Сергей Урсуляк: «Если не можешь стать праведником, хотя бы не становись подлецом»

Когда немцы вошли в Каменец-Подольский, мою еврейскую бабушку по доносу соседей отправили в гетто. Мой украинский дедушка долго ходил по инстанциям и пытался ее оттуда вызволить, но безуспешно. Тогда он как человек простой подъехал ночью на телеге, попросил позвать бабушку к забору, выкрал ее и спрятал среди мешков с картошкой. Потом отвез в село, подальше от города. Деда с детьми шести и десяти лет, конечно, забрали в полицию. Там их били, требовали выдать, где находится бабушка. Но они ничего не сказали. Там она и прожила до конца войны. Я пропитан этими воспоминаниями, они дают мне опору в жизни. Поэтому я и снимаю каждый раз фильм о тех людях, о тех временах, о той жизни».

Эту историю знаменитый режиссер Сергей Урсуляк рассказывает часто. Она дает ответ на вопрос о том, почему он снимает картины о давно ушедшей эпохе. И нашумевший фильм «Праведник», вызвавший шумную дискуссию, — тоже об этом. Одни утверждают, что фильм о Холокосте, снятый в современной России, смотреть нельзя ни в коем случае. Другие считают, что именно потому, что он снят в современной России, его нужно смотреть обязательно. Я встретилась с режиссером и спросила, что он думает по поводу споров, как сохранить совесть чистой и существуют ли сегодня праведники.

— Почему вы решили снять фильм про советского солдата Николая Киселева, который спас более двухсот евреев?
— Меня очень заинтересовала эта история, я ее услышал несколько лет назад. А потом появился сценарий Геннадия Островского. Я его прочитал, мне он очень понравился. Я плакал, смеялся, переживал. Этот сценарий, с одной стороны, военный, а с другой — поэтичный, фантазийный, пронзительный. В нем был вздох. И я, конечно, сразу дал согласие.

— Мне показалось, что в этом сценарии много параллельных линий, из-за которых история главного героя получается невнятной. Кроме того, в фильме есть немало сценарных нестыковок.

— Я вам больше скажу. Там даже есть смысловые дыры. Наверное, это небезгрешная картина, снятая по небезгрешному сценарию. Но я же не снимаю идеальное кино.

— И вам, несмотря на пробелы в сценарии, удалось создать очень тонкое и человечное кино.

— Я ведь все это пропускаю через себя. Это не формальная вещь. Я сам плачу, сам смеюсь. Я испытываю те же самые эмоции, что и зритель.

— Меня совершенно поразила девочка Кэти Соловей, которая сыграла роль Мирьям. Как вам удалось найти такое чудо?

— Это действительно прекрасная девочка. У нее папа англичанин, а мама русская, поэтому она владеет свободно русским и английским. Ее привела моя ассистентка по артистам. Чудный ребенок. Мне сразу захотелось плакать, когда я ее видел. У нее удивительная внутренняя чистота.

— А как вы вообще подбираете артистов?

— Есть несколько актеров, с которыми я работаю постоянно. Есть некоторое количество артистов, которых я нахожу в театральных училищах. И есть огромный пласт артистов, о существовании которых я и не подозревал, и их мне приводят. Я с ними общаюсь, они одеваются в специальную одежду, мы их снимаем, смотрим, подходят они нам или не подходят. Так проходит примерно полгода. Подготовительный этап — один из самых долгих и сложных. Я считаю, что подготовка — один из самых важных этапов в кинопроизводстве.

— Долго снимали?

— Долго. Это случилось во время пандемии. Съемки в Израиле несколько раз откладывались из-за карантинов. Приходилось то и дело сдвигать график. В итоге получилось очень удачно, потому что наши съемки в Белоруссии попали на период с августа по октябрь, это как раз те самые месяцы, когда Киселев вел свой отряд через белорусские леса.

— То есть получается, вам повезло, потому что была и погода та же, и природа та же?

— Да, и те же самые места. К сожалению, это было связано со сложностями. Заключительная сцена с мостом снималась уже в октябре, когда температура падала до нуля и ниже. Саше (Александру Яценко, исполнителю роли Киселева. — М. Г.) пришлось лезть в эту ледяную воду. Но, конечно, преувеличивать наши страдания тоже не нужно. Это всего лишь кино, и оно даже близко не стоит с тем, что приходилось испытывать людям в реальности. Это же все-таки имитация.

— Вам уже прилетело много упреков от благодарных зрителей?

