— У нас в гостях ни на кого не похожая, удивительная и загадочная Алла Демидова. Алла Сергеевна, добрый вечер.
— Здравствуйте.
— А ведь действительно есть такой имидж, особенно у людей, которые вас не знают, — такая демоническая женщина. Может быть, это пошло от первых работ в кино?
— Может быть. Дело в том, что я никогда — ни в кино, ни в театре — себя не играла. Я себя, откровенно говоря, просто даже и не знаю. И даже сейчас, разговаривая с вами, я надела на себя маску актрисы, которая отвечает на вопросы. Естественно, с улыбкой. Кстати, не только ведь актеры этим пользуются. Вообще люди давно научились этим пользоваться. В общественном транспорте человек один, дома — другой, с друзьями — третий и так далее. Совершенно не замечая, как эта личина…. А, кстати, по-гречески личина — это маска, личность, личина, лицо. Люди умеют это менять.
— А почему это маска? Ну, скажем, у других — я понимаю. Вы говорите, что вы никогда не играли саму себя, хотя мы знаем огромное количество актеров, которые всю жизнь играют самих себя — так называемые «я в предлагаемых обстоятельствах». Только костюм меняется и текст.
— Я давно заметила, что актеры в основном идут в эту профессию от застенчивости, и вообще большие актеры — люди застенчивые. И чтобы скрыть эту застенчивость — а надо же выходить к людям -прикрываются этой маской.
— То есть вы хотите сказать, что актерство — как лекарство от стеснительности?
— Да, да.
— Очень интересно! Значит вам, насколько я понимаю, такое лекарство было совершенно необходимо. Вас не приняли в Щукинское училище, вы пошли в Московский Государственный университет, и, кроме получения нормальной человеческой профессии, играли там в студенческом театре у Ролана Быкова, правильно?
— Да.
— Закончили университет и все-таки поступили в «Щуку».
— Это судьба уже. Судьба меня ведет. Я человек фатальный. Никогда палец о палец не ударю, чтобы что-то сделать. Меня несет судьба давно. И я уже привыкла прислушиваться вот к таким поворотам судьбы. Иногда это получается с большим скрипом. Например, я бы никогда не ушла из Театра на Таганке, ну просто по своему характеру, но Любимова не было, зритель был ужасный, разделение театра — известные эти все дела… И спектакли отвратительные. Я не выходила на сцену, делала вид, что я больна или куда-то уезжаю. А актеры — люди… сукины дети, злые. Они пошли к директору и сказали: «Или Демидова выходит на сцену, или она подает заявление об уходе». И я с удовольствием подала заявление об уходе и стала свободным художником. И освободилась, во-первых, от коллектива, который не люблю, и вообще не знаю, как я все-таки 30 лет работала в этом коллективе. И сейчас мне нравится быть…
— Вы Губенко не простили то, что он «Электру» угробил?
— Нет, нет-нет. «Электру» он не угробил. «Электра» была. Мы сыграли… Это же деньги дали греки, потому что там был фестиваль какой-то, открывали здание… И мы восемь спектаклей сыграли сначала в Афинах, а потом перенесли на новую сцену на Таганке. Но в это время Любимов уехал, новую сцену взял Губенко, и «Электру» мало кто видел. Но не только «Электру» он угробил, там массу спектаклей, которые были на новой сцене, он угробил. В общем, я никого не осуждаю, это их личная судьба. За свои грехи каждый отвечает сам. Но дело в том, что вот эти спектакли невозможно было вернуть на старую сцену. Там и «Пир во время чумы», и «Три сестры», и «Борис Годунов» ну и так далее.
— А когда Любимов вернулся?
— А когда Любимов вернулся… Он несколько раз так возвращался. Но у него были контракты на Западе, и он все равно покидал театр. И в это время произошло вот это бурление. И, видимо, недаром говорят, что театр — зеркало жизни, в это время произошел распад Советского Союза, а мы были предтечей. Первой разделилась Таганка, за нами — МХАТ, а потом — Советский Союз. Как в зеркале. А потом Любимов вернулся и стал работать на старой сцене с молодыми актерами…
— Казалось бы, вы были полностью на стороне Любимова в этом конфликте?..
— Да, да, конечно.
