Окончание. Начало в №976
Остаток дороги и весь последовавший за этим вечер я слушал Левины повествования про реорганизацию московских проектных институтов, про новости российского кино и про семейные дела наших однокурсников, которых я не помнил. Это было неожиданное и почти насильственное возвращение в тот далекий мир, который я с облегчением покинул восемнадцать лет назад. Мир этот был от меня давно отторгнут и лишен смысла. Он был пуст, как вакуум внеземного пространства, в который звездочками были вкраплены воспоминания о нескольких самых близких друзьях, таких как Лева.
Остановился он у меня всего на два дня; путь его лежал в Чикаго, где с недавнего времени жили его дочь с мужем. Оба дня мы ездили по Нью-Йорку, заходили в музеи, обедали в пиццериях и китайских ресторанах. По вечерам он заставлял меня слушать пластинки Щурацкого, который оказался не бардом, как я ожидал, а конферансье. Я не всегда понимал злободневные шутки Щурацкого, но смеялся, чтобы не обидеть Леву. При этом мы пили армянский коньяк. Коньяк обладал резким дешевым запахом, но в этом было свое достоинство: он заглушал устойчивый запах курева и пота, исходивший от Левы.
Вопросов про окружающий его мир Лева не задавал, хотя был за границей впервые. Мои рассказы про Нью-Йорк, про американские банки и системы страховок, про предвыборную кампанию и итальянскую кухню падали в пустоту. Когда я умолкал, он обычно говорил: «Да-а, дела…» — и начинал пересказывать содержание последнего спектакля Театра на Таганке или объяснять принцип организации каких-то ведомств в Советском Союзе. Тогда его рассказы падали в пустоту. Однажды он вдруг спросил:
— Сколько стоит машина в Америке?
— Какая машина? — не понял я.
— Ну, вообще машина. Сколько стоит?
— Не знаю, старик, — окончательно растерялся я. — По-разному. Смотря какая машина.
— Ну, ты даешь, старик! — рассмеялся Лева. — Столько лет здесь живешь и не знаешь, сколько стоит машина…
В другой раз это был не вопрос, а скорее комментарий. Лева с увлечением и даже, как мне показалось, с каким-то хвастовством рассказывал, как у них все числятся на работе и при этом никто ничего не делает. Этот рассказ он неожиданно закончил так:
— Да и у вас, старик, то же самое.
— С чего ты взял? — искренне удивился я.
— Что ж я, не вижу, старик! Ты уже два дня болтаешься со мной по городу. Даже ни разу не заглянул на работу, хотя бы для виду.
— Зачем мне заглядывать, Лева? Я в отпуске. Специально взял два дня, чтобы провести их с тобой.
— Отпуск?! — закричал Лева. — Свой кровный отпуск?! Старик, ты сошел с ума! Неужели нельзя было сказать, что ты пошел в библиотеку? Или на какое-нибудь совещание?
— Нет, Лева, нельзя.
— Да-а, дела, — заключил Лева. — Я смотрю, у вас тут еще хуже, чем у нас…
Меня поражала Левина память. Он мог часами рассказывать истории времен нашего с ним студенчества, истории, героем которых был я, и которые при этом я совершенно не помнил. Впрочем, после того как он мне в деталях описывал, как мы ночью готовились к экзамену по гидравлике, или как нас вместе снимали с крыши поезда Москва — Гагры, мне начинало казаться, что теперь я вспомнил этот эпизод, ну конечно же, черт возьми, конечно, именно так все и было, как это я мог забыть! Это был удивительный феномен, который, впрочем, легко можно было объяснить. Лева жил одной непрерывной жизнью, плавной, как восходящая кривая, и он легко скатывался в своих воспоминаниях по этой кривой в любую точку своего прошлого. По сути, его прошлое было неотрывной частью его настоящего. А моя жизнь была разрублена на две независимые части моментом отъезда из Советского Союза. Они не соприкасались и не пересекались, это были две отдельные жизни. Между ними зияла пропасть.
Через два дня я отвез Леву в аэропорт Кеннеди. Большую часть пути мы молчали. Все было сказано. Но важнее всего было то, что не было сказано, но что каждый из нас понимал и чувствовал по-своему. Я спросил:
— На обратном пути заедешь?
— Нет, старик, спасибо. У меня прямой билет, без остановки. Два часа в Нью-Йорке между самолетами, и — дальше.
— Хочешь, я приеду в
аэропорт на эти два часа?
— Нет, старик, не надо. Зачем ты будешь мотаться? Мы уже обо всем поговорили…
В аэропорту Лева сдал в багаж свой чемодан, зарегистрировал билет и вернулся ко мне.
— Ну вот, старик, пора прощаться. Спасибо тебе большое за прием. Все было прекрасно. Приеду домой — всем расскажу.
— Спасибо тебе, Лева, что заехал. Приезжай еще. Всем там, конечно, привет. Этой, как ее…
— Ирке?
— Во-во. Ирке. И этому тоже, как его… Игорю.
— Может, Виктору?
— Ну да, конечно, Виктору. В общем — всем. Большой привет.
Объявили посадку, мы расцеловались, и Лева пошел по коридору. Шел он как-то медленно и неуверенно, словно пытаясь вспомнить что-то важное. Вдруг он остановился, обернулся и, увидев, что я не ушел, побежал назад.
— Старик, — сказал он сквозь одышку. — Извини… старик…
— Что случилось, Лева?
Он сделал знак рукой: дескать, подожди, дай перевести дух. И еще другой знак: дескать, ничего не поделаешь, такой возраст. Наконец дыхание вернулось к нему.
— Старик, ты извини, — сказал он смущенно. — У меня к тебе просьба. Это, наверно, не очень красивая просьба. Извини, старик.
— Ну, ну, говори. Что случилось?
— Ничего. Просто… Как бы это сказать… Можно, я им там, в Москве, не буду говорить про нашу встречу? Просто скажу, что я тебя не нашел. Они, конечно, там ждут с нетерпением, хотят все знать про тебя. А я скажу: извините, ребята, не видел. Не нашел. Ты не против, старик?
— Делай, как считаешь нужным, Лева.
— Понимаешь, старик… Как бы это объяснить… Мне трудно будет им рассказать все, как есть. И как мы с тобой общались, и какой ты теперь. И как тебя все во мне раздражает, только не надо со мной спорить, старик, что ж я, не вижу, что ли? Самого главного я все равно не смогу им объяснить. В общем, это правда, что я тебя не нашел. Ты — это не ты, старик. Ты — другой человек.
— Я знаю, Лева, — тихо сказал я.
— Прощай, старик.
— Прощай…
Он повернулся и, не оглядываясь, пошел на посадку в самолет.
Рисунок Михаила БЕЛОМЛИНСКОГО
Опубликовал: Александр МАТЛИН
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
