Бывают на свете места, выдохнутые силой единой, созданные одной рукой, прекрасные в своей гармонии и соразмерности. Обычно это все-таки не города, а уж если и встречается такой город, то жить в нем не то чтобы невозможно, но сложно очень.
Гораздо легче жить, переходя от деревни к деревне, то пересекая широкие торговые улицы, то петляя заброшенными переулками. Все они утоптаны человеческими ногами еще с тех пор, когда легионы под командованием Веспасиана увидели на севере, за медленно сокращавшимся пространством серой воды, меловые скалы Дувра.
Люди пришли сюда, в долину широкой, медленной, тихо плывущей на восток реки, под защиту мягко скатывающихся к ней холмов, еще до римлян. Но настоящий город возник здесь именно при них — с самой большой базиликой к северу от Альп, амфитеатром, банями, в общем, всем тем, что и полагалось порядочному римскому городу, пусть даже и в болотистой британской глуши.
Завоеватели, наведывавшиеся сюда после распада Римской империи, сразу, с полувздоха, чувствовали эту порядочность и правильность. Ничего не жгли и не рушили, а тихо основывали поселения-сателлиты — как саксы — или вообще обходили город стороной и, разбив лагерь на окраине, тихо и смиренно ждали, пока он соизволит признать их — как Вильгельм Завоеватель. Ко времени Вильгельма город уже двести лет как был на самоуправлении — еще с конца IX века. Иначе и нельзя было — слишком уж он не похож на окружающую его страну — просторную, спокойную, покорявшуюся то римлянам, то саксам, то датчанам, то нормандцам.
Несмотря на то, что до плоских вод Северного моря отсюда еще далеко, в город лучше всего въезжать именно с востока — через дельту Темзы, вверх по течению, мимо унылых, испещренных индустриальными пейзажами берегов. Надо дождаться того момента, когда на горизонте, в тумане, возникнут величавые очертания мостов и начнет разворачиваться удивительная панорама — живого сердца мертвой империи.
На протяжении веков этот город был для человечества примером и образцом истинного мегаполиса. Не столицей флирта и моды, не сонным заповедником церквей и дворцов, не энергичным механизмом коммерции — он был всем этим и немного большим. Настолько большим, что его житель par exсellence, Сэмюэль Джонсон, выдохнул фразу, лучше всего подходящую и к городу, и ко всем нам, хотя бы чуточку прикоснувшимся к его магии: «Если вы устали от Лондона, вы устали от жизни».
Устать от него практически невозможно — благодаря бывшим деревням, постепенно вовлекаемым в орбиту его притяжения, закрученным прихотливой спиралью вокруг пустынного и прекрасного его сердца — Сити.
Здесь все — такое, как надо. Единственный на свете оригинал, с которого потом наделали тысячи копий — от Сан-Франциско до Кейптауна, от Санкт-Петербурга до Гонконга. Империя — вместе с галеонами, корветами и пакетботами — рассылала по миру его просторные улицы, его обманчиво похожие на настоящую природу парки, его универсальные магазины — с огромными зеркальными окнами и армиями аккуратно одетых продавщиц. Огромные листы его газет, строгое расписание завтраков, обедов, и ужинов, вежливость, возведенную в абсолют.
Если в других городах можно часами сидеть за столиком уличного кафе, лениво наблюдая за круговертью жизни, потягивая эспрессо из маленькой чашечки, то Лондон требует от приезжего совсем другого. Нет ничего прекраснее, чем бродить по его улицам, особенно в тот момент, когда летние толпы туристов исчезают. В это время Гайд-парк особенно тих и прекрасен, и утренний туман в нем лениво колышется над зеленой, напоенной приморским воздухом травой.
Местные девушки, с этим лучшим на свете цветом лица — «английская роза», тоже впитали в себя этот влажный, сыроватый воздух, в котором переливаются на рассвете их глаза: аметист, изумруд, сапфир. Они проходят мимо, пронося на своих прямых плечах имперскую гордость, пропитанные той энергией, которая заставляла их прародительниц отправляться в глубины колоний, не боясь ничего и никого. Восходящее солнце играет в их волосах — золотистых, каштановых, рыжих, и сами они похожи на ожившие сокровища английской короны.
Лондон напоминает шкатулку с драгоценностями — ранний завтрак где-нибудь в кафе на эмигрантской Брик-Лейн, поезд, проносящийся мимо пустынных небоскребов Canary Wharf. Великолепный классицизм Гринвича, речной кораблик, медленно плывущий вдоль подымающихся из воды и уходящих ввысь, в дымку пасмурного дня, зданий.