— Но отношения с мастером, с учителем, с мэтром у вас тоже, мягко говоря, не очень сложились. Особенно после вашей работы с Виктюком…
— Любимов в последние годы давал мне, в общем, все главные роли. И я у него так… Любил он, не любил — не знаю. Но давал главные роли. «Федру» Виктюка он действительно не принял. И когда произошла эта «перестройка», и когда Любимова не было в театре, я сказала директору: «Давайте-ка я у вас выкуплю этот спектакль». Я заплатила по всем ведомостям и стала собственницей спектакля. И что с ним делать? И вот так организовался первый, кстати, такой частный театр в России — театр «А».
— Вернемся к самому началу Таганки. «Добрый человек из Сезуана», госпожа Янг, которую вы играли…
— Да, по-моему, да. У вас лучше память, чем у меня.
— Ну я думаю, что все, кто видел «Доброго человека из Сезуана», этот великолепный спектакль, его запомнили навсегда…. И все складывалось замечательно. Проходит несколько лет, и вы заявляетесь… Вся страна начинает говорить о Демидовой. Причем начинает говорить… В общем-то, так, по чести говоря, там особенно больших ролей не было. По-моему, одна из первых работ — это «Щит и меч», где вы играли немку Ангелику…
— Вы знаете, действительно в «Добром человеке из Сезуана» у меня была маленькая роль. И скорее запомнили жест вот этой руки…
— Да.
— Кстати, жест, если он точно найден, в память врезается у зрителей надолго. Именно жест. Интонация неожиданная. «Святая мать!», как у Остужева. Но когда Остужев играл председателей колхоза, он так же и говорил: «Я Петру Петровичу не отдам этот трактор!». Ну вот. Вот эту интонацию запомнили у Остужева. У меня запомнили этот жест. Нет, первая работа у меня была более серьезная — в «Дневных звездах» Берггольц. Но фильм положили на полку. И он лет двадцать там пылился.
— Я помню, был «Щит и меч». И еще был замечательный фильм Карасика «Шестое июля». Я фильм совершенно не помню, но я помню одержимую Марию Спиридонову, эсерку, с совершенно бешеными глазами — откуда пошло ощущение такой демонической роковой женщины, которая сейчас просто выскочит с экрана и всех загрызет.
— После этого фильма мне писали много писем, в основном, из колоний, и предлагали: «Я вернусь, к тебе приду!». Предлагали входить в дело. Думали, что я у них буду там крестным отцом… матерью.
— Серьезная оценка творчества актрисы.
— Ну да.
— Как произошло знакомство с Тарковским, и как вообще получилось то, что он вас пригласил сниматься в легендарном теперь уже фильме «Зеркало»?
— Знакомство было давно. Дело в том, что мы даже учились рядом в школе. Он постарше был. Тогда было раздельное обучение — женская и мужская школа. Но я помню — они к нам приходили на танцы. Правда, меня никто никогда не приглашал.
-?
— Была таким гадким утенком.
— Да, может, вы просто очень строгая уже тогда такая были, неприступная, и поэтому вас боялись приглашать?
— Нет. Застенчивая. Мое «фэ» — от застенчивости. И вообще — «меня не трогайте». Нет, нет, это все совсем другое. И он меня сначала пригласил в «Андрея Рублева» играть дурочку, но… сыграла его жена Ирма. Очень хорошо, кстати, сыграла. Потом был еще один такой заход его ко мне. Был фильм «Солярис». И я там должна была играть то, что потом сыграла очень хорошо Наташа Бондарчук. И мы проводили все пробы, Юсов очень хорошо снимал это все. И главный был такой у нас диалог, Там надо было решить, что такое человек, потому что она же — фантом. В чем человеческое? Андрей мне говорил: «В страдании». А я говорю: «В юморе». То есть у нас какой-то разный был подход, но, тем не менее, Тарковский хотел меня снимать. Но я была тогда в каких-то черных списках… Скучно вспоминать.
— И вы там постоянно курите, и какая-то очень… Фильм, естественно, можно определить как странный, но сцена уж совсем какая-то…
— Вы знаете, там был другой сценарий. Там вначале должно было быть такое (кстати, мне очень нравился тот сценарий) интервью с матерью Тарковского. Совершенно неожиданные вопросы там. Например: «Почему ты не вышла замуж после того как нас бросил отец?» или: «Как ты думаешь, будет Третья мировая война?». То есть совершенные перепады такие… Она, видимо, была мудрая женщина, и какие-то ее воспоминания в рассказе были маленькими такими художественными игровыми сценками. И вот сейчас в его дневниках, которые изданы, я вдруг прочитала, что он хотел снимать в этих маленьких воспоминаниях матери или Биби Андерсон, или «мне если не дадут — Аллу Демидову». Но потом его познакомили с Ритой Тереховой, а она очень похожа внешне на молодую маму Тарковского — по фотографиям. И тогда они с Мишариным переделали сценарий, и Рита очень хорошо сыграла в этом фильме. А мне достался кусочек…
— Вас любили в театре?
