Кровавый навет в Гааге. Интервью

В марте 2022 года российская ракета ударила по дому Ирэн Вижо. Она получила ранения в ноги, а ее муж, мать и сын погибли. Тогда, лежа среди развалин, она спрашивала себя: «Почему я не умерла?». И вдруг Ирэн (юрист по профессии) нашла для себя причину, ради которой ей обязательно нужно жить: «Я должна выжить для того, чтобы свидетельствовать в Международном Суде в Гааге о преступлениях России против мирного населения Украины».

Впрочем, все по порядку. Год назад я познакомился с Ирэн на виртуальном уроке иврита. Вскоре после начала войны в Израиль хлынула волна иммигрантов из Украины и России. Курсы иврита были переполнены новыми «олим» (репатриантами, дословно на иврите «поднявшимися») приходилось ждать в очереди по нескольку месяцев. Тогда я решил предложить бесплатные курсы иврита через zoom, подобно тем, которые наша организация RAJE ведёт в Америке уже несколько лет. Мы объявили набор, и я присоединился к первому уроку, чтобы поприветствовать новых учеников. В первой группе было человек двадцать, и я предложил им представиться.

— Меня зовут Александр, я был преподавателем ВУЗа в Мариуполе, приехал в Израиль с женой и двумя детьми, — начал мужчина средних лет.

— Вы из Мариуполя? — переспросил я. — Надеюсь, что вам удалось выехать до варварских бомбардировок города.

— Нет, к сожалению, не удалось. Мы прошли все по полной программе…

Воцарилась тишина, которую прервала одна женщина.

— Меня зовут Ирэн, и наш город бомбили еще больше, чем Мариуполь.

Больше, чем Мариуполь? — удивился я.

— Да, Изюм подвергся еще более массированным бомбардировкам. Я потеряла близких, сама была ранена, еще хожу на костылях…

После занятия я связался с Ирэн и вскоре навестил её в Кфар Сабе. Тогда при встрече я предложил записать на видео её рассказ. Мы сидели на лавочке рядом с ее домом больше часа, и вскоре я опубликовал это интервью на моем Ютуб-канале. Затем посыпались комментарии. Многие люди выражали Ирэн свое сострадание, однако некоторые злобно обвиняли ее во лжи — якобы она это все выдумала. Российские тролли, пропагандисты войны утверждали, что нет, и не может быть никакой такой Ирэн, которая со слезами на глазах рассказывала, как погибли члены ее семьи.

Российские власти отрицают свидетельства очевидцев преступлений российских солдат в Буче и Ирпене, утверждая, что украинцы якобы сами убивали своих граждан, чтобы обвинить в этом россиян. Следуя лучшим традициям гестапо, КГБ и ФСБ, официальные представители Палестинской автономии также заявили, что расправу 7 октября не учинили террористы ХАМАСа, а все это сделали израильтяне (сами над собой), чтобы оправдать войну против сектора Газы.

Что ж, пусть свидетельства Ирэн станут теми словами правды, которые рассеют ложь и помогут остановить войны против Украины и против Израиля.

Крик матери

— Я приехал на встречу с вами и должен, в первую очередь, выразить вам сострадание и поддержку, пожелать утешения. Ведь вы пережили такую боль, такое горе…

— Мне трудно передать словами то, что я чувствовала, когда лежала раненой в моем разрушенном доме. Мой мир рухнул. У меня больше нет семьи, нет ни прошлого, ни будущего.

— Когда ракета попала в ваш дом, вы потеряли сознание?

Дом матери разрушен. Фото: личный архив

— Самое страшное, что я не теряла сознания. Я все понимала, но не могла принять то, что происходило. Это было невозможно. Я онемела и даже не могла плакать. Сейчас в Израиле у меня появились какие-то эмоции, вновь пережила момент взрыва. Вспышка и боль, ведь мои ноги были обожжены и были черного цвета. Только через три дня, когда мне захотелось есть, я поняла, что хочу жить. Значит, я еще должна сделать в этом мире что-то нужное и светлое. Может быть, я еще не выполнила своей задачи, может быть, мне нужно выжить для того, чтобы это никогда больше не повторилось. Мне нужно рассказать миру, как рушится жизнь, рушатся семьи. Посмотрев на все вокруг, я поняла, что мое горе — это капля в море. Да, это большое горе, в моей душе — черная дыра. Ведь я даже не знала, где похоронены мои близкие.

