Прославленный режиссер и кинодеятель Эльдар Рязанов в беседе с обозревателем «Новых Известий» рассказал о том, как он оценивает ситуацию в российском кино, объяснил, почему вышел из Союза кинематогра-фистов, и поделился личным опытом противостояния властям, с которыми Эльдар Александрович почти всю жизнь был вынужден иметь дело.
– Эльдар Александ-рович, вы поддержали идею создания нового Киносоюза и вышли из старого Союза кинематографистов, в котором состояли почти полвека. Интересно, каким он был в советские времена?
– Союз был объединением, которое защищало кинематографистов от коммунистических руководителей, а не преследовало их за несогласие с начальством.
– Но ведь считается, что, как и все прочие художественные союзы, он был создан для того, чтобы надеть узду на творческих работников.
– Может быть, руководство страны именно на это и рассчитывало, но у кинематографистов, которые инициировали создание союза, были другие намерения. Наши корифеи, увешанные орденами и медалями, были очень разные, но они поддерживали друг друга и помогали другим, менее защищенным. Отбивали нападки на наши картины, пеклись о нас. Помню, как Пырьев с Ромом объединились, нацепили на себя правительственные награды и поехали выбивать квартиры мне и режиссеру Анатолию Рыбакову. Долгие годы союз был для меня родным домом – мне нравилась атмосфера, нравились споры об искусстве.
– Вы не идеализируете прошлое?
– Конечно, бывало всякое. После одного моего выступления, где я позволил себе резко не согласиться с идеологическим нажимом на кинематографистов, легендарный секретарь СК Марьямов сказал мне: «А я-то держал тебя за порядочного человека…». У нас были разные понятия об этике, как и с нынешним руководством союза.
– Видимо, по представлениям Марьямова порядочный человек был обязан поддерживать партийный порядок.
– Да, но при этом мы могли спорить, даже ругаться. В союзе был воздух товарищества. Конечно, брежневское время не могло не подпортить атмосферу, но до того, до чего дошло сейчас, не доходило. Чтобы в творческом объединении устроили вертикаль власти, стали назначать угодных начальству и гнать неугодных – такого не было даже в самые застойные времена.
– Вы критиковали руководство СК и перед V съездом кинематографистов в 1986 году, когда Союз возглавлял Кулиджанов, но тогда вы из него не вышли…
– Тогда я прошелся по нашим «киногенералам» или «неприкасаемым», как называли официозных кинематографистов вроде Ростоцкого и того же Кулиджанова, который за 15 лет, что он был председателем СК, не сделал ни одной картины, но стал Героем Социалистического Труда и лауреатом Ленинской премии. Но тогда я верил, что союз можно изменить к лучшему. И действительно, с приходом Элема Климова, а потом Андрея Смирнова союз взял курс на перемены.
– Вы тоже могли сделаться неприкасаемым, ведь вас уже в молодом возрасте «узнали те, кто снизу, и те, кто сверху», как сказал о себе Арчил Гомиашвили после того как сыграл Остапа Бендера. Почему вы не стали генералом от кино?
– Я старался, но у меня не получилось (смеется). Каждый раз что-то мешало. Видимо, дух противоречия. И нелюбовь к представителям власти, которую они не могли не чуять – чутье-то у них было звериное. Меня лично «пометил» главный идеолог партии Суслов в своем выступлении, кажется, на XXI съезде КПСС.
– Тем, кого они считали более или менее своими, тоже приходилось несладко. Министр кинематографии Ермаш вроде благоволил Глебу Панфилову, но «Жанну Д’Арк» снять не дал, а «Тему» на полку отправил. Так что поневоле вспомнишь Грибоедова: «Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь». С какими еще киноначальниками вам приходилось иметь дело?
– Со всеми. Я испытал на себе весь диапазон отношений власти – от обласкивания до облаивания. Предыдущий министр кинематографии Алексей Романов вызвал меня к себе, когда узнал, что я пригласил Смоктуновского на главную роль в «Берегись автомобиля!». И грозно спросил: «Как вы могли взять его на роль жулика?! Он же играл Ленина!». Я ответил: «Он у меня будет играть в другом гриме». «Ну и что?!» – сказал министр. А когда я уходил, Романов добавил: «Да, неразборчивый у нас Смоктуновский!».
– У меня почти такой же вопрос, как у министра: как вы могли взять на комедийную роль актера, который до этого не сыграл ни в одной комедии?!
