Еврейский Мир

(Продолжение)

Учеников нет. Пожалуй, можно было бы разойтись по домам. Но советские власти не любят, чтобы учителя «простаивали». Нам дали задание: пройти по деревням и записать детей, которые должны пойти в будущем году в школу. Мне досталось село Большие Кабаны, в пяти километрах от Столбищ.

По-прежнему голодный, иду в Большие Кабаны. Обычно туда вела тропинка, но сейчас ее замело. Я потерял тропу и сбился с пути. Иду по глубокому, выше колен, рыхлому снегу. Приходится прыгать. Я прыгаю, прыгаю, прыгаю. Двигаться все труднее. Тут еще поднялся невыносимый ветер. Чувствую — силы на исходе. Меня вдруг одолело страстное желание (за всю жизнь по сегодняшний день не испытывал такого непреодолимого желания!) — прилечь отдохнуть хотя бы на минутку. Но я вспомнил, что так замерзают, и стал молиться: «Я единственный сын у родителей, я еще молод, ничего не успел сделать. И что будет с родителями без меня?» Я просил Б-га пожалеть моих родителей. И я увидел, что есть Тот, Кто «шомеа тфила» — слышит молитву. (Это не значит, что Всевышний тотчас же исполняет то, о чем просишь, но молитва не пропадает впустую!). Сунул я руку в карман и чувствую: там что-то лежит, в бумагу завернуто. Вытаскиваю — кусочек халвы! Мы три года не то что не ели — не видели ни сливочного масла, ни сахара. А тут вдруг халва! Откуда? Ничего не понимаю. (Оказалось, маме накануне удалось купить кусочек халвы у соседа, и она положила мне в карман эту единственную в доме еду.) Я съел кусочек халвы, и мне сразу стало лучше. Я решил бороться до конца. Я прыгал и прыгал из последних сил и чудом опять попал на тропинку. Дошел до деревни, переписал всех детей и вернулся назад.

Вечером опять хлеба не было. И назавтра тоже не было хлеба. Лишь под вечер второго дня привезли дрова и затопили печи в пекарне. Я взял хлеб на много дней вперед — два килограмма (в войну хлеб выдавали по карточкам, на которых указывались даты; вперед можно было взять, а задним числом — нет: не успел вовремя — карточка пропала; и нормы были разные: работающим — чуть больше, так называемым иждивенцам — меньше). Съел все сразу — без соли, без воды, без ничего — и остался голодным.

ГОЛОД

Вы не представляете себе, как трудно было с хлебом в те годы, в сорок втором — сорок третьем. Тяжело вспоминать. Люди умирали от голода каждый день. Занимали очередь за хлебом с вечера и писали номер на руках; помню, как-то у меня был тысяча пятьсот какой-то.

Я стоял, сколько мог, потом уходил на работу, а на мое место вставала мама. Она в семье больше всех стояла в очередях, держала книжечку Теилим в руке и ждала хлеба. Утром, когда открывался магазин, в толпе не раз насмерть давили людей. Так получали хлеб.

Однажды мама вернулась без хлеба. Когда подошла ее очередь, одна из эвакуированных, еврейка, закричала, что мама не стояла в очереди. Люди говорили, что стояла, но та женщина все-таки маму силой вытолкала. И мы остались в этот день без хлеба. А кроме хлеба, у нас вообще ничего не было, изредка — картошка. Она денег стоила.

Минуло недели две. Пришла какая-то женщина просить милостыню, и мама ей вынесла кусок хлеба. Женщина взяла хлеб, заплакала и ушла. Мама сказала мне: «Это та самая, что вытолкала меня из очереди». Они узнали друг друга.

На отца и на мать было положено по триста граммов хлеба в день, а на меня — шестьсот. Я к тому времени уже вернулся в Казань и преподавал в авиационном техникуме. Когда мне пришлось перейти из этого техникума в другой, кажется, Учетно-кредитный (впрочем, неважно), то при переходе — это было тридцать первое декабря — потерялся один день: за день перехода мне хлеба не полагалось. Мы легли спать грустные.

В эту ночь, часа в три, приходит ко мне кто-то во сне и говорит:

— Слушай, Ицхак, не переживай из-за потерянного хлеба. Сегодня тебе потерю возместят.

Утром я рассказал о своем сне родителям. Мы посмеялись, и я отправился занимать очередь. Стою. Магазин открывается. Толпа рвется в двери — начинается сущий ужас. Меня выдавили вверх: я уже не на земле, а над людьми, передаю кому-то карточку, и мне дают хлеб. Прихожу домой — хлеба ровно на кило двести больше, чем положено по карточке. Обычно я возвращал, если неправильно взвешивали, а в этот раз, единственный в моей жизни, не вернул.

Я всегда был человек рациональный, никогда не придавал значения снам — следовал заповедям и полагался на Б-га. Но этот сон как было не запомнить?! Это же удивительно: в три часа сказали, а утром получил!

От жизни на одном хлебе и воде у меня начался фурункулез. Сколько я ни лечился, ничего не помогало. Кто-то посоветовал поесть сливочного масла. Не передам, каких усилий стоило мне добыть пятьдесят граммов масла, но когда я их съел, все сразу прошло. Еда была уже не просто пищей, а лекарством.