— Расскажите, пожалуйста, что вы пережили, и пусть ваши слова пробудят даже тех, кто не до конца понимает и, главное, не испытывает сострадания к жертвам войны.

— Нас начали бомбить 24 февраля 2022 года ровно в пять утра. И одновременно позвонил сын, который жил в Харькове, сказал, что их тоже бомбят. Я со сна не очень поняла, что произошло, сказала только, чтобы бежал в ближайший подвал. А на следующий день он последней электричкой приехал к нам в Изюм, где мы были с мужем и мамой. Еле вырвался из Харькова, там, кроме бомбежки, на окраинах уже начинались и уличные бои. Курсанты танкового училища, восемнадцатилетние мальчишки, подбили несколько российских танков.

На третий день в 12 ночи сбросили авиабомбу на центр города. Это самая центральная площадь, там школа, где учился мой ребенок, и поликлиника. Всё было разрушено, и почти весь город мгновенно остался без стекол. Мы с мужем от взрыва проснулись, спустились на какое-то время в подвал нашей пятиэтажки, а потом перебрались в одноэтажный дом к маме, у неё там глубокий погреб — решили, что так будет надежнее.

Становилось все опаснее, и я поняла, что добром это не кончится, умоляла всех уехать, но было уже поздно. Обстрелы усиливались, со стороны Харькова подошли российские войска, выехать можно было только в направлении Славянска, но там тоже очень сильно бомбили. Пытавшиеся выбраться машины просто расстреливали. Я лично знала много семей, которые погибли. Конкретно — моя близкая подруга с мужем и двумя детьми…

Мама, муж и сын Ирэн. Все погибли. Фото: личный архив

Город у нас был очень красивый. Прекрасные леса, река Северский Донец, которая проходит по центру города. Вначале они разбомбили газовые подстанции, начались перебои со светом и водой, а 6 марта в половине восьмого вечера началась ковровая бомбёжка центра города. Наши взорвали мосты, чтобы русские не могли перейти на южную часть города, которая ведет к Донбассу. Поэтому они планомерно уничтожали квартал за кварталом, дома целыми рядами. И когда ракета прилетела в наш дом, мы не успели выбежать в укрытие. Мама, муж и сын погибли сразу. Ещё с нами собака была, тоже член семьи… Я не помню момента взрыва… Вспышки, грохот, когда это прошло, я начала откапываться. Мы все находились вместе, но осталась в живых только я…

Придя в себя, я пыталась реанимировать всех, однако они были уже мертвы. Удивительно то, что ни у кого очки не разбились…

Я понимала, что у меня что-то не то с ногами, но ничего не чувствовала. Пыталась как-то разгрести обломки, переворачивала балки и не понимала, откуда силы брались. Когда до меня дошло, что для родных ничего сделать не могу, а обстрел продолжался и взрывы всё ближе, я нашла какую-то одежду — курточку сына, шапочку, одеяла, собрала воду, которая была, и в полубессознательном состоянии интуитивно заползла в угол еще оставшихся двух стен. Вот только с ногами ничего сделать не могла. Просто сняла носки, которые были все в крови, и пыталась перевязать, но безуспешно.

И так я пролежала в развалинах дома девять дней. Был ещё один прилет, но уже не прямо по мне, а рядом, в пристройку. Температура минусовая. Воды по нескольку глотков в день. И немного еды из «тревожного чемоданчика» сына. Бомбежки практически не прекращались. На какое-то время теряла сознание, прихожу в себя, а напротив — на пороге лежит моя семья…

И вот, через девять дней наступило какое-то затишье. Я с утра услышала голоса. Это были соседи, пришли посмотреть, может, кто живой остался. Стала звать на помощь. Меня вытащили, перенесли к себе в подвал, накормили, помыли. Бомбежки не прекращались, но им удалось найти фельдшера, тот посмотрел и сказал, что нужно срочно в больницу. Нашли какую-то машину и под обстрелами отвезли в подвал ещё 8 марта разбомбленной больницы. Там я пролежала двадцать пять дней.