Уютные, закрытые от постороннего взора площади Кенсингтона, антикварная безделушка на Кэмденском рынке, обед в кафе на крыше Tate Modern — с видом вширь и вверх, с округлым, совершенным куполом собора Св. Павла на другом берегу реки.
Вечером, уносясь на верхней палубе автобуса, взбираясь на холм Хэмпстеда, оглядываешься назад. Город лежит, ворочаясь в своей колыбели, раскинувшись вдоль реки, мигая чуть заметными в белесой пелене огоньками, будто провожая тебя коротким телеграфным сообщением, смысл которого можно искать все время пребывания здесь. Да так и не найти.
Лондонские евреи двигались, как и любой порядочный турист в этом городе, с востока на запад, а потом на север. Первыми были сефарды — они вернулись сюда после того как лорд-протектор Оливер Кромвель, с присущим ему пуританским благоразумием не ответил ни твердым «да», ни твердым «нет» на прошение лидера голландской еврейской общины Менаше бен Исраэля. Раввин призывал Кромвеля отменить старый эдикт об изгнании евреев из страны, изданный еще в 1290 году.
После так и не озвученного разрешения Кромвеля, маленькая сефардская община Лондона рассекретила себя и стала прирастать за счет многочисленных беженцев из Испании и Португалии и негоциантов из Голландии.
Самая старая синагога Лондона — Бевис Маркс, до сих пор управляемая советом старейшин из древних сефардских семей, стоит в самом центре Ист-Энда. Евреи начали селиться в этом районе еще тогда, когда прибывали в Лондон противозаконно, в трюмах торговых кораблей — совсем как сейчас нелегальные иммигранты пробираются в Англию в багажных отделениях грузовых трейлеров, днем и ночью колесящих в туннеле под Ла-Маншем.
Ист-Энд, тогда непосредственно прилегавший к докам и порту, был человеческим муравейником, в котором спрятаться было проще простого. После эпохи Кромвеля евреи стали чувствовать себя свободнее — и возвели Бевис Маркс. В ней до сих пор нет электричества, и в пятницу вечером зажженные свечи бросают причудливые тени на скамьи темного дерева, где сидят несгибаемые еврейские старики — Кардозо, Монтефиоре, Абендана — плоть и кровь английского еврейства.
К исходу XVIII века евреи стали двигаться с востока на запад — грязный, шумный, эмигрантский Ист-Энд больше не устраивал аристократичных джентльменов в париках и их жен в шляпках и шелковых платьях. Их звал просторный, зеленый Вест-Энд — с парками, модными лавками и театрами, с ресторанами и кофейнями. Чтобы не уставать в шаббат, когда нельзя было запрячь экипаж, а нужно непременно было отправиться в синагогу пешком, они построили себе синагоги — в шаговой доступности от их домов вокруг Гайд-Парка.
Даже синагоги здесь — правильные. От вздымающихся ввысь беломраморных чертогов Вест-Энда, с бронзой, витражами и габаями в цилиндрах, до практичных строений 30-х годов прошлого века. Тогда вторая волна еврейской эмиграции, прибывшая из Восточной Европы в начале XX века, окончательно покинула Ист-Энд, переселилась на север, взобравшись на Хэмпстедский холм, и рассредоточилась по окраинам.
В Хэмпстеде пустынно и тихо. Здесь хорошо гулять на красивейшем в Европе кладбище, рядом с могилой Карла Маркса, слушая, как шуршат под ногами красные, золотые, светло-желтые листья деревьев. Здесь, в музее-квартире Фрейда, ожидаешь увидеть на кушетке фигуру пациента и рядом с ним- спину великого психоаналитика.
Здесь, на закате, западный край неба окрашивается нежнейшими оттенками розового и багрового, а прохладный атлантический ветер ерошит волосы. Понимаешь, почему на протяжении веков люди уезжали дальше — на запад, в погоне за новыми землями и заходящим солнцем, увозя с собой, в глубине души, вечную тоску по Лондону — лучшему городу Старого света.
А с утра, спустившись вниз, присев на скамейку в Риджент-Парке, открываешь лучший путеводитель по Лондону, берешь в провожатые великого сыщика и сразу же видишь прекрасные строки:
«Мы отлично позавтракали; за столом Холмс говорил только о скрипках и с большим воодушевлением рассказал, как он за пятьдесят пять шиллингов купил у одного еврея, торгующего подержанными вещами на Тоттенхем-Корт-роуд, скрипку Страдивариуса, которая стоила, по меньшей мере, пятьсот гиней».
Опубликовал: Нелли ШУЛЬМАН
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
