Случайная встреча в 2003 году. Обычный рабочий день в Кнессете — я тогда служила парламентским помощником. «Наш» депутат — все его звали просто Юра — был человек в высшей степени энергичный, и его команде помощников приходилось буквально носиться за ним с комиссии на комиссию, с этажа на этаж и ловить задания на лету.
Вот так и в тот день. Бегу за Юрой по коридору с пачкой писем в руках, как вдруг у дверей фракции «Ликуд» нас тормозит Эстер — помощница одного из министров.
— Послушай, — говорит она Юре, — ты можешь мне помочь? Завтра прилетает друг из Германии, а мне ночью улетать в Америку с делегацией босса. Не мог бы ты поручить вот Мириам встретить этого паренька и показать ему Кнессет, а? Я сама обещала, да не выходит. Курт прилетает на неделю, а я вернусь только через 8 дней. Это жених дочери моей школьной подруги.
— А подруга не может?
— Она не работает в Кнессете и вообще живет в Хайфе. А наша секретарша на больничном. Так поможешь?
— Что за вопрос! — согласился Юра и, убегая, бросил мне:
— Запиши его данные и догоняй.
— Он еврей из Германии? — пытаюсь внести ясность. — Говорит по-русски?
— Стопроцентный немец, баварец.
— Но я не знаю немецкого…
— Представь себе, он говорит на иврите! Так я дам подруге твой телефон, а ты назначь в удобное время. Вот его данные — закажешь пропуск. Бэседер?
Эстер — приветливая и изящная немолодая дама, екит (так называют выходцев из Германии), разительно отличалась от большинства помощниц министров — надутых от избытка государственной важности снобок. Эстер всегда с готовностью помогала, если возникали проблемы — разруливала, а «ее» министр часто поддерживал законопроекты «нашего» депутата, даром что «наша» партия опять сидела в оппозиции. Просто невозможно было отказать Эстер. И я пообещала провести экскурсию для немецкого гостя. Тем более, по телефону он попросился прийти в йом-хамиши, четверг, а это в парламенте спокойный день: нет пленарных заседаний, по зданию стадами бродят туристы с экскурсоводами. И Юре я в тот день была не нужна — он уехал в Тель-Авив.
… У входа все думала, как же я узнаю этого паренька. Зря переживала. Он вытарчивал из толпы — почти два метра истинного арийца, белокурая бестия лет восемнадцати, улыбка до ушей. Его видеокамеру, как водится, отобрали на контроле, но одежда и обувь выдавали туриста — израильтяне такое не носят. Подошел поближе, вижу надпись на наклейке-пропуске — он самый, Курт.
Ого, как бойко заговорил на нормальном иврите! Почти без акцента. Ах да, подумала я, это нас израильская невеста вымуштровала. Полное погружение в языковую стихию — залог успеха.
Вожу его по Кнессету, показываю все, что положено, — вот «Декларация Независимости», а вот вход на галерею прессы… Он задает вполне грамотные вопросы по истории Израиля, охает и ахает перед гигантским триптихом Марка Шагала, мило шутит по разным поводам. Немец с чувством юмора, это свежо. Короче, мне приятно в его обществе, и я не стараюсь отделаться от него поскорее.
Мы уже были в конце маршрута, как вдруг забренькал мобильник. Юра сообщил, что задерживается на час-полтора на важный бизнес-ланч, и просил его дождаться — будет срочно диктовать статью.
— Может, и мы с вами выпьем кофе в буфете? — предложил Курт.
— Ну, если начальство обедает, то можно, — согласилась я.
Поглядывая на часы, я рассеянно слушала Курта. Оказывается, его невеста Сара хотела бы пожить у него в Мюнхене годик-другой. Ей там очень нравится. «Ну вот, — подумала я. — Еще одна наша девочка уедет навсегда в Европу. Семья — светские профессора либеральных взглядов, брак с немцем для них вполне приемлем».