На мое счастье, единственным оставшимся врачом оказался хирург-травматолог, который спас мне ноги без всяких рентгенов и каких-либо специальных аппаратов. Просто попался уникальный врач. Главное, предотвратил гангрену, всё, что мог, почистил, и ещё мне повезло, что оказались остатки каких-то лекарств. Для тех, кого привозили после меня, лекарств уже практически не было. Утро доктора начиналось с того, чтобы найти солярку для генератора и продукты, чтобы накормить больных. И всю ночь оперировал. Ещё была пара медсестер. А раненых с каждым днем всё больше, в основном осколочные ранения, потому что бомбежки не прекращались.

Сначала появились кадровые российские войска, а потом дээнэровские и кадыровцы. Много выпивших, под наркотой. Начались грабежи, угрозы.

Но тут каким-то чудом наши с мамой друзья, уверенные, что вся наша семья погибла, узнали, что я осталась жива. Оставался через Донец единственный неразбомбленный пешеходный мост, на него наложили какие-то доски и перенесли меня на другую сторону. Однако военные блокпосты всё равно никого из города не выпускали. Никаких гуманитарных коридоров. Люди пытались организовать какие-то автобусы, я потом по дороге видела их расстрелянные останки. И тут снова повезло.

Соседский сын, большой специалист по изготовлению самогона, сумел наладить контакты с солдатами и за десятилитровую бутыль первача договорился, чтобы «закрыли глаза». На своих старых раздолбанных «Жигулях» под бомбежкой по горящему лесу вывез меня в село в километрах десяти от города. Там у меня была знакомая бабуля, лет восьмидесяти, бывший медик. Чем могла, начала помогать, правда, никаких средств уже совсем не было, даже бинты приходилось по многу раз стирать. Нужно было спасать ноги. Бабушка вышла на волонтеров из местных, которые знали в округе все проселки и звериные тропы. Они в основном занимались снабжением окрестного населения хоть чем-то необходимым, но прониклись ситуацией и умудрились переволочь меня в Днепр. Это уже не оккупированный город, почти миллионник и не так сильно затронутый войной. Там даже больница солидная, почти как в мирное время.

Ирэн в Израиле. Фото: личный архив

Вот меня такую темно-серую от пыли, грязи и всего прочего с ног до головы, включая лицо, ребята на руках вносят в зал, типа приемного покоя, там толпа народу, шум, гам, толчея, и они пытаются подойти поближе к двери кабинета. Какой-то мужик в униформе становится у них на пути, мол, чего такие борзые. Один из мальчиков тихо так отвечает, она из Изюма. И тут наступает оглушающая тишина. И мужик недоверчиво переспрашивает: из Изюма? Оттуда же никто ещё не выбирался. А у меня с собой, на счастье, паспорт с пропиской. И я его протягиваю. Мужик машет толпе рукой, та расступается, и меня вносят в кабинет…

Волонтеры, которые привезли меня в больницу, рассказали, что они обращались в Международный Красный Крест и другие организации с просьбой, чтобы россияне позволили привезти лекарства, забрать раненых, детей, инвалидов. Но российские военные не разрешали никому въехать или выехать из Изюма. Люди остались в городе, в котором 90% домов разрушены, нет газа, воды, остается река Донец, по которой плавали трупы. В районе не осталось неразрушенных сел, нет ни одного живого дома, российские войска просто сравняли все с землей, почему-то уничтожая школы и больницы в первую очередь.

Я общалась с людьми из Изюма, которые жили там в момент российской оккупации. Они рассказали, что это было ужасно. Если ты с ними сотрудничаешь, то получаешь паек, а если нет, то тебе есть нечего, ведь денег нет, и цены невозможные. Оккупанты бросали людей в подвалы пыток, в которых многие навсегда исчезли. Мне как юристу говорили, чтобы я не вздумала возвращаться. Всех, кто был связан с юриспруденцией, бросали в подвал: адвокатов, судьей, прокуроров, милиционеров, там их ждали пытки и избиения. Когда в Изюм зашли буряты, которые были в Буче, и то, что они творили, было страшно. Но на них еще можно было жаловаться русским, чтобы их приструнили. Когда в город вошли бандформирования ЛНР и ДНР, жаловаться было бесполезно. Они занимались мародерством. Подруга звонила мне и рассказывала, что отбирали все, даже плитку в их доме отковыряли, сняли лампочки, собрали одежду, включая нижнее белье. Все выносилось и отправлялось в Россию.