— Да, конечно, до меня долетает критика. Хотя я не сижу в соцсетях, но мне об этом рассказывают. Но основные претензии ко мне — идеологические, связанные с сегодняшним днем. Про мою картину говорят, что это «пропаганда», «агитка». Спорить с этим бессмысленно. Объяснять, что эта картина задумывалась и снималась задолго до всего происходящего, — это значит вступать на территорию, где приходится оправдываться. Мне оправдываться не за что. Когда начинаешь объяснять, то тут же становишься виноватым. Я знаю, что я это делал с чистыми руками, с чистыми намерениями. Мои взгляды очевидны и понятны, даже если они не произнесены. Спорить ни с кем не буду. Нравится — смотрите, не нравится — не смотрите. Мне только обидно за этих ребят, которые вложили деньги, привезли сюда, в Израиль, картину, а им теперь говорят: «Мы ни копейки вражескому государству не дадим!» Ребята, это вы не вражескому государству не дадите. А своему. Плюс заставите обанкротиться хороших, ни в чем не повинных людей.

— Но вас все время критикуют за то, что ваши персонажи говорят не так и выглядят не так, и вообще вы создали карикатуру на евреев, а настоящие евреи были совершенно другими.

— Нет ни одного моего фильма, который бы не критиковали. Всегда находятся люди, которые лучше знают, что и как было. Я к этому отношусь абсолютно спокойно. Я снимал не в бреду, у меня были консультанты по любому вопросу. По еврейской свадьбе, по спасению от гангрены в полевых условиях, по обычаям, традициям, по белорусскому языку. Нет ни одного кадра, снятого без консультанта. У меня постоянно присутствовали на площадке носители языка, специалисты в разных областях. Поэтому всем не угодишь, и у меня не было такой задачи. Меня удивляют люди, которые думают, что мы работаем с закрытыми глазами и отключенными мозгами. Они не понимают, как это вообще работает.

— И как это работает?

— Есть целая группа консультантов, которая трудится над фильмом. Есть костюмеры, которые находят аутентичные костюмы. Есть музыкальный редактор, который подбирает музыку. И есть продюсеры, которые определяют, что мы из всего этого можем себе позволить. Мне важно, чтобы это работало, а все остальное меня волнует гораздо меньше. Я делаю то кино, которое мне нравится, которое я хочу смотреть. Я рассказываю о том, что мне самому интересно. Остальные могут ко мне присоединиться или не присоединиться. То, что я делаю, несложно для восприятия. Я достаточно понятный режиссер, и фильмы мои понятные. Но уговаривать полюбить меня я никого не буду.

— Я большая поклонница «Ликвидации», ставшей уже классикой жанра. Но и ее постоянно критикуют. Потому что в Одессе так не говорят, и вообще там никаких бандеровцев не было. Что вы на это можете сказать?

— То же самое, что и про «Праведник». Если бы это все было вранье, то этот фильм не пользовался бы такой популярностью в Одессе. Уж они-то точно знают, как было и как не было. И если ставят памятник Гоцману, а во двор, где мы снимали, водят экскурсии «по местам «Ликвидации», то это о чем-то говорит. Конечно, там многое выдумано. Но кардинал Ришелье тоже был не таким, каким он показан в романе «Три мушкетера». Это персонаж не исторической картины, а приключенческой. Это другой жанр. Не было бандеровцев? Может, не было, а может, были. А операция «Маскарад», как вы считаете, была?

— Не знаю.

— Вот и я не знаю. Это байка, которая гуляет. И мы ее обыграли в фильме. Мне говорят: эта песня написана позже. Я знаю, что она написана позже, мы же покупаем на нее права. Но она мне нравится, она хорошо ложится в канву фильма, и поэтому актриса поет эту песню именно в этот момент.

— Как вы думаете, почему ваши фильмы вызывают у кого-то восхищение, а у кого-то раздражение?

— Потому что мои фильмы обращены к эмоциям. И когда у меня получается, я знаю, что зритель испытывает сильную эмоцию. Эта эмоция может кого-то радовать, а кого-то сильно раздражать.

— Вы счастливый человек, потому что вам удалось создать образы, которые войдут в историю современного российского кино. Один Гоцман чего стоит!

— Я счастливый человек не поэтому, а потому что я делаю то, что я хочу. Более того, я же работаю на зыбком песке. Когда я слышу хвалебные отзывы, то понимаю, что они обращены ко мне в прошлом, к тому, что я уже сделал. А смогу ли я это повторить? Я не знаю. И эта мысль все время меня преследует и даже пугает. Но, тем не менее, это большая радость. Наша профессия, несмотря на все сложности, это радостная профессия.

— Вы снимаете про эпоху первой половины ХХ века. Почему вам это интересно?

— Я снимаю и про периоды позднейшей истории, но принципиально не снимаю про современность. В прошлом мне все понятно. Я знаю, что такое хорошо, а что такое плохо. А сегодня я мало про что могу сказать, что это однозначно плохо, а это однозначно хорошо. Есть, конечно, определенные вещи, которые абсолютно отвратительны. Но в нашем мире все настолько перемешано, что отделить хорошее от плохого у меня лично не получается. Я не хочу в этом разбираться. А там я знаю, кто друг, кто враг, кто хороший, кто плохой. И в этой системе координат мне проще жить. К тому же людей, которых нет, я люблю больше, чем тех, кто остался. Выдуманных персонажей я люблю больше, чем настоящих людей.

