— Дорогие мои друзья, знаете, есть женщины, которых я не только годы люблю, но по отношению к которым всегда испытываю трепет и колоссальную благодарность судьбе за знакомство с ними. Например, Алиса Бруновна Фрейндлих или Елена Георгиевна Боннэр. И вот к таким женщинам безусловно относится и Елена Камбурова. Ты знаешь, что, когда мы еще не были знакомы, ты мне помогла? Было это следующим образом: когда я переходил из Щукинского училища в ГИТИС на курс Шароева, он меня спросил: «Кто ваша любимая певица?» Я сказал: «Камбурова». И по тому, как Иоаким Георгиевич расплылся, я понял, что наши вкусы совпали… С чего начнем? С того, как тебя не приняли в Щукинское, ты ведь хотела быть актрисой…
— Я практически почти… Я была уже на третьем туре. И надо сказать, что никто меня не готовил к этому туру, но, видать, я читала почему-то грамотнее других, и всем показалось, что меня подготовили. А они очень боялись этого. Им важно было брать сырой материал. Потом еще был такой нюанс: тогда брали высоких — героинь как бы. А я читала и героические, и характерные вещи, и в общем, несовпадение, как мне сказали, внешних и внутренних данных. Ну, в общем, не судьба. Но я считаю, что именно судьба мне была не поступить туда, иначе я не вышла бы на дорожку, по которой иду.
— Странно, что тебя не взяли: ты ведь очень понравилась и Захаве, и Мансуровой…
— Да, это правда.
— В твоей судьбе есть удивительные загогулины… Насколько я знаю, твою «дорожку», твое направление подсказал тебе человек, который работал совершенно в другом жанре — Сергей Андреевич Каштелян, прекрасный мастер-оригинальник, который к песне, в общем-то, не имел никакого отношения. Но он якобы тебе сказал: «Лена, Новелла Матвеева, песня — это ваше направление».
— Нельзя сказать, что Сергей Андреевич никакого отношения к песне не имел, хотя бы потому, что все его номера были музыкальны, и ритмическая сторона была для него очень важна. И поэтому он не мог не понимать, что такое песня. И именно он, услышав что-то и почувствовав мою индивидуальность, понял, что мы можем соединиться. Нижайший ему поклон и вечная память.
— Но Каштелян, тем не менее, всю жизнь занимался оригинальным жанром.
— Да, да, да. В результате я тоже получилась таким «оригинальным жанром». И даже смешно, но в Москонцерте, куда я попала, они не могли понять, куда меня определить, и определили как раз в оригинальный жанр.
— Вообще, я тебе скажу честно, до сих пор непонятно, куда тебя определить. Как будто от одного берега отошла, а к другому не прибилась. И не эстрадная исполнительница… И никак не в барды. Где-то ты посередине и продолжаешь оставаться странной «белой вороной…»
— Дело в том, что в этом есть определенная свобода, ты не чувствуешь никаких рамок. Тебе захотелось прочитать стихи — ты их читаешь, ты почувствовал, что в какой-то момент надо использовать пластику — и ты чуть-чуть становишься мимом. Где-то я даже танцую. Вот в программе «По страницам мюзиклов» я поняла, что без этого невозможно. А если где-то нужно, чтобы голос звучал, как он звучит в опере, значит, и нужно, чтобы так было. Все краски возможны, если ты понимаешь, для чего они, что они что-то привнесут в идею, с которой ты выходишь к тем, к кому ты выходишь.
— Откуда эта фамилия странная — не русская, не еврейская — вообще непонятно, какая?
— Камбуров — это фамилия моего отца. И надо сказать, что в Болгарии эта фамилия, как у нас Иванов, очень распространенная. Кстати, я гречанка, все у меня в роду греки, мамина фамилия Матарос. Думаю, что в тех местах греческих поселений, откуда мои корни, жили и болгары.
— А ты по-гречески хоть несколько слов знаешь?
— Да. Да, конечно.
— Ты поешь на многих языках. На греческом тоже?
— Конечно, вот как раз сейчас готовлю отделение греческих песен, потому что я неоднократно бывала в Греции, и захотелось как-то чуть больше, не просто две-три песни в программе спеть. И для меня это органично, потому что мне очень нравится греческая музыка. Очень нравятся греческие певцы.