— Я надеюсь, что ваш рассказ будет сильнее той ракеты, которая поразила ваш дом, а может, сильнее всех российских ракет, ибо это крик, вопль души и сможет пробить непробиваемые сердца некоторых россиян и остановить эту преступную войну.

Еврейская община Днепро помогает Ирэн. Фото: личный архив

— У меня есть двоюродная сестра, которая живет в России. Когда это случилось, я ей позвонила (какое-то время еще была связь). Она сказала мне: «Ну, потерпи, вас через три дня освободят». Я, конечно, рассказала ей, как меня освободили от моей жизни, от семьи, от здоровья, от прошлого и будущего. Моему ребенку было 33 года, высокий, метр 86 см, красавец, два высших образования, ему бы жить и радоваться. Моей маме было 82 года, она был совершенно здоровой, с чувством юмора. С мужем у нас были прекрасные отношения, они с моей мамой всегда шутили, был круг друзей… У меня есть одна близкая подруга, мы с ней одногодки, в одном дворе выросли. Ее муж этнический русский. Она мне звонила и рассказала, что после того как в их дом прилетел фосфорный снаряд, ее русский муж Володя первым в их семье готов воевать с российским фашизмом. Они говорят, что ищут в Украине нацистов, а ведь Изюм всегда был многонациональным городом. У нас жили украинцы, русские, евреи, цыгане. Чем русские рашисты отличаются от немецких фашистов? Ничем! Когда я рассказываю своим знакомым в России правду о войне, они отказываются в это верить. Я посылаю им фотографии, а они говорят, что это фейк. Первое время у меня была ярость. Мне хочется справедливости, хочу, чтобы те, кто совершают преступления, были наказаны. Я не хочу их смерти, нет, это не я определяю, но я хочу, чтобы они почувствовали то, что чувствовала я — мать, когда после взрыва ракеты мой сын сказал: «Мама, мне холодно». Я поползла за одеялом и пыталась его согреть, но он умирал у меня на руках. Вы понимаете, что от этого можно сойти с ума? Все мои знакомые боялись, что я сойду с ума. Я много потом анализировала и поняла, что в нашей семье выбрали самого сильного духом, чтобы я смогла рассказать все это миру. Все должны знать, что за пять секунд ты можешь потерять все, что держало тебя на этой земле. Я не говорю ни о чем материальном. Я потеряла моих родных, моего ребенка, и теперь я одинока, как лист на ветру. Когда я лежала в подвале больницы в Изюме, к другим раненым приходили их родственники, а ко мне некому было прийти.

— На ком лежит ответственность за убийство вашей семьи и за убийства многих украинских граждан?

— В первую очередь, на тех, кто принял решение начать эту войну. И, наверное, на всем народе: ведь он позволили этим преступлениям совершиться. Ведь не Путин же стреляет. Люди, которые живут в Российской Федерации, молчат, потому что боятся. У них там сейчас канонизируют Сталина, который устроил террор в России. У народа есть генетический страх, поэтому я не могу их судить. Но даже если вы боитесь, вы все же можете выразить хотя бы элементарную человеческую поддержку, сострадание жертвам войны. Но и этого нет. К тому же сейчас, в век Интернета и соцсетей, люди могут общаться со всем миром. Как можно продолжать верить российской пропаганде? Россияне даже не понимают, что их ждет.

— Что же их ждет?

— Озверевшие на войне и оставшиеся в живых российские солдаты когда— нибудь вернутся домой — калеками физически и духовно, и их никто не будет реабилитировать, у них не будет работы. И это то, что они заслужили.

— Что вы думаете о все еще продолжающейся войне?

— Мне больно видеть, что Запад не дает Украине необходимого оружия для победы. Хочу подчеркнуть, что воюет с оккупантами не только Зеленский, не только армия, но и весь народ. Никто не ожидал, что народ Украины будет так сопротивляться. Даже тот факт, что люди бегут от русского мира — это тоже один из вариантов сопротивления. Люди бросают все, как говорится, вся жизнь в чемодане. Например, я не могу стрелять, в силу возраста и физических возможностей, но если они будут в Украине, то я никогда не вернусь. Не потому, что я такая принципиальная, просто я не могу быть рядом и дышать одним воздухом с теми, кто уничтожил мою семью.

— Хочу пожелать вам еще много-много радостей и увидеть победу света над тьмой как в Украине, так и в Израиле.

Беседовал Лев Кацин