— Я не знаю. Я жила на обочине всю жизнь.
— Я вот почему провоцирую — а как, собственно говоря, вас могли любить, когда вы где-то (я это читал) осмелились заявить, что для вас зрительный зал значительно важнее, чем партнер, что вам, по большому счету, все равно, кто у вас партнер, вас интересует зрительный зал. В общем, достаточно оскорбительное для товарищей по цеху заявление.
— Ну, вы знаете, это был какой-то период. Дело в том, что молодые актеры всегда общаются так вот, ну, по диагонали, как мы с вами, и даже боятся друг от друга оторваться — глаза в глаза и так далее. А потом с опытом приходит этот треугольник: я-режиссер-партнер, я-зрительный зал-партнер. А потом, когда я стала экспериментировать с энергетикой, с психической энергией и с цветом — ну, это техника, я не буду вам сейчас об этом говорить — для меня важнее был зал. И в тот момент я, видимо, это сказала, про треугольник.
— Вы написали книжку о Высоцком, верно?
— У меня их шесть.
— Вы написали о Высоцком, вы написали о Смоктуновском…
— Написала. У меня есть книжка о «Поэме без героя» Ахматовой. Называется «Ахматовские зеркала». Я как-то читала «Поэму без героя» в Новой опере у Колобова. Он подобрал музыку, сам стоял за пультом. И меня она, сказать честно, захватила, как в свое время Ахматова тоже не могла от нее оторваться, от этой поэмы. Это одно из самых закодированных произведений.
— Мистическая такая история.
— Нет. Мистическая — нет. Закодированная. Там хочется разгадывать, кто есть кто. И вот я выпустила эту книжку. Она немножко напоминает набоковскую — «Комментарии к «Евгению Онегину». Там: «Мой дядя самых честных правил», да? Но Набоков переводил это на английский язык, и его интересовало это скорее как парадокс переводов разных. Набоков там пишет: «Но никто же не знает, уже все забыли, что в то время, когда вышел «Евгений Онегин», была очень модная басня Крылова «Осел был самых честных правил». То есть уже с самой первой фразы…
— Пародия.
— Ну не пародия… А как бы палкой по голове. Вот это была моя последняя книжка «Ахматовские зеркала». А до этого мне сказали, что в США продается «Бегущая строка памяти» — это о людях, которые мне встречались.
— Возвратимся к книжке о Высоцком. А как ваши отношения с ним складывались? Вы хорошо к нему относились?
— По-разному. Дело в том, что с 64 года по 80-й мы были постоянными партнерами. И, например, два спектакля — «Вишневый сад» и «Гамлет» просто ушли из репертуара после его смерти, потому что у него не было дублеров. В других были дублеры. В последний год мы с ним репетировали вдвоем, а он и как режиссер, потому что ему было узко в актерской просто профессии существовать. Уилсона «Крик» — спектакль для двух актеров. И когда мы прогоняли спектакль, помню, позвали товарищей во главе с Любимовым, пришли только Боровский-художник и его приятель, кинорежиссер, приехавший из Ленинграда случайно. Никто не пришел. Мы не успели сделать.
— Вы прощали Высоцкому то, что не прощали другим? Потому что я знаю: вы женщина строгих правил, одному своему известному партнеру — не хочу называть фамилию — вы даже на сцене закатили оплеуху, когда он случайно матюгнулся, запутавшись в вашем шлейфе.
— Да, но зрители этого не поняли.
— Но он-то понял, получив оплеуху от Демидовой.
— Да, да.
— А Высоцкому вы многое прощали? Вы относились к нему каким-то особенным образом?
