НИКИТА БОГОСЛОВСКИЙ ВСПОМИНАЕТ

Летела в Тунис делегация СОДа — Союза общества дружбы с зарубежными странами.

Я, будучи тогда вице-президентом общества «СССР — Франция», входил в состав этой делегации. Летели мы с пересадкой в Париже и из-за недоразумений и путаницы с тунисскими визами с удовольствием задержались в столице мира на два дня. Денег у нас на увеселения не было, и вечером мы пошли бесплатно (при содействии посольства) на концерт Московского мюзик-холла в престижном зале «Олимпия». Зашли за кулисы, поздравили наших артистов с успехом.

На обратном пути я задержался в Париже, как и планировал заранее, чтобы продолжить свою совместную работу с французскими коллегами, которая длится уже лет тридцать, а остальная делегация сразу улетела домой.

Я шел по бульвару Клиши и вдруг встретился с группой наших артистов — Мироновой, Менакером, главрежем Московского театра эстрады Конниковым, с еще какими-то певцами и неотступно сопровождавшим эту компанию «руководителем гастролей» — неприметным товарищем явно с Лубянки. Они были очень удивлены этой встречей, зная, что вся делегация уже улетела. А времена у нас тогда были по отношению к заграничным поездкам отдельных граждан весьма суровые. Но поскольку я оставался в Париже вполне легально, по командировке Министерства культуры, то решил разыграть друзей.

— Я принял решение, — сказал я печальным тоном, — после долгих раздумий: не возвращаться на Родину. Не по политическим соображениям, нет! А просто здесь мне предложили интересную постоянную работу, в Москве же у меня испорчены отношения с Союзом композиторов, меня терпеть не могут в ЦК партии после постановления о 2-й серии фильма «Большая жизнь», и жена меня оставила (вранье), и вообще жизнь не ладится. Никаких политических заявлений делать не собираюсь, просто меняю место жительства по личным мотивам. Вы, наверное, сочтете меня изменником Родины, как Нуриева или Барышникова. Но мое решение окончательно!

Тут я на секунду отвернулся, быстро послюнил палец, смочил под глазами — вроде следы слез.

— Прощайте, друзья, — сымитировав сдержанные рыдания, продолжал я. — Вы, конечно, мне руки на прощание не подадите. И удалился. Они продолжали стоять, пораженные моим неожиданным заявлением.

Я свернул на улицу Фобур-Монмартр и вдруг подумал: да этот их стукач сейчас же рванет в посольство доложить о случившемся. А там я после возвращения из Туниса побывать не успел. И поди потом докажи, что все мной сказанное было полным враньем, розыгрышем!

Всерьез встревоженный возможными последствиями, я схватил такси и помчался в посольство. Посол был в отпуску, и в его приемной собрались несколько советников и атташе, хорошо мне знакомых, «на перекур». Я рассказал эту историю, и один из референтов придумал окончание розыгрыша: когда стукач появится, в чем никто не сомневался, и позвонит у входа, чтобы заказать пропуск, — «мы спрячем вас в кабинете посла».

Короче говоря, этот тип является, запыхавшись, минут через десять и требует срочного свидания с послом.

— Сейчас доложу, — сказал референт, вошел в кабинет, из которого через минуту вышел я, и с важным видом спросил у оторопевшего вестника:

— Товарищ, вы ко мне?

Представляете себе, в каком этот молодец был виде?

* * *

САМОЛЕТ ПРИЗЕМЛИЛСЯ В ПАРИЖЕ

Как-то накануне своего отъезда во Францию я позвонил поэту Михаилу Матусовскому, который, как я узнал, летит в Париж с делегацией Союза писателей. А о том, что я тоже направляюсь туда, Миша не знал. Я стал ему морочить голову, долго рассказывая о своей идее написать цикл песен о ночной Москве. Миша слушал меня весьма невнимательно, весь поглощенный мечтами о своем предстоящем вояже, — в «буржуазную» заграницу он летел впервые.

— Знаете, Никита, — нетерпеливо сказал он, — завтра я улетаю во Францию, и по возвращении мы поговорим с вами об этом обстоятельно.

— Миша, дорогой, мне просто не терпится рассказать вам об этой идее поподробнее. Давайте-ка я приеду завтра в аэропорт и в зале ожидания все расскажу, чтобы вы в поездке могли обдумать мое предложение.

— Но ведь самолет уходит рано утром.

— Ничего, ради обуревающей меня творческой идеи я могу встать и пораньше.

На следующее утро я, приехав в Шереметьево намного раньше, чем писатели, быстро разделался со всеми формальностями, сдал чемодан, прошел пограничный контроль и попросил у добродушного офицера-пограничника разрешения под каким-то вроде важным предлогом ненадолго мне вернуться обратно.

Увидев Матусовского, я опять начал морочить ему голову своими «творческими идеями», но он слушал меня весьма рассеянно, мысленно уже находясь на Елисейских полях.

— Можно, я провожу вас до самолета? — спросил я.

— Но туда вы пройти не сможете — паспортный контроль.

— А я попробую.

И на глазах всей делегации я прошел пограничную зону, не забыв кивком и улыбкой поблагодарить любезного офицера.

Пока писатели копались со своими паспортными оформлениями, я быстро прошел к самолету, стоящему буквально рядом с выходом из здания, предъявил свой билет и остался у самолета ждать делегатов. И когда они появились, то сказал Матусовскому:

— Командир разрешил мне в порядке исключения долететь до Парижа при условии, что я не выйду из самолета до обратного рейса на Москву. А в дороге мы обстоятельно побеседуем.

Наивный поэт удивился, но почему-то поверил. Три с половиной часа полета я безостановочно терзал его, рассказывая о моих обширных творческих планах совместной работы под противный шум мотора, а один из членов делегации, искоса на меня поглядывавший, что-то все время писал в блокноте.

Матусовский же молчал, явно не слушая мои словоизвержения, и, вероятно, вообще не понимал, что произошло.

Самолет приземлился. Писатели столпились в проходе, а я незаметно выскользнул вместе с другими пассажирами, быстро (не как у нас) получил в паспорте штамп «въезд», и только тогда, когда Матусовский увидел меня среди встречающих коллег и друзей, он понял, что был объектом сложного розыгрыша.

Через пару дней я встретил Мишу на приеме в посольстве, и он, после моего рассказа о технике розыгрыша, посмеявшись, сказал:

“А ведь, собственно говоря, надо, чтобы все наши граждане ездили за границу таким вот быстрым и свободным способом, будучи гражданами мира!”

Из книги Н. Богословского «Забавно, грустно и смешно»

СМУТНАЯ НАДЕЖДА

В разгаре Двадцать

Первый век,

И, на исходе дня,

Умрет последний человек,

Который знал меня.

Он с дряхлым, лысым стариком,

Когда был глуп и мал,

Не то чтоб близко был знаком —

Его немного знал.

Среди видений и теней,

В предсмертной тишине,

Он в череде людей и дней

Не вспомнит обо мне.

Кем был он мне? Кто я ему?

И в свой предсмертный миг

Он не расскажет никому,

Что жил такой старик,

Который песни сочинял,

Смеялся и шутил,

Который людям отдавал

Весь свой сердечный пыл.

А люди плакали подчас

От песен старика,

И это все уйдет от вас

На долгие века.

Но, может, тих и одинок,

Через лавину лет,

Пробьется тонкий ручеек —

Его последний след.

И, может, снова прозвучит,

Сердцами отражен,

Забытый, но живой мотив,

Его сердечный стон.

Польется песня, не спеша,

Отправится в полет.

Его ж бессмертная душа

Неслышно подпоет.