Месяца через два после нашей подачи заявлений произошло ещё одно событие, потрясшее советский шахматный мир. Команда спортобщества «Буревестник» отправлялась в западногерманский город Золинген на матч кубка Европы с местным клубом. Одессит Лёва Альбурт (летел он на матч, как и все советские участники, из Москвы) провёл вечер перед вылетом со мной. Мы долго гуляли и обсуждали жизнь или, как сказали бы в Одессе, «беседовали за жизнь». Одна тирада Альбурта запомнилась мне дословно: «В Одессе я живу хорошо, — говорил Лёва. — Я легко зарабатываю столько денег, сколько мне нужно. С девушками у меня тоже всё в порядке. Шахматных турниров мне хватает. Но мне стыдно жить в этой стране».
После прогулки мы зашли ко мне домой, и моя мама стала кормить нас ужином.
— Вы, конечно, согласны, что у евреев в этой стране жизни нет, — начала мама, остро переживавшая наш предполагаемый отъезд.
— Почему же только у евреев? — возразил Лёва. — Здесь ни у кого жизни нет.
Через день ранним вечером я занимался тем, чем занимались в такой вечерний час многие советские интеллигенты, -крутил ручку настройки радио, пытаясь поймать сквозь вой глушилок какую-нибудь западную станцию. Вдруг я услышал чистый голос, сообщение Deutsche Welle, что советский гроссмейстер Лев Альбурт попросил политического убежища в полицейском управлении города Кёльн. Тут же глушилка накрыла голос диктора.
Вскоре раздался телефонный звонок. Тренер команды «Буревестник», уже упоминавшийся Борис Постовский, встревоженным голосом спросил, не слышал ли я каких-либо новостей. Как «невыездной» Борис находился не с командой в Германии, а с остатками команды, то есть с жёнами шахматистов, в подмосковном доме отдыха, где команда готовилась к поездке. Ещё один тренер команды, Борис Персиц, тоже оставшийся в доме отдыха, ловил, как и я, радионовости. Но его приёмник глушилка накрыла раньше, чем мой, и он не понял, кто из членов команды попросил политического убежища. Жёны шахматистов, услышав неясную новость, все как одна пустились в плач. Трудно было придумать себе участь хуже жены невозвращенца. У всех перед глазами был пример семьи Корчного. Сын Виктора Корчного Игорь сидел в те годы в тюрьме. Я вернул спокойствие жёнам коллег — Альбурт был неженат.
Позже, обдумывая путь Альбурта и свой из СССР, я должен признать, что правильным был его путь. Следовать правилам в отношениях с организациями, находящимися вне законов — коммунистической партией и КГБ — было глупо. Конечно, убежать от них с семьёй было довольно сложно, но возможно. И я, и Аня, за границу выезжали. Но после подачи документов строить планы побега стало уже поздно.
В эти два месяца после подачи нами документов решился вопрос, отпускать ли нас. Кто решал: Спорткомитет ли, КГБ или партия — я не знаю и сегодня. Да эти организации, как чудовищные сиамские близнецы, имели сросшиеся части своих уродливых тел. Как была решена наша судьба, мы, естественно, тогда тоже не знали. Подавшие заявление на выезд в Израиль ждали ответа в ту пору обычно до девяти месяцев.
Пока же меня исключили из турниров, в которые я до того был уже приглашён, например, из международного турнира во Фрунзе в июле 1979 года, в котором впервые ярко блеснула звезда молодого Гарри Каспарова, нас обоих — меня и Аню — лишили стипендий, которые государство потихоньку платило ведущим спортсменам. Официально в СССР профессиональных спортсменов почему-то не существовало.
Лишение Ани стипендии было вопиющим беспределом. Закон, вроде бы, защищал её права как кормящей матери трёхмесячного сына. Но говорить о законе в СССР было несмешной шуткой. Позже, послушав отказников, считавших, что советскую власть нужно донимать её же законами, мы подали в суд. Суд в СССР был, естественно, такой же шуткой, как и законы.
Продолжение следует
Опубликовал:
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