— Ну, по-разному тоже. Ведь, видите ли, он очень менялся. Он начинал совсем одним человеком… Его наркотики… Я не знаю, нужны ли эти допинги спортсменам и актерам, но, видимо, это дает какую-то свою особую энергию. И я одна в театре из актеров знала, что он принимает наркотики, когда мы стали с ним работать. И это я ему прощала, потому что понимала, что это уже — конец. И его невозможно было остановить, как невозможно остановить руками взлетающий самолет. И, кстати, последний спектакль мы играли 18 июля и должны были последний играть 25 июля… И он умер. Так билеты на спектакль у меня остались — я кого-то хотела пригласить. А потом мы должны были уйти в отпуск. А у него была виза и паспорт во Францию, потому что он все-таки хотел вылечиться, как вылечила своего сына Марина Влади от этой же болезни — у этого врача. Но не успел. Я отдыхала в «Репино», в маленьком пансионате под Ленинградом. И мой приятель мне вдруг позвонил: «Алла, у нас главный редактор ушел в отпуск. Если можешь за день сделать «подвал» про Высоцкого…». А мы же не могли даже некролог про него напечатать. Я говорю: «Давай». У меня были дневники. И кое-что из дневников по последним спектаклям я написала. Это называлось «Советская Россия» — можете себе представить. А если уж «Советская Россия» напечатала про Высоцкого, то и пошло. Но моя книга была первая, кстати.
— Насколько правильное наблюдение со стороны человека, который вас не знает: вы в определенной степени еще и аскетка, это верно?
— Да, пожалуй, да. Да, я люблю одиночество. Я вполне самодостаточна, мне не нужен никто.
— То есть можно сказать, что вы эмансипированная женщина?
— Я не знаю, что такое «эмансипация»?
— Ну, такая независимая, жесткая, самодостаточная в определенной степени.
— Нет, я очень зависимая, совсем не жесткая. И когда я читаю об эмансипации, я не очень понимаю это движение, и вообще не будем об этом говорить, потому что я в этом ничего не понимаю.
— Ну, хорошо. Такой нетактичный вопрос: у вас муж все тот же — я все боюсь спросить — Владимир Валуцкий?
— Да, с 61 года. Это значит сколько лет?
— Ой, это много, Алла Сергеевна. Я поэтому и боялся спросить. Тоже очень не по-актерски. Нет, правда, вас занесло не в ту профессию, вы, наверное, действительно, не кривите душой. Только если для Древней Греции. Сколько для актрисы?.. Это надо уже быть пять-шесть раз замужем. Кстати, Владимир Валуцкий — замечательный сценарист. «Зимняя вишня» знаменитая — это ведь его сценарий, да?
— Да, «Зимняя вишня», «Шерлок Холмс», «Начальник Чукотки»… Я люблю его фильмы. И сейчас вот эти вот сериалы…
— Что-то из всего того, что вы перечислили, нигде вы не снимались?
— Нигде.
— А почему? Мог бы написать для жены что-нибудь.
— Нет, мы разные. Мы разные. Он камерный, он мягкий. Нет, другие краски совершенно.
— Это вы хорошо сказали: «Мы совершенно разные, он мягкий». А в то же время не соглашаетесь, что вы жесткая.
— Я имею в виду в профессии. Играю то, что называется «крупными красками». Я стараюсь играть тему. А ему важен характер, ему важна атмосфера. Кстати, мы с ним познакомились, когда были еще студентами. Он разделил первую премию — рассказы он тогда писал — первую премию с Нагибиным. Так что если бы он пошел по этому пути… Нагибинская такая вот атмосфера.
— Акварель?
— Акварель, да.
— Уже не так много времени осталось до конца нашей программы. Я попридержал специально на финал совершенно отдельную тему разговора. Это — Демидова и поэзия. Ну, действительно, на мой взгляд, удивительно, я здесь не кривлю душой и, упаси Б-же, не делаю вам комплимент, а просто констатирую факт — женщины плохо читают стихи — в основном.
— Все плохо читают стихи.
— Среди актеров большая редкость — хорошее чтение стихов. Я не знаю, как вы к ним относитесь, но считаю, что прекрасно читает стихи Юрский, прекрасно читает стихи Козаков. Из женщин-актрис я не знаю никого, кто блестяще читал бы стихи. Вы — единственная. Расскажите о своем романе с поэзией. Как? Когда? Почему? Зачем?
— Вы знаете, это сложно. Я могу только рассказать: один раз, когда я с «Виртуозами Москвы» читала «Реквием» Ахматовой, и мы читали в разных странах…
— Ой! Я прошу прощения. Вот еще кого сыграть надо Демидовой-то — Ахматову.
