«Груза нету тяжелей,
Чем простая совесть!
Эту истину школяр
Вызубрил на совесть
И, покинув храм наук,
В первую канаву
Выбросил сей тяжкий груз
Студиус наш бравый…»
Из лирики вагантов
В Краснополье Сталя Фаерман была какой-то незаметной. Вроде бы мать-героиня: двенадцать детей, а все разговоры не о ней, а о её муже — дяде Бене, о детях и ни слова — о Стале. Никто о ней почти ничего не говорил, и только иногда вспоминали, что отец у нее был пришлый, из Москвы; в Краснополье он бывал наездами. Еще перед войной он бросил семью, оставив на руках жены четверых маленьких детей. После войны от их большой мишпохи осталась одна Сталя. Если обо всех в Краснополье все знали, то об их семье ходили только слухи, ничем не подтвержденные и никем не опровергнутые. Как говорила моя бабушка, это а рэтэнишэ фамилие (на идиш — семья-загадка). И, наверное, я бы эту загадку, так и не узнал, если бы, переехав в Америку, не стал писать рассказы о Краснополье. После первых же опубликованных рассказов краснопольцы со всего мира стали писать мне, звонить, удивленные тем, что об их Краснополье пишут в Америке. Прислала мне письмо и Сталя — из Краснополья. А они сразу после нашего отъезда собирались на интервью в посольство. Но…
Из письма я узнал удивительную историю, которую постараюсь рассказать так, как Сталя рассказала ее мне.
И начала она свой рассказ с истории своего имени, очень странного для Краснополья, но не странного для того времени, когда она родилась. Ведь Сталя — это Сталина.
— Может, потому, что мою сестру звали Лениной, папа назвал меня Сталиной? Он вообще любил «исторические» имена. Его самого звали Ким, в честь Коммунистического Интернационала Молодежи. И фамилия у него была какая-то политическая — Фаерман. Политической эту фамилию назвала бабушка.
— У них все с огнем связано, — говорила она. — Пожар мировой хотят устроить. А вы видали, чтобы что-нибудь хорошее было от пожара?
Кто «они», она тогда не говорила.
Маму он, наверное, тоже выбрал по имени. Ее звали Кларой, конечно, названной так не в честь Клары Цеткин, а в честь бабушки Клары, но он считал по-своему.
Познакомилась с ним мама на каких-то курсах в Москве, куда ее послали как лучшую комсомолку. А он, студент истфака, читал на этих курсах основы мировой истории.
Расписались они в Краснополье, бабушка сделала ужин, на котором были только свои, и они стали мужем и женой. Ровно через девять месяцев родилась Ленина, которую папа назвал в честь Ленина, а бабушка — в честь прадедушки Левы, который был, по словам бабушки, не хуже их всех. Я родилась через год после сестры. Как только папа назвал мое имя, бабушка сразу вспомнила свою сестру Стэллу, которую убили в Гомеле во время погрома, и решила, что я названа в честь нее. Мама возилась с нами, а папа все учился и появлялся в Краснополье только для того, чтобы сделать очередного ребенка. После меня еще родился Феликс, названный в честь Дзержинского, и Яков — в честь Свердлова. Феликса в бабушкиной родне не было, и она очень переживала, что не может найти «аналог» в своей мишпохе.
Все мы ждали, когда папа окончит институт, и гадали, заберет он нас в Москву или сам переедет сюда. Мама представляла его секретарем райкома, а бабушка — председателем райпотребсоюза. Но оказалось и не так, и не этак.
Привозил папа всегда полный чемодан московских игрушек и сладостей, которых никто никогда не видел в Краснополье. Но в тот последний раз он приехал даже без чемодана. И привез нам только по шоколадке. Папа неожиданно появился в Краснополье где-то перед Новым годом, он был в военной форме, и это удивило маму, а еще больше ее удивили его слова, что он должен с ней развестись.
— Так надо, — сказал он маме. — Кто знает, что ждет меня в жизни. И это единственный шанс вас сберечь!
— Почему? — спросила мама.
— Потому что я влез в политику. А политика — это дерьмо. Была, есть и будет. Так учит история!
— И чему она тебя еще учит? — спросила бабушка. — Чтобы ты развелся с Кларой?
— Да, тетя Рива, — сказал папа. — Ибо, сказано в мудрых книгах: уничтожь врага своего до седьмого колена. И они уничтожат. А я не хочу, чтобы уничтожили вас.
— Вейз мир! — всплеснула руками бабушка. — Ты — враг?!
— Не знаю, — сказал он. — И этого никто не знает! Вы видите, какая на мне форма?
— Военная, — сказала мама. — Тебя забрали в армию?
— Не военная, а НКВД! — сказал он. — И не забрали, а сказали: направо пойдешь — голову потеряешь, налево пойдешь — душу потеряешь! Может, это мое спасение, а может, гибель!
— Вейз мир! — повторила бабушка и тихо добавила: «Как говорил мой дедушка Лэйзер, от погрома не спрячешься даже в кармане у царя!»
Папа ничего не ответил бабушке, а стал говорить про тех, чьи портреты висели у нас в школе, говорил что они враги, и их скоро уничтожит товарищ Сталин. Я уши закрыла, чтобы не слушать, что говорит папа, и мама закрыла. Потому что у нас в зале висел портрет одного из тех, про кого говорил папа.