— Булат Шалвович Окуджава сказал о тебе, что мало кому Господь дал такое сочетание вокала, ума и таланта. Ты начинала с песен Окуджавы? Новеллы Матвеевой и Окуджавы… Лена, вы были дружны с ним?
— Можно так сказать.
— Расскажи немножко. Я знаю, что у вас отношения были близкие, дружеские, но не такие уж безоблачно-простые, это верно?
— Дело в том, что возможность с ним дружить у меня была. Но я эту возможность не использовала, потому что слишком высоко для меня стояло его имя и сам Булат… Я понимала, как мало времени отпущено любому творцу и ему в том числе.
— Лена, пользуясь тем, что мы друг друга знаем долгие годы, я сделаю попытку и надеюсь, что ты меня не поставишь в неудобное положение перед зрителями. Я знаю, как ты «любишь» петь в неприспособленных условиях, и к тому же a`capella…
— Это значит, что я сейчас должна спеть, да? Но я предупреждаю, что все-таки я действительно… не занимаю время, а просто заодно хочу раскрыть что-то, что есть в пении…
— Я готов тебе дать возможность рассказать все, лишь бы ты не отказала.
— Да, да, да. И поэтому сейчас я попробую выразить мысль, чуть-чуть напевая. Мысль, которая выражена в песне Юлия Кима с музыкой Владимира Дашкевича… Поэтому я сейчас просто как бы чуть-чуть напою. «Иерусалим».
«Там, возле рек вавилонских
Как мы сидели и плакали,
К нам приходили смеяться:
Что же вы сидите и плачете?
Что же не поете, не пляшете?
Иерушалаим, сердце мое!
Что я спою вдали от тебя,
Что я увижу вдали от тебя
Глазами, полными слез».
— Громадное тебе спасибо. Ты поешь и на иврите, и на английском, и на французском, и на испанском, и на греческом…
— Я выбираю песни, в основе которых стихи, и выбираю их не только на русском. Если стихи мне интересны, то мне очень важно, чтобы они звучали на том самом языке, на котором их впервые произнес поэт.
— Ты остаешься такой же сумасшедшей любительницей бродячих кошек и собак, как была раньше? У тебя опять полон дом, или что-то изменилось?
— К сожалению — все-таки я достаточно много еще разъезжаю — у меня сейчас только кошки и периодически котята…
— У тебя всегда характер был такой мечтательно-романтический, склонный к меланхолии и чрезвычайно чувствительный…
— Ну а что же делать? Я же воспитанник этих песен. А они знаешь, как воспитывают!
— Расскажи о своем театре.
— Появление Театра музыки и поэзии на карте Москвы и на карте России, и я бы сказала, на карте мира, с помещением, которое располагается напротив Новодевичьего монастыря в Москве — чудо. Самый красивый вид из всех театров! Ты выходишь, и на тебя смотрят чудесные купола Новодевичьего монастыря. Этот театр вынашивался как идея долгие годы. Потом произошло чудо, и дай Б-г здоровья Лужкову, он все-таки дал нам это помещение. Там два небольших зала, реконструкция одного из которых еще не закончена. А во втором — мы решили не ждать окончания ремонта, и уже полтора года полноценно, мне кажется, существуем. Это правда. И с успехом идут наши спектакли «Грезы» по Шуберту и Шуману.
— Песня у тебя была прекрасная «Капли датского короля»…
— Я давно хотела, чтобы ее спели дети. И у нас там участвуют двое детей, двое мальчиков, они совершенно чудесно ее поют в финале.
— Ты всегда была «другим деревом» еще по одной причине: пыталась, и, на мой взгляд, весьма успешно, соединить высокую поэзию, (достаточно назвать Тютчева, Цветаеву, Мандельштама, Блока, Левитанского, Самойлова) — с высокой музыкой. Видимо, это тебя и отбило в какой-то степени от бардов… Плюс твой потрясающий голосовой диапазон.