– Я многих перепробовал на роль Деточкина – Леонида Быкова, Куравлева, Ефремова. Олег очень хотел сыграть, но наш художник посмотрел пробы и сказал: «Ребята, да это же волк в овечьей шкуре!». И пришлось ему сыграть следователя Подберезовикова. Леня Быков в гриме Деточкина выглядел, как заклятый враг москалей, Куравлев походил на пролетарского мстителя с Красной Пресни. Тогда я понял, что нормальный исполнитель не может сыграть человека, который, рискуя свободой, крадет машины, продает их, а деньги отправляет в детские дома. Здесь нужен актер, извините за выражение, с «тараканами». Поначалу я подумал о Никулине, у которого с «тараканами» было все в порядке, но Никулин был занят, и я решил попробовать Смоктуновского. Он странный был человек. Никогда не играл по прямой, всегда какими-то зигзагами. Потрясающий был лицедей. Свободный от всех амплуа и вообще внутренне свободный. Одно слово – гений.
– Другой бы не решился спародировать свою великую роль, я имею в виду Гамлета. А вы сразу нашли с ним общий язык?
– Нет. Несколько дней ходили, как два медведя, примериваясь друг к другу, пока не поняли, что мы одной крови. Я, между прочим, приехал пробовать его как раз тогда, когда он снимался в роли вождя. Снимался мучительно, в тяжелейшем гриме, который каждый раз накладывали по четыре часа. И все говорил мне: «Я же совершенно не похож на Ленина, я вылитый Вальтер Ульбрихт, все же будут смеяться…»
– Зачем же Иннокен-тий Михайлович согласился играть Ленина?
– Ленинградский партийный секретарь Григорий Романов ему сказал, тыкая, как все советские начальники: «Вот тебя за «Гамлета» представили к Ленинской премии. Хочешь получить Ленинскую премию? Не сыграешь – не получишь!» Романов еще угрожал, что Кеша не получит обещанной квартиры. Ну, Кеша и сыграл, сжав зубы, потому что понимал: с волками жить – по- волчьи выть. Хотел бы я посмотреть на другого в подобной ситуации!
– Поневоле задумаешься, стоило ли менять одних Романовых на других… А с чего это вы стали относиться к коммунистической партии, которая называла себя «ум, честь и совесть нашей эпохи», как к волчьей стае?
– Дело в том, что я обычный нормальный человек. Знаю, подлинный крупный художник не должен в этом признаваться. Он должен чесать левое ухо правой рукой или говорить: «Разве я с вами договаривался о встрече? Не помню… » и прочее. Я же был нормальным человеком, который попал в ненормальную среду. Когда я начал снимать «Карнавальную ночь», появилась статья, подписанная Кокоревой и Парамоновой, – не худшими, между прочим, представительницами вашей профессии, которые, не видев ни одного кадра фильма, писали в газете «Советская культура», что на «Мосфильме» молодой режиссер готовит пошлую комедию по пошлому сценарию. А «Человек ниоткуда»? С этим фильмом я попал в историю КПСС, а этим не каждый режиссер может похвастать. Начальству фильм сразу не понравился, и его выпустили одной копией в кинотеатре «Художественный». На фасаде повесили плакат с лохматым Юрским в меховых шортах, с огромным ножом и огромной людоедской вилкой. Мимо ехал в своей членовозке Суслов. И сказал «Снять!». Пырьев попробовал за меня вступиться, но критик Шалуновский – у меня на вашего брата, как видите, память хорошая – написал, что картина глубоко порочна, а вот режиссер Пырьев, видите ли, имеет о ней «собственное другое мнение». Как вам нравится это выражение? А потом был съезд партии, на котором Суслов выступил с докладом, где сказал, что вот партия не жалеет денег на кино, а кинематографисты производят много брака, причем иногда этот брак появляется под загадочными названиями типа «Человек ниоткуда». А на самом деле это человек не оттуда!». Никто из делегатов съезда фильма не видел, но раздался дружный смех и еще более дружные аплодисменты. Через день два эстрадных угодника – знаете присказку «утром в газете, вечером в куплете» – уже исполняли частушку: «На «Мосфильме» вышло чудо с «Человеком ниоткуда». Посмотрел я это чудо – год ходить в кино не буду». Картина легла на полку больше чем на четверть века – до перестройки. Опала сказалась мгновенно – перестали здороваться, звать и принимать, стали отворачиваться. Хорошо еще, что отправили в кутузку фильм, а не автора. Плохо, что вместе с фильмом закрыли развитие направления, которого у нас не было ни до, ни после – юмор абсурда. Мне все это очень не понравилось, и я решил реабилитироваться в глазах власти. Поставить патриотический музыкальный вестерн к 150-летию Бородинской битвы по пьесе «Давным-давно». Казалось бы, то, что надо: и с точки зрения искусства – пьеса-то дивная, и с точки зрения идеологии. Как бы не так. Замминистра культуры Баскаков сказал: «К юбилею Бородина делать фильм о гусарах – рубаках и забияках мы не будем». Вместо «забияк» он употребил другое слово, которое я не рискую воспроизвести.