А бабушка сказала:
— Тохтэрке, надо разводиться! Ради детей! Если Леву Троцкого, который кушал с товарищем Сталиным из одной кастрюли цимес, называют врагом, то врагом могут назвать любого. И Кима тоже.
— Хорошо, что вы поняли! — сказал папа.
И больше они ничего не говорили, а назавтра пошли разводиться. В ЗАГСе тетя Люба, наша соседка, моментально оформила развод, напуганная формой папы: НКВД в Краснополье боялись все. Мама еще спросила, какое у папы звание. И он сказал, показав на красный ромбик, что лейтенант. На дорогу мама дала папе форшмак в банке из-под компота, и бабушка испекла булочки с маком. Все отдала папе, нам не оставив ни одной. Уезжал он ночью, на полуторке потребсоюза, которая ехала в Кричев к шестичасовому поезду. Мне было тогда восемь лет, и я почему-то единственная из всех детей не спала. Папа поцеловал меня, и я дала ему на счастье старую позеленевшую медную царскую копейку с двуглавым орлом, в которой дядя Эфроим, наш сосед, просверлил в середине дырку для веревки, и я носила ее на шее как талисман. Папа положил ее в верхний карман гимнастерки. И я его спросила:
— Ты вернешься?
— Не знаю, — сказал он. — Но очень хочу! — и, улыбнувшись, добавил: «Надеюсь, что твой талисман мне поможет».
— Поможет! — сказала я.
И он ушел. Ушел навсегда, оставив нам свою политическую фамилию. От него у меня ничего не осталось, даже фотографий. Больше мы ничего о нем не слышали. В те дни радио с утра до вечера говорило о врагах народа, и мама с бабушкой внимательно прислушивались к именам этих врагов. Это были имена, о которых говорил папа. А папиной фамилии там не было. И нас никто не трогал…
А потом была война, и из нашей большой семьи в живых я осталась одна. После войны я вышла замуж за Беню, сына нашей соседки Двони, и у нас тоже стала большая семья, так как Беня говорил, что мы должны иметь столько детей, чтобы дать имена по всем погибшим в наших семьях. И родила я двенадцать детей. Но никого из них не назвала по папе, потому что не знала, жив он или нет.
Когда все евреи из Краснополья стали уезжать, собрались уезжать и мы: у Бени в Америке оказался брат из Николаева. Он оформил нам документы, и мы собирались уже ехать в американское посольство на интервью, как нам позвонили из Москвы. Дома я была одна. Я вначале не поняла, кто звонит. И подумала, что из посольства. А звонили из ФСБ. В общем, получилось, как в еврейском анекдоте:
«Это цирк? Нет, это ЦК!»
Я кричу в трубку:
— Это американское посольство?
А мне отвечают:
— Это ФСБ!
И что вы думаете, они мне говорят? Не поверите! Через пятьдесят лет вспомнили про папу. Они сказали, что полковник Ким Фаерман умер и завещал нам передать его ордена. Просили приехать за ними в Москву. Я растерянно спросила:
— А еще что-нибудь он передал?
— Нет, — сказали, — он больше ничего не мог передать. У него там была другая семья.
— Где там? — спросила я.
— Там, — повторили в трубке и добавили: «Он был разведчиком».
— Шпионом? — почему-то спросила я.
— Джеймсом Бондом! — хмыкнули в трубке и отключились. Наверное, подумали, что я сумасшедшая.
Я не поехала за орденами. И вообще никуда не поехала… Ведь «там — это и Америка, и Израиль, и Австралия… Я не могла поехать в страну, которой вредил мой отец. Он был врагом народа этой страны. А я не хочу быть дочкой врага народа. Мне стыдно будет там смотреть людям в глаза…
Беня долго уговаривал меня ехать. Я слушала Беню, кивала головой, но так никуда не поехала. Не могу. Может, воспитание у меня такое!? И за спиной не один год, а целых восемьдесят…
А дети разъехались: кто в Израиль, кто в Германию, кто в Австралию, кто в Америку…
Я им про тот звонок ничего не говорю… И Бене ничего не говорила… Его уже нет. И меня иногда мучают сомнения, правильно ли я поступила, что не рассказала ему про тот звонок.
Закончила она свое письмо неожиданным для меня вопросом:
— Вы писатель, умный человек, может, разрешите мои сомнения?. Может, рассказать о том звонке детям? Я уже очень старая, и тайна их дедушки уйдет со мной. Может, это хорошо, а может, плохо? Я не знаю. Хочу рассказать и боюсь. Они ведь у меня совестливые, как я. Не будут ли они мучиться, что живут в стране, «врагом народа» которой был их дед?
Страшное словосочетание «враг народа», въевшееся в душу со сталинских времен, обрело в письме Стали совсем иное значение. Сколько таких врагов вокруг, забывших прошлое, радующихся настоящему и смотрящих в будущее… И враги ли они?
Я долго думал над ответом, все откладывал его, а потом узнал, что ее не стало, и необходимость в ответе отпала. Честно признаюсь, я тогда не знал, что ей ответить, и сейчас не знаю. Но мне почему-то часто вспоминается тихая, неприметная, совестливая дочка Джеймса Бонда.
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