— У меня был величайший урок того, на что способна песня. В то время, когда я еще не очень понимала, что буду делать на сцене, в Москву приезжали один за другим французские шансонье. И я увидела фантастическое триединство исполнения, аранжировки, актерских возможностей — в общем, всего. То есть в партитуру песни входит не только три аккорда гитары, но и скрипка, и барабан. И максимальная выразительность певца. И, конечно, было бы странно, если бы я этим не заразилась. Но заразилась в тот самый момент, когда считалось, что надо петь бардовскую песню точно так, как они…. Это уже сейчас многие из бардов понимают, что можно и по-другому. И уже тот же Сергей Никитин выступает с прелестным ансамблем.
— Как ты относишься к тому, что бардовская песня, которую ты, безусловно, любишь, последнее время сделала серьезный крен в коммерцию? Вот «Песни нашего века -1», «Песни нашего века — 2», то есть песня и жанр, который кичился своей (кичился — в хорошем смысле этого слова) своей независимостью, своей неподкупностью, своим отсутствием близости к коммерции, вдруг сам шагнул чуть ли не на стадионы и во Дворцы спорта. Что ты думаешь по этому поводу?
— Они почувствовали, что это имеет большой резонанс, и воспользовались. Мне только жалко, что… Можно было изменить выразительные качества самого выступления, повысить уровень. Жалко, что этого не случилось.
— Лена, некорректный вопрос: ты со своим потрясающим голосом (я не говорю тебе приятные слова: люди, которые тебя любят или не любят, все сходятся в одном — у тебя такое разнообразие тембров и такой диапазон, что ты можешь петь и классику, и оперу, и что угодно), не ощущала, что храня верность своему жанру, ты остаешься…
— В тени?
— Ладно бы, только в тени. Могли бы и деньги быть совершенно другие.
— Не все ведь измеряется денежными эквивалентами. Я зато получаю…
— У тебя никогда искушения не было?
— Вот Господь мне даже искушения не дал. Никогда не хотелось! Может быть, потому что мне трудно представить себе, что я могу спеть то, что мне не нравится. Но мне действительно не нравится то, что поется вокруг, я уж не говорю про попсу нашу сегодняшнюю. И я поэтому беру то, что мне интересно. А принцип выразительности менять не хотелось бы, и как-то было бы странно, если бы я его поменяла. Другое дело, что мне может что-то не удаваться так, как мне хотелось бы. Но я стремлюсь к этому.
— У тебя абсолютно неприземленный характер — и наивность, и романтичность, и мечтательность, и восприимчивость. Мужчинам с тобой тяжело было?
— Те, кто были со мной, понимали это. Не было рядом со мной приземленного существа, абсолютно меня не понимающего… Нет, нет, люди же сходятся по принципу каких-то общих интересов. И ты же помнишь Лешу, да?
— Лешу Воскресенского, конечно. Он тебя безумно любил.
— И мы же с ним вместе и еще вместе с Калягиным Сашей… Я вообще только пришла, и были две звезды у нас: Леша и Саша Калягин.
— Но, к сожалению, у Леши судьба сложилась не так, как у Калягина. Для тебя всегда самым главным было самовыражение. Все остальное — потом. Сначала купол, который ты вокруг себя сделала из музыки, из поэзии, из песни, из мечты. А потом уже вся реальная, обыденная жизнь.
— Для меня более реально не столько даже самовыражение. Самовыражение — потому что хочется, чтобы тебя больше поняли. На земле прохладно, хочется гораздо больше тепла, и ты понимаешь, что, когда звучат мягкие, нежные интонации, которые заложены в песнях, дело совершенно не во мне. То есть во мне — но просто как в почтальоне, который бросает эти письма миру, людям. И всегда появляется иллюзия, что они становятся добрее и лучше…
— Ты в это веришь?
— Я в это верю. Я в это верю! А если я перестану в это верить, я перестану выходить на сцену. Я в это верю. Может быть, это наивно, конечно. Я вообще верю в то, что наивные действия, они по какому-то самому великому счету, способны на очень большие вещи. Вот я сейчас наивно представила, что в России может быть принят закон о защите животных от жестокого обращения, и под письмом президенту у меня подписалось огромное число самых выдающихся творческих деятелей…
— Это была твоя затея?
— Да. Я ходила с этим всюду!
— Вообще представить тебя, пробивающей что-то, невозможно.
