Сталина разрешения подключить себе в помощь Марка Моисеевича Розенталя. Причем представил он отцу свое ходатайство перед Сталиным как добрую услугу. Согласно рассказу Митина, Сталин спросил у Кагановича, нужен ли для их работы Розенталь, и после ссылки Кагановича на рекомендацию Митина, Сталин подключение Розенталя к работе одобрил.
Вернувшись из Кремля с совещания, в котором принимал участие Каганович, отец рассказал нам об этой услуге, которая оказалась «медвежьей». Суть сталинского поручения состояла в том, чтобы в открытом письме «хорошие» евреи, опираясь на дело врачей, гневно осудили «нехороших» евреев. Вероятно, Сталина замышлял по примеру Гитлера, устроить у себя дома нечто вроде новой «хрустальной ночи», но, в отличие от своего собрата по духу, сделать это руками самих евреев. Сигналом к расправе над «малым народом», наверное, и могло послужить злополучное письмо.
Впоследствии мне стало известно, что существовало несколько вариантов письма, и значит отец работал над февральским, значительно более мягким вариантом. Узнал я и о том, что Илья Эренбург, ознакомившись с первым вариантом, пришел в ужас и написал письмо Сталину, ответа на которое не получил. А не получив, письмо в «Правду» все же подписал.
С Эренбургом мне довелось лично соприкоснуться однажды, когда по поручению редакции «Советского искусства» я брал у него на дому интервью. Нужно сказать, что отношение к нему, как человеку, у меня было весьма неприязненное. Мария Степановна Волошина, вдова поэта Максимилиана Волошина, с которой мы были очень дружны, рассказывала мне, что Илья Эренбург (Волошин познакомился с ним в Париже еще до революции и высоко ценил) жил почти год у них в коктебельском доме, где они его приютили и приветили. Это было в период, когда его творчество подверглось резкой критике. Кстати, отец опубликовал тогда большую статью в «Литературном критике», где защищал новый роман Эренбурга «Не переводя дыхания», который подвергся разносу в «Литературной газете». Однако писательский талант – это одно, а личные качества – совсем другое. Вернувшись от Волошиных в Москву, Эренбург не удосужился прислать в Коктебель ни одной весточки. И даже не откликнулся на смерть Максимилиана Александровича, который был не угоден советским властям. Правда, в своих воспоминаниях в «Новом мире», он посвятил своему бывшему другу несколько добрых строк. И еще. В институте историю Древнего Востока нам преподавал брат Эренбурга, Григорий Григорьевич. И однажды мы попросили его рассказать нам об Илье Григорьевиче. Он помрачнел и ответил, что ничего плохого говорить о нем не хочет, а сказать что-либо хорошее не может.
Личная встреча с Эренбургом впечатления моего о нем не улучшила. Я сейчас абсолютно не помню, о чем конкретно было интервью, которое я брал у него, запомнил только, что там упоминался Александр Васильевич Суворов, причем в довольно неприглядном виде, речь шла о реакционных политических взглядах генералисимуса. Просматривая этот материал ночью на выпуске в типографии, молодой журналист, исполнявший роль «свежей головы», усомнился насчет полководца, о котором знал только хорошее, и, решив, что произошла опечатка, заменил Суворова на Суворина, редактора дореволюционной петербургской газеты «Новое время», злопыхавшего на советскую власть и слывшего у нас реакционером. Прочитав в газете свое интервью, Эренбург в жесткой форме потребовал от главного редактора, Сутоцкого, не только дать поправку, но и примерно наказать виновника. И потом перезвонил, чтобы убедиться, наказан ли тот. Вроде бы, все это пустяки, но с привкусом. И рассказываю я об этом только потому, что роль Эренбурга в истории с письмом в «Правду» вызывает серьезные разногласия и толкуется по разному. Во многом как раз из за его человеческих качеств
.
Открытое письмо в «Правду» вымучивалось долго. Со Сталиным лично отец ни разу не общался, тот передавал свои замечания через Кагановича, который выполнял функции контроля. Сталин несколько раз возвращал текст на доработку, самолично что-то вымарывал и добавлял. И, наконец, дал свое добро. В течение всей работы над письмом отец, возвращаясь домой, бывал скуп на слова, и мы его ни о чем не спрашивали. Когда же оно было завершено, я спросил: «Что, пап, очень скверно?». Он тяжело вздохнул:
— Не то слово. Странное у меня состояние. Прошлой ночью я не мог заснуть и, встав, перечитал отрывок из Эсхила, в которой хромоногий бог-кузнец Гефест по приказу своего отца Зевса приковывает к скале титана Прометея. – отец взял со стола книгу, раскрыл ее на закладке. — Вот послушай: «Глубокая скорбь за участь друга гнетет Гефеста, но не смеет он ослушаться отца, зная, как неумолимо карает громовержец Зевс любое неповиновение. Гефест медлит предать Прометея мукам, но неодолимые слуги Зевса Сила и Власть торопят его: «Скорей, скорей приступай к работе. Сильней бей молотом! Крепче стягивай оковы! Опять ты медлишь! Ты все еще скорбишь о враге Зевса! Смотри, как бы не пришлось тебе скорбеть о самом себе!». – Отец помолчал немного, потом продолжил — К чему я все это? К тому, что сам оказался в роли бедного хромоножки. Я прекрасно понимаю, что это проклятое письмо направлено против моих друзей, против меня самого и что я бессилен перед нашим, громовержцем, перед его деспотизмом. Потому я и вспомнил Эсхила. – Снова помолчал и пояснил: – Понимаешь, этот человек не просто антисемит. Ему уже довелось попрактиковаться на немцах Поволжья, крымских татарах, ингушах, чеченцах. И расправившись с евреями, он примется за других. Не пощадит и своих грузин. Чтобы люди забыли, что он сам грузин. Он чувствует себя сверхчеловеком, эдаким наднациональным Зевсом на Олимпе…
После того, как текст открытого письма был утвержден Сталиным, начался сбор подписей «хороших» евреев, часть из них была подсказана им самим, он делал особый акцент на тех, кто был хорошо известен народу. От отца я знал, кто именно удостоился этой чести. Чести сомнительной, поскольку можно не сомневаться, что вслед за «плохими» евреями кара постигла бы и «хороших», вождь мыслил масштабно. Имена поставивших свои подписи под письмом, известных всей стране ученых, писателей, полководцев, актеров можно найти в других публикациях. Многие из них соглашались с тяжелым сердцем, но подписывали.
Конкретную дату публикации письма должен был указать сам Сталин. Но света оно так и не увидело. 5 марта 1953 года мама сказала: «Все-таки Бог есть!». А отец добавил: «Не жрать больше людоеду человечину». К сожалению, он ошибся – во время похорон были затоптаны тысячи людей. Тризна по вождю оказалась кровавой.
Оцените пост
(голосовало: 1, средняя оценка: 5,00 из 5)
Загрузка...