И тут он заявил, что мечтает жить в Израиле. Готов репатриироваться прямо сейчас. Вот только гиюр, который он собирается пройти, не вполне его устраивает. У них в Германии все гиюры — реформистские. А он хочет ортодоксальный гиюр в Израиле, и чтобы хупу где-нибудь в Хевроне, да по всем правилам.
На слове «Хеврон» я подавилась булочкой. Долго кашляла, потом пила воду. Во сне не приснится: этакий хорст вессель с плаката гитлерюгенда, мечта Геббельса во плоти, которая рассуждает о гиюре и хупе!
Повисла пауза. Видимо, мальчик понял, какие-такие неудобные вопросы я не решаюсь задать. И сказал совсем уж неожиданную вещь:
— Я слышал от Сары, что ваш муж погиб в теракте… Поверьте, мне хотелось бы как-то выразить вам сочувствие. Но… я не знаю, как… У меня болит сердце оттого, что погибают такие хорошие и молодые люди. Я ненавижу убийц. Можно я расскажу вам свою историю?
И он рассказал.
* * *
… Курт рос очень послушным ребенком. Младший сын. Отличник, спортсмен, король школы — девчонки телефон обрывали. Обожаемый бабушками и дедушкой Эрихом. Вполне бодрый старик любил гулять с малышом в зоопарке и по мере вырастания внука дарил новые велосипеды. К восьмидесяти годам дед стал сдавать, часто болел. Однажды 17-летний Курт был у него в гостях. Дедушке стало плохо, и Курт вызвал «неотложку», а пока решил, что надо бы измерить деду давление. Он знал, что аппарат лежит в дедовском кабинете.
И вот он открывает ящики стола и видит изумительной красоты фотоальбом в кожаной обложке с золотым тиснением и обрезом. Когда после визита врача и уколов дед уснул, Курт вернулся в кабинет, достал альбом и стал рассматривать.
Он увидел молодого Эриха, очень похожего на него самого, с улыбкой до ушей — на лесной поляне, где разбросаны голые трупы. На другом снимке — веселый Эрих позирует, держа пистолет возле уха старика со звездой на пальто. Еще — на фоне одетых мертвых тел, отдает честь командиру и смеется. И еще — улыбка на фоне кучи обнаженных женских трупов. И еще одна — развеселая такая компания распивает, судя по бутылкам, шнапс на фоне дымящегося крематория. И везде — его, Курта, лицо у паренька в эсэсовской форме.
Курт позвонил отцу и попросил приехать — мол, разболелась голова, наверное, температура.
Он дождался папу и покинул этот дом. Больше он никогда туда не возвращался. Никому ничего не сказав, перестал разговаривать с дедом. С того дня Курта как подменили. Он теперь был молчалив. Нет, не грубил старшим, не пропускал уроки и не искал утешения в наркотиках или выпивке. Но в нем появилась отрешенность, будто какой дементор высосал из него всю радость.
Так продолжалось до выпускного вечера. И вдруг — новый перелом: он начал регулярно исчезать из дома — в направлении еврейского клуба и синагоги. Вздумал изучать иврит. У него завелись новые друзья — еврейские ребята и девушки. А потом он попал на урок юной израильтянки, присланной Сохнутом на три месяца, и влюбился по уши. Когда обоим стало ясно, что это всерьез, он ушел из дома и снял у друзей-евреев комнату поближе к синагоге.
Потом дед Эрих попал в больницу. Курт отказывался его проведывать. Родители умоляли приехать — дни дедушки сочтены, хотя бы попрощаться. Невеста не знала причины Куртова упрямства. Семья для израильтянки — это все, Сара не понимала, как так можно, он же дедушка, как бы ни поссорились — надо пойти навестить. И буквально приволокла его в госпиталь.
Эрих был очень слаб, но в полном сознании. Поначалу обрадовался, увидев Курта. Но перевел взгляд на девушку и оторопел. Сомнений быть не могло. (Курт показал мне ее фотографию. Сара — типичная еврейская красавица, кудрявая рыжая грива, ашкеназский нос с горбинкой и печальные мятежные глазищи.)
