Тюрьма под открытым небом

Война в Израиле. Фото: tsn.ua

Когда многие мои друзья, разбросанные сейчас по всему миру, случайно узнают из СМИ, что в городке, где я живу, опять звучала сирена воздушной тревоги, спрашивают, почему я не эвакуируюсь или не уезжаю из Израиля.

Так вот, сначала про эвакуацию.
С самого конца восьмидесятых, ещё при СССР, но уже после практического открытия границ, я начал ездить по миру. Естественно, прежде всего, потому, что всю жизнь мечтал этот мир посмотреть, и наконец получил такую возможность. Но одновременно имелась и некоторая подспудная цель. Хотелось найти место, где я мог бы встретить старость с женой в каком-нибудь теплом месте на берегу моря, о чем жена особенно мечтала, а я был минимум не против.
Тут совсем обойдусь без подробностей. Объездил очень много стран, где-то даже умудрился поработать, купил себе участок в истинно райском месте, городке Бегур, в бухте между Барселоной и французской границей, недалеко от дома Дали, построил там виллу с бассейном и, в общем, все бытовые вопросы решил полностью.
Но потом махнул на всё рукой, плюнул, продал испанскую недвижимость и оставил эту затею. Причина оказалось очень простой. Хотя и выросший на Колыме, я всё-таки в результате всей жизни получился одновременно и существом мегаполиса, и порождением гигантской страны. И комфортно себя чувствовал только в Нью-Йорке или Барселоне, а из стран — в США или Канаде, да и то очень относительно. В любом случае на тот момент всё это было хуже, чем Москва и Россия. Остальное казалось и ощущалось мной глухой провинцией и годилось максимум на месяц-другой летнего отдыха. А для этого не требуется где-то оседать фундаментально, открытость границ и мои финансовые возможности позволяли осуществлять все это, имея постоянную базу в Крылатском, одном из лучших районов Москвы, и в Грибках, деревне, которая, несмотря на кусок леса с грибами, по сути является частью того же мегаполиса.
К чему, собственно, я рассказал все эти трогательные истории? Чувствуя себя чисто физиологически территориально стесненным даже в такой, по европейским меркам, далеко не самой маленькой стране, как Испания, я в результате оказался в Израиле. Это меньше по площади, чем половина Московской области.