– Но как же вам все-таки удалось снять эту картину?
– Я натравил на Баскакова Пырьева, и он, не знаю уж каким образом, пробил мою постановку. «Гусарская баллада» должна была выйти на экраны 7 сентября 1962 года, но 30 августа я вдруг узнаю, что премьера отменяется. А министр культуры Фурцева как раз была на «Мосфильме». Я подкараулил ее у кабинета директора. Она вышла и сразу на меня: «Кто вас надоумил взять Ильинского на роль Кутузова? Он же комик! Как только появится на экране, все будут смеяться! Над великим русским полководцем! Замените актера!». «Но я уже не могу его заменить – в фильме зима, а сейчас лето!» «Что вы мне рассказываете? У вас в кино все возможно!». Я понял, что моя попытка самореабилитации с треском провалилась. И вдруг картину запросили «Известия», главным редактором которых был зять Хрущева Аджубей, с которым я не был знаком ни до, ни после. Надел я галстук и поехал. В зал пришел Аджубей с принцем-консортом, мальчиком лет восьми. Начался просмотр, и вдруг в зале крик: «Папа, не хочу я это смотреть! Не буду я это смотреть!». Аджубей выходит с ребенком из зала. Я понимаю, что погиб окончательно. Сижу в прострации, из которой меня не вывело даже то, что минут через двадцать, когда Наполеон вторгся в пределы нашей великой родины, зять генсека вернулся. После картины пришлось выступать, и я говорил так плохо, как никогда в жизни. Говорил и ненавидел власть, от которой зависел. Потом шел пешком домой и продолжал ее ненавидеть. А через два дня в «Неделе», приложении к «Известиям», появилась небольшая заметка Натэллы Лордкипанидзе, где было сказано, что фильм хороший, причем главное его достоинство – безупречно сыгранная роль Кутузова. А поскольку в этой системе мнение газеты, редактируемой зятем Первого секретаря ЦК КПСС, весило больше, чем мнение министра культуры, то через два дня на фасаде кинотеатра «Россия» висели огромные стенды с кадрами из «Гусарской баллады». Состоялась торжественная премьера, на которой присутствовали все актеры, в том числе Ильинский, даже не подозревавший о том, что он своей игрой оскорбил светлейшего князя и фельдмаршала Кутузова. Потом был большой подвал в «Правде» – это был единственный раз в моей жизни, когда мою картину отметила главная газета партии. Вот так я восстановил свою погибшую было репутацию в глазах власть имущих.
– Недавно я перечитывал дневник вашего институтского мастера Козинцева, который тоже очень не любил систему, при которой ему пришлось жить. Как вы с ним ладили?
– Те, кто учился в его мастерской, говорили, что после выпуска, завидев кого-то из нас, он будет переходить на другую сторону улицы. Это был очень умный и блестящий человек, но с ним было трудно. Он нам говорил, что режиссуре научить невозможно и что будет учить нас думать. Ему не нравилось все, что я делаю, и в конце второго курса он мне сказал: «Элик, нам с вами придется расстаться. Вы слишком молоды». Меня спас ответ. Я сказал: «Григорий Михайлович, когда два года назад я к вам поступал, то был еще моложе. Вы могли бы это заметить и тогда». Потом, посмотрев мои фильмы, Козинцев писал мне лестные письма. А после «Карнавальной ночи» сказал: «Ничему этому я вас не учил».
– Это значит, что он действительно учил думать, а не следовать учительским советам… А были ли в вашей жизни времена, когда вы смягчили свое отношение к тем, кто у власти?
– Признаюсь вам, что когда пришел Горбачев, я начал верить в эту власть. В какой-то Новый год, когда у меня в гостях был Гриша Горин, мы даже выпили за него, хотя ничто нас не понуждало, как когда-то людей понуждало пить за Сталина. Я с удовольствием сделал передачу о Ельцине с очень жесткими вопросами – мне понравилось, что он был честен, не юлил и не прикидывался. И теперь, когда я слышу ругань в его адрес, думаю о том, что эти ругатели пользуются правами, которые были установлены благодаря ему.
Беседовал
Виктор Матизен
Опубликовал:
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