И внук сказал Эриху: «Дед. Я все знаю — кем ты был в СС и что ты там делал. Я нашел твой золоченый альбом. Я хочу, чтобы и ты знал. Это Сара — она будет моей женой. Я сам стану евреем. Мы нарожаем много-много еврейских детей. И мы построим свой дом в Израиле».
Посреди тишины в реанимационной палате раздавались короткие «бип» мониторов, было слышно, как капает в мешочке инфузия. Потрясенные, затаили дыхание родители. Курт взял Сару за руку, и они ушли.
— Знаете, почему я понял, что сделал это не зря? — спросил меня Курт. — Не только потому, что успел ему все сказать. Главное — он прожил еще два месяца и все оставшееся время думал о том, что я ему сказал. Передавал мне через отца, что ни в чем не виноват, что это было жестокое время, он свое отсидел в плену и был наказан, он-де выполнял приказ — обычная их песня. Но ведь никакой приказ не оправдывает вот этого их кайфа! Смеяться, снимаясь на фоне убитых. И любоваться этими снимками всю жизнь. Он хуже зверя. Я не хочу быть его внуком. Я тогда же фамилию поменял на мамину — ее отец был в войну ребенком, а мамин дед — хирургом в Берлине. А может, я вообще возьму новую фамилию — ивритскую.
— А имя? — зачем-то спросила я.
— Буду Ноах бен Авраам.
Он постепенно успокоился, вытер лоб салфеткой и снова улыбался, как на плакате. На прощанье я подарила ему диск, на котором записаны шесть мелодий моего мужа. Он спросил:
— Можно мне взглянуть на его портрет?
Я протянула ему буклет-программку концерта:
— Дарю.
Он помолчал, вглядываясь в фотографию.
— Если у меня родится сын, можно я назову его Ароном? В честь него. Ты разрешаешь?
— Не знаю, как тебе сказать… Мой рав объяснил, что каббалисты не советуют называть детей в честь насильственно убитых или казненных. А если все-таки хочется, то берут первую букву имени убитого. Например, деда звали Авраам, а внука назвали Авинер. Посоветуйся с ребе. И надо бы Сару спросить. Думаю, у нее будет мнение на этот счет.
— Она говорит, что готова всегда и во всем меня слушаться — но только после хупы! — Удивительная его улыбка снова осветила полумрак фойе. Светлая голова мальчика-с-плаката уплывала в толпе. Он еще раз обернулся у проходной, помахал — и больше я его не видела.
* * *
Прошло семь лет. Я давно уже не работаю в Кнессете. Умер от тяжелой болезни Юра Штерн, один из удивительных людей нашего времени. Вышла на пенсию Эстер, мы с ней давно не пересекались. Но вот на днях в Иерусалиме я проходила мимо кафе на тихой улочке в Рехавии — и Эстер окликнула меня. Сели поговорить, и конечно же, про Юру, какой он был светлый человек, теперь в политике таких нету. А потом я спросила про Курта — где он, как?
— Все хорошо, женился на Саре, отслужил в ЦаХаЛе, теперь занимается каким-то компьютерным бизнесом. У них домик в поселении в Самарии. И дом под Мюнхеном — у него большие дела с европейской фирмой. Да, ты знаешь, ведь его теперь зовут Ноах! Отрастил бородку, носит кипу и очки, рубаха навыпуск — ахла митнахель яца (клёвый поселенец получился)!
И почему-то я спросила:
— Детки у них есть?
— А как же, трое. Моя подружка, бабка то есть, прям надышаться на них не может.
— А как зовут… детей? — Ну почему, почему дрогнул голос? Вот нелепость, откуда ей знать имена внуков школьной подруги.
— Две-то младшие девочки — не помню, — улыбнулась Эстер. — А к первенцу на брит меня приглашали, да. Назвали его Ариэль, но все зовут — Арик.
Booknik.ru
Опубликовал: Мириам ГУРОВА
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