— Они для вас более живые.

— Да. Они для меня более живые и понятные. И события, которые происходили раньше, вызывают у меня ностальгическую сентиментальность. Поэтому я не лезу в современность, которую не люблю. Но я стараюсь в том, что было тогда, найти отражение сегодняшнего дня.

— И что вы находите?

— Очень многое. Ну, например, когда я снимал «Тихий Дон», то понимал, что то, к чему катится наша сегодняшняя ситуация, может вылиться во что-то очень похожее.

— Вы имеете в виду гражданскую войну. И считаете, что это возможно? А кто с кем будет воевать?

— Внутри страны есть большой раскол и поляризация мнений. И это не просто споры, а разговор на уровне «чтоб ты сдох!». И нет никакой гарантии, что эти разговоры не перейдут в действия.

— Глядя на то, что происходит сегодня в мире, вдруг начинаешь осознавать, что фашизм и диктатура — это так близко, это так возможно. Мое поколение видело фашизм только в фильмах. Но внезапно оказывается, что это может произойти здесь, сейчас и с нами.

— Да, и единственный способ противостоять этому — думать по-другому, действовать по-другому и пытаться сделать все, что в твоих силах, чтобы этого не произошло. Стать лучше. Как это ни наивно звучит, но в тот момент, когда человек слушает музыку, читает, смотрит фильм и испытывает эмоцию, он становится лучше. Культура — это единственное, что может спасти от падения в пропасть. Может быть, это глупость, потому что немцев с их великой культурой это не спасло ни от чего. Но сделать из человека животное, очевидно, довольно легко. И нужно тратить силы на то, чтобы убеждать человека в том, что он не животное. И жизнь не настолько плоха, чтобы ее так бездарно растрачивать. Нужно жить простыми понятиями: вот это хорошо, вот это плохо. И пытаться донести это до других.

— Что такое хорошо, а что такое плохо в современных реалиях?

— Плохо — уничтожать другого человека. Плохо — поступать не по совести. Хорошо — это все остальное.

— А как сейчас можно сохранить свою совесть? Не пойти на сделку с ней, не объяснить себе, что я поступаю правильно, хотя в глубине души знаешь, что это не так?

— Это очень сложно. Часто для этого нужно особое мужество, которого у меня, например, нет. Но не нужно быть героем. Просто не совершай плохих поступков. Если не можешь стать праведником, то хотя бы не становись подлецом.

— Сейчас все, что связано с Россией, считается «токсичным».

— Да, конечно, понимаю. Сейчас так. Но я также понимаю, что все когда-нибудь заканчивается. И я верю в то, что все, что происходит сегодня, закончится, и на этих руинах нам придется строить что-то новое. Потому что никто и ничто никуда не денется. Мы будем по-прежнему жить рядом, и настанет момент, когда все нормализуется. Я знаю точно, что плохое всегда заканчивается. Я много раз это видел.

— Трудно жить в учебнике истории.

— Да, трудно, а часто просто противно. Но это нужно пережить.

— Именно поэтому многие воспринимают очень болезненно ваш фильм, где вы рассказываете о подвиге советского солдата. Они считают это неуместным.

— Рассказывать о подвиге советского солдата правильно в любое время. Иначе получается такая же идеология. Почему нельзя сказать, что советский солдат — это часто герой? Я же не придумал советского солдата, спасшего двести евреев, он же реальный человек! Всегда время говорить об этом. Хотя бы для того, чтобы какой-то другой «советский» солдат взял пример с Киселева.

— В сериале «Жизнь и судьба», снятом по великому роману Василия Гроссмана, одна из центральных тем — свобода. Точнее, как сохранить внутреннюю свободу в атмосфере тотальной несвободы. Этот же вопрос можно задать и сейчас. В нынешней ситуации вам удается сохранять свободу?

— Не в полной мере. Вот даже у нас с вами неравная ситуация. Вы мне можете задавать любые вопросы, а я вам не могу давать любые ответы.

— В какое страшное время мы с вами живем.

— Да, время, наверное, не лучшее. Но бывало всякое. После ночи наступает рассвет, по-другому не бывает.

— А сегодня праведники существуют?

— Любой человек, спасший душу, становится праведником. Конечно, такие люди есть, и они есть везде. Но про плохое говорить всегда интереснее, чем про хорошее. И поэтому про негодяев мы слышим гораздо чаще, чем про праведников. Но они есть, они среди нас. Их просто не видно. А часто и не слышно. И поэтому о них надо говорить.