УЛИЧНЫЙ ПАТРУЛЬ

На призывной пункт меня вызывали десятки раз. Но в армию не брали. Молодость у меня, что ни говори, была не слишком легкая: с четырнадцати до семнадцати, как раз в годы интенсивного роста, я работал, да не по шесть, а по двенадцать часов в день. Чуть не после каждой субботы мне грозили увольнением. Я был сильно истощен и нервно, и физически, весь подергивался, да и со зрением у меня было плохо. Сейчас-то я относительно здоров, а тогда, если очень уж хотели взять, писали: ограниченно годен. Иногда давали броню (закрепление на работе, которое освобождает от армейской службы). Так и тянулось.

Война в самом разгаре, положение на фронтах тяжелое. Требовались люди. Их ловили прямо на улице и отправляли на фронт. Как-то в сорок третьем, в субботу, шел я по улице без документов (на территории без эрува — специального «ограждения» вокруг города, где разрешено переносить вещи в субботу, — нельзя ничего носить с собой; а в Казани эрува не было). Надеялся, пройду как-нибудь. Останавливает меня милиционер:

Документы!

— Нет документов.

Он записывает имя, адрес и объявляет:

— Ты мобилизован. Полчаса на сборы. А дело, напоминаю, было в субботу. Я прихожу домой и говорю:

— Папа, меня забирают в армию. Немедленно. Дали полчаса на сборы.

Отец спрашивает:

— Ты недельную главу всю прочитал?

Еврей обязан дважды в неделю прочесть недельный раздел Торы, причем один раз — с Таргумом, переводом-комментарием; до субботы я обыкновенно успевал прочесть, но иногда оставался должок. Я говорю:

— Нет.

— Что же ты стоишь? Там же у тебя не будет Хумаша (Пятикнижия). Дочитывай.

Я сел читать.

Но с властями шутить нельзя. Я дочитал и пошел к ним. И опять по какой-то причине отложили мою отправку. Тут меня взяли преподавать в очередной техникум и дали броню. Но до сих пор помню, как спокойно отец сказал: «Ты ведь раздел не прочитал, а там у тебя не будет Хумаша. Так прочитай сейчас».

ЕЩЕ О ВСТРЕЧАХ НА УЛИЦЕ

В том же сорок втором году в Суккот останавливает меня на улице симпатичный молодой человек и спрашивает:

— Вы еврей?

— Да.

— Скажите, есть сукка в Казани? Мне нужно в сукку.

Я веду его туда. По дороге узнаю: он студент факультета физики Московского университета, мобилизован и пока служит здесь, в Казани. Отлучился без разрешения, ищет сукку. Я его привел в сукку, он поел.

В том году в Казань были эвакуированы многие московские организации. Как-то меня остановила одна москвичка:

— Не знаете, когда в этом году Йом Кипур? Когда надо начинать поститься?

И со слезами добавила:

— Это единственное, что я знаю о еврействе. Вот так вот!

Уже после моей женитьбы появилась эвакуированная женщина и у нас в доме. Звали ее Маша. Тихая религиозная старушка. Все ее близкие погибли, она ходила по домам, просила подаяние. Я предложил жене взять ее к нам, и она согласилась. Мы прописали Машу у себя. Вы, наверно, и не знаете, что такое прописка, а ведь в свое время и в той стране она, можно сказать, судьбу решала. Каждый гражданин страны должен был иметь определенное место жительства, и это место указывалось у него в паспорте. Получить же право на жилье, на проживание в каком-то городе было непросто.

Маша стала жить с нами. Мы полюбили ее, а она полюбила нас. Маша помогала нам с женой растить и воспитывать детей. Вообще она много для нас сделала. И я, и мои дети многим ей обязаны.

Нам удалось выхлопотать для Маши пенсию. Когда в шестидесятом мы вынуждены были уехать в Ташкент, Маша осталась в нашей квартире одна. Потом Маша совсем состарилась, пришлось поместить ее в дом престарелых, где-то под Казанью. Я старался поддерживать с ней связь из Ташкента. Когда она умерла, мне дали телеграмму, я приехал, перевез ее тело в Казань и похоронил, как положено. И по сей день, я отмечаю Машин йорцайт (годовщину смерти). Случай не исключительный. Война лишала людей дома и близких и порой приводила под чужой кров, где они — старики, дети — находили новую семью.

«Вы знаете историю о том, как он опекал старушку в Казани? Он очень тяжело работал, когда приехал в Ташкент. Чтобы не работать в субботу, реб Ицхак пошел на бетономешалку, где все делалось вручную… Жили Зилъберы очень скромно. Когда под Казанью умерла старушка, которую он опекал, реб Ицхак взял авансом зарплату за полгода вперед, на эти деньги поехал в Казань и похоронил ее на еврейском кладбище.

Папа мой потом узнал об этом и, конечно, старался помочь».

Из рассказа Софы Лернер, дочери Владимира и Лизы Кругляков

Продолжение следует

Из книги «Чтобы ты остался евреем…»

Оцените пост

(ещё не оценено)

Загрузка...

Поделиться