Фото: detaly.co.il

А для американцев, чтобы им стало понятнее, могу уточнить, что в США есть такой штат — Нью-Джерси. Он на сорок седьмом месте по площади среди прочих. Так вот, даже он почти на две тысячи квадратных километров больше Израиля.
Но есть ещё один очень принципиальный момент. Если не считать достаточно условный и экзотичный Эйлат, единственной дверью в большой мир здесь является только аэропорт Бен-Гуриона.
Люди или родившиеся здесь, или приехавшие давно, особенно изначально из каких-то достаточно провинциальных регионов, в подавляющем большинстве могут этого совсем не ощущать, или ощущать не столь остро.
И когда я слышу речи великих гуманистов, что Газа — это «тюрьма под открытым небом», я не очень весело ухмыляюсь. У сектора Газы всё-таки есть хоть какая-то, но граница с Египтом. Как и у Иудеи с Самарией есть граница с Иорданией. Да, и Египет, и Иордания не мечтают о том, чтобы палестинцы так уж свободно к ним перемещались. Но при этом всё-таки им и в голову не может прийти обстреливать эти территории.
А вот этот крохотный клочок земли под названием Израиль, из которого невозможно выехать хоть на минуту ни на машине, ни на поезде, ни даже выйти пешком, с момента основания абсолютно блокированный со всех сторон врагами с несоизмеримо большим населением и территорией, причем врагами, которые время от времени, но достаточно постоянно, по Израилю стреляют и запускают ракеты. Это что, тюремный двор под открытым небом или вольер в зоопарке?
Надеюсь, стало хоть немного понятнее, насколько здесь невозможно и просто некуда эвакуироваться? А теперь про то, чтобы вовсе уехать.
Реальная биография моего деда Абрама Львовича Старчевского всегда для мня была некоторой загадкой. Причем, с годами чем больше я пытаюсь о нем что-то выяснить, она становится только загадочнее. Хотя и статья в Википедии имеется, и у него на родине в Павлограде в музее даже имеется то ли стенд, то ли отдельный зал, ему посвященный. Врать не буду, не был там.
Самое любопытное и почти смешное в том, что когда я пытался о его жизни говорить с покойными матерью и бабкой, а позднее — с младшим двоюродным братом, который гораздо ближе и чаще общался с дедом, чем я (правда, был ещё совсем ребенком, когда тот умер), то у всех имелись свои варианты разных событий той самой биографии, часто не имеющие между собой ничего общего.
Особенно это относилось к первой четверти прошлого века. Даже дата рождения — девяносто седьмой год, обычно ставилась под сомнение. Кто-то утверждал, что дед себе несколько лет скосил, кто-то, что, наоборот, прибавил, при этом причины тоже назывались самые разные. Вот то, что в шестнадцатом окончил Одесское художественное училище, это почти точно, но дальше совсем туман.
Брат Лёва уверял меня, что дед участвовал в Брусиловском прорыве и получил за это Георгия. А вторая жена деда уверяла, что Абраша в это время пьянствовал в Париже в «Ротонде» с Модильяни и брал уроки то ли у Моне, то ли у Мане. Но при этом во всех официальных биографиях написано, что Абрам Старчевский героически сражался в Гражданскую на стороне красных, по какому поводу позднее неоднократно участвовал в выставках художников-ветеранов той войны.
Короче, там полный винегрет. И добиться истинной правды уже не получится даже не столько потому, что дед умер в шестьдесят девятом, а потому, что и при жизни он к этой самой правде относился, мягко говоря, слишком творчески. Никогда не позволяя ей испортить хорошую историю.
Но были кое-какие моменты, когда мне почему-то казалось, что он не фантазирует, а рассказывает то, что действительно было и как было. Особенно это относилось к сорок первому году.
Дед тогда уже был довольно известным на Украине художником, прекрасно зарабатывал. И жил с женой, тещей и двумя дочерьми, младшей из которых только исполнилось два года, в огромной и роскошной квартире в центре Харькова, уже не столицы, но пока ещё и не совсем провинции. Но вдруг весной ему почему-то втемяшилась в голову навязчивая идея — немедленно переехать в Москву. Теоретически с его связями и авторитетом это можно было сделать вполне спокойно и комфортно с помощью Союза художников. Но с этим самым Союзом и с его региональными и городскими отделениями постоянно происходила какая-то чехарда. Я в нюансах так и не разобрался, и чтобы одновременно и быстро, и хорошо, ну, никак не получалось. Короче, единственное, что деду удалось, это сдать свою харьковскую квартиру, а взамен получить комнату четырнадцати с половиной метров, в той самой коммуналке, где сейчас размещается знаменитый театр «Табакерка». Туда они впятером и перебрались в первых числах июня сорок первого…
Многочисленные, оставшиеся на Украине родственники крутили пальцем у виска. А через три недели началась война. Из этих родственников никто не выжил. Только младший брат деда, Яков, профессиональный военный, уже к тому времени находившийся в войсках.
Осенью, когда немцы подошли к Москве, всё тот же Союз художников предложил деду с семьей уехать в эвакуацию. Под мобилизацию он не подходил и по возрасту, тогда ещё брали только с девятьсот пятого. И как особо ценному профессионалу политического плаката ему полагалась бронь , да и со здоровьем там что-то тоже было не очень подходящее. Но дед отказался и отправил только семью.
Дед рассказывал, когда в октябре, перед самым введением осадного положения, с Площади трёх вокзалов проводив поезд на Уфу, он подошел перекурить к месту, где стояло несколько урн и мусорных баков, то увидел, что они почти полны порванными партийными и комсомольскими билетами. Возможно, тут дед, по своему обычаю, несколько приукрасил.
А потом он записался в дивизию народного ополчения. Но оружия им не выдали, сказали, что позже, а пока в компании женщин и стариков отправили рыть окопы и устанавливать противотанковые ежи куда-то в сторону Волоколамска. Там они с этими лопатами геройствовали немного больше месяца, пока в начале декабря на их позиции не подошли свежие дивизии из Сибири и с Дальнего Востока. И ополченцам приказали возвращаться по домам.
Больше попыток попасть на передовую дед не делал. До конца войны работал по профессии, и как плакатист, и даже в какой-то мере как архитектор, что-то потихоньку в Москве стали приводить в порядок уже тогда. И когда я несколько раз за жизнь спрашивал деда, почему он тогда не уехал с семьей в эвакуацию, на что были все основания, в том числе родные с его помощью легче бы перенесли все тяготы тех лет, он обычно отмалчивался и переводил тему. Только однажды, приняв несколько лишних рюмок коньяку, сказал что-то типа, мол, «бывают ситуации, когда понимаешь, что дальше бежать не столько некуда, сколько просто нельзя».
Но больше ничего не уточнял. Впрочем, я и не настаивал.
Так вот, снова про Израиль. Смогу ли я здесь жить? Не знаю. Уверен только, что пока этой стране грозит опасность, я точно не уеду. Так что, похоже, уж умереть-то смогу.
Сегодня очередной день войны. Число погибших растет постоянно. Во всем мире крик по поводу жертв в «палестинской тюрьме». Убитых евреев будут считать только евреи и только здесь. В вольере.