Леночка, скажи, почему ты, будучи удивительной певицей и прекрасной актрисой, так поздно пришла к моноспектаклю? Чего ты ждала столько времени?
— Довольно большую часть жизни я была неким «андеграундом», потому что была довольно серьезная цензура, и во всем видели что-то антисоветское, в самых безобидных песнях.
— У тебя классическая поэзия, что в тебе можно было найти антисоветского?
— Ну, например, можно было найти в «Белеет парус одинокий», призыв к отъезжающим в Израиль.
— Ты что серьезно хочешь сказать, что тебе это инкриминировали?..
— Да, да. У меня было много неприятностей на эту тему, и письма всякие писались… А в Саратове было ночное заседание обкома по поводу того, что я, практически отсутствуя на телевидении, вызвала в городе такой ажиотаж… И они решили, что я какой-то антисоветской деятельностью занимаюсь. Начали разбирать программу: «Вот это нельзя, это нельзя, это нельзя…» Ну и «Парус». Вот тогда я и поняла, что такое интонация. То есть она у меня была какая-то такая…
— Атакующая.
— Атакующая, да. И они говорят: «В вашем исполнении на этот исторический момент это звучит как призыв!» Масса была всяких сложностей, поэтому и не до моноспектаклей было. Первую мою сольную программу зарубили… Да, кстати, тот же Леша говорил: «Ты спасибо скажи, что вообще выходишь на сцену». Я все время думала: Б-же, что делать?
— Не все знают, что у тебя больше ста фильмов и мультфильмов. Ты пела в таких известных лентах, как «Раба любви», «Дульсинея Тобосская», «Небеса обетованные»…
— И «Приключения Электроника», и заставка к «Ералашу»…
Была, например, принцесса подводного царства в одном мультике. Одно дело, когда ты просто поешь за зайчика или за какую-то зверушку не своим голосом. А здесь была задача! Говорят: «У нее самый нежный голосок в мире». Спеть самым нежным голоском в мире?!
— И что ты пела?
— Ой! Это уже так давно было. Ну спела чудесную совершенно песню. Или была песенка про пони. «У пони нежная челка из мягкого шелка…» Тоже такая нежная-нежная. Очень важно было эту нежность сохранить в кадре. А был еще сложный момент, когда в каком-то фильме звучала песня Алексея Рыбникова, героиня ее пела, но не допевала — ей было высоковато спеть последних две фразы. И мне нужно было подхватить ее интонацию и допеть ее голосом за нее… Но интереснее всего мне было работать в «Дульсинее Тобосской», потому что это не просто за кадром голос звучит, а буквально заканчивается фраза у Гундаревой, и тут же встык начинается ее же песня в кадре. Важно было подхватить и ее темперамент, и интонацию, и все это сохранить.
— Ким вообще один из твоих самых любимых авторов.
— Да, у меня есть моноспектакль «Семь тетрадей учителя русской словесности». Ким очень разный. Он и драматический, и лирический, и острохарактерный, и очень театральный.
— Леночка, как сказали бы в Одессе, вы будете смеяться, но почти час остался позади.
— Да?!
— Представляешь? А вопросов еще осталось много. Один постараюсь все-таки успеть задать. Ты очень много ездишь — Россия, Израиль, Америка, Европа, Германия — публика, которая приходит к тебе на концерты и на спектакли, за последние годы сильно изменилась?
— Конечно, «иных уж нет, а те далече»…
— Ты помнишь, у нас есть традиция — мы всегда передачу заканчиваем стихами. И я тебя сейчас попрошу, чтобы ты что-то прочитала. Но если ты скажешь, что лучше споешь, я не буду против.
— Я почитаю! Мой любимый Булат Окуджава.
«В земные страсти вовлеченный,
Я знаю, что из тьмы на свет
Шагнет однажды ангел черный
И крикнет, что спасенья нет.
Но простодушный и несмелый,
Прекрасный, как благая весть,
Идущий следом ангел белый
Промолвит, что надежда есть».
Я с этой надеждой всегда выхожу на сцену.
— Еще. Еще читай.
— «Лишь были б помыслы чисты,
А остальное все приложится…»
Печатается в сокращении
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