— Так, хорошо. Так вот в Ленинграде «Реквием» я читаю в Большом зале филармонии. И вдруг я вижу: в зрительном зале сидит Лев Николаевич Гумилев. И вот эти вот «Ни сына страшные глаза — окаменелое страдание», да? А я думаю: это же про него! И после спектакля я спешу на «Красную стрелу», и вдруг он идет со своей женой. Жена такая — гренадер, выше его на две головы, а он к старости очень стал похож на пожилую Ахматову. Абсолютно Ахматова, но только в мужском костюме, и движется на меня. И чтобы предвосхитить его какую-то реакцию, я говорю: «Ой! Лев Николаевич, я так боюсь, так я дрожала, как заячий хвост, когда я вас увидела…». Ну — чисто актерская маска. А он говорит: «Алла, стоп! Я тоже дрожал, как заячий хвост, хотя забыл это чувство со времен оных, потому что я терпеть не могу, когда актеры читают стихи. А особенно — Ахматову. И особенно — «Реквием». Но вы хорошо были одеты». Мне очень понравился этот ответ.
— А почему вы отмахнулись? Вам бы не хотелось Ахматову сыграть?
— Ну если бы кто-то хороший написал сценарий, и если бы какой-то хороший режиссер это сделал — ну почему бы нет? Но, например, я очень хотела сыграть Коонен, но снимал Боря Бланк — он, скорее, художник, а не режиссер…
— А кто Таирова играл?
— Козаков. Должен был Любимов, но играл Козаков.
— У нас есть традиция — мы передачу всегда заканчиваем стихами. Ну, обычно люди читают две строчки, четыре короткое стихотворение… Не откажите в просьбе, я оставил специально побольше времени, прочтите что-нибудь.
— Ну, раз мы заговорили об Ахматовой, давайте тогда я вам Ахматову и прочитаю.
«Я научилась просто, мудро жить,
Смотреть на небо и молиться Б-гу,
И долго перед вечером бродить,
Чтобы унять ненужную тревогу.
Когда шуршат в овраге лопухи
И никнет кисть рябины желто-красной,
Слагаю я веселые стихи
О жизни тленной, тленной и прекрасной.
Я возвращаюсь. Лижет мне ладонь
Пушистый кот, мурлыкает умильней,
И дальний зажигается огонь
На башенке озерной лесопильни.
Лишь изредка пронизывает тишь
Крик аиста, слетевшего на крышу.
И если в дверь мою ты постучишь,
Мне кажется, я даже не услышу».
Это стихотворение она написала еще в 13-м году.
— Вы Ахматову любите больше, чем Цветаеву?
— Нет, я бы так не сказала. Но они у меня внутри или на каких-то высоких субстанциях, где они там существуют, они враждуют.
— Ну, в общем, наверное, естественно вполне. На параллельных курсах.
— Как-то в Нижнем Новгороде меня попросили сделать вечер «Ахматова-Цветаева». Обычно я никогда их не соединяю. Но я сделала… и заболела. Кстати, в Америке у нас был проект с Клер Блюм, когда она захотела со мной поработать и приехала с Анной Стайгер, со своей дочерью, ко мне в Москву. И я говорю: «Ну давайте сделаем вот два высоких таких женских голоса — Ахматову и Цветаеву. Вы — на английском, я — на русском, а Анна, она сопрано из Ковент-Гардена, будет петь Шостаковича Цветаевой цикл, а Прокофьева — Ахматовой. А она вообще первый раз в России, она говорит: «Я — на русском?! Никогда в жизни! Я не умею! Что вы?». Она — большая такая, похожа на отца. А потом мы проехали по всем городам Америки, она отлично пела: «Здравствуй, это я пришла».
— Спасибо, Алла Сергеевна, за то, что вы нашли время и приехали в студию. Мне было очень приятно и интересно с вами познакомиться и побеседовать. Я вам хочу пожелать хороших ролей. Я вам хочу пожелать радости творчества. И я хочу сказать, что это все-таки замечательно, когда в актерскую профессию заносит людей по первому плану абсолютно далеких от актерства. Я думаю, что благодаря вот этому мы и получили ни на кого не похожую и удивительную Аллу Демидову. Спасибо вам большое.
— Спасибо вам. До свидания.
Печатается в сокращении
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
