С древнейших времён люди верят в роковую судьбу. Считается, что, если уж, кто-то ею отмечен — спасенья нет, она нагонит и свершится. Тому есть тьма примеров. И всё же, иногда и всесильный рок удаётся отвратить — даже когда он накатывается дважды. Такие истории — драгоценность, особенно редкая, когда речь идёт о еврейской судьбе в Восточной Европе середины XX века.
В 1988 году мне посчастливилось принять участие в проходившей в Московском клубе МАИ (спасибо его тогдашнему ректору, благороднейшему Юрию Рыжову) учредительной конференции общества «Мемориал», почётным председателем которого впоследствии стал Андрей Дмитриевич Сахаров. Благодаря «Мемориалу» на всю страну прозвучал призыв сказать, наконец, правду о сталинских репрессиях, их масштабах и истинной сути, достойно увековечить память безвинных жертв.
Тогда среди многих славных имён я узнала о человеке, которому удалось пересилить роковую судьбу. Он был в числе организаторов. Но мне и раньше, на предшествующей этому событию «Неделе совести» в клубе Московского Электролампового завода, прорвавшей официальное замалчивание размаха политических репрессий и ужасов ГУЛАГа, приходилось слышать его выступления. В кулуарах я видела этого подтянутого человека, располагающая внешность которого не оставляла сомнений в его принадлежности к кругу высоких интеллектуалов. Да и фамилия была знакома. Всем, кто не забыл постыдное «дело врачей», должно было запомниться, имя единственного, кому не суждено было выйти на волю из Лубянских застенков, выдающегося кардиолога Якова Этингера. Это был его сын, тем более что звали его Яков Яковлевич.
Однако уже тогда мне показалось странным, что при живом отце сыну дано было его имя. В еврейских семьях, даже отошедших от традиции отцов, а Этингеры были не из таких, подобное почти никогда не встречается (Жванецкий не в счёт, он в действительности, Михаил Маниевич). В тюрьме кремлёвского профессора Этингера особенно «выделяли» — помимо обвинений в антисоветской агитации и вражде к «отцу народов», которые, как особо отмечалось в следственном деле, он внушал также своему сыну, ему инкриминировали так называемый еврейский буржуазный национализм. Арестован он был ещё в ноябре 1950 г., то есть почти за 2 года до «врачей-вредителей», так что к январю 1953-го, когда было обнародовано сообщение о раскрытии «дела врачей», его уже более полутора лет не было в живых — он умер от пыток. Как стало известно, наблюдение за ним велось уже в 1948 — 49 гг. и вовсе не по подозрению в «неправильном» лечении.
Имя сыну выбирать ему, действительно, не пришлось, поскольку Яков Яковлевич был им усыновлён. Ребёнком вместе с родителями он оказался узником Минского гетто, пережил все его ужасы и чудом остался в живых. Его родной отец, известный в Белоруссии профессор-терапевт Лазарь Яковлевич Ситерман был подвергнут изощрённым пыткам и замучен эсэсовцами, а мать, тоже врач, погибла вместе с последними узниками гетто.
Мальчика спасла пробиравшаяся в гетто, чтобы принести еду, самоотверженная няня Мария Петровна Харецкая. В один из последних дней перед ликвидацией гетто, когда вместе с другими заключёнными 12-летнего Яшу гнали в город на тяжёлые работы, ему удалось юркнуть через проходной двор в переулок, где его ожидала няня, и в течение более двух лет, то есть до самого изгнания немцев, она прятала его, переводя с места на место, проявляя чудеса смелости и находчивости. За неоднократно проявленный героизм она удостоена звания «Праведницы мира», и в её честь в Иерусалимской Аллее Праведников посажено дерево.
Прощаясь с матерью перед побегом из гетто, Яша получил её последнее напутствие: «Если останешься жив, найди в Москве доктора Этингера, он тебе поможет». Мама не ошиблась. Когда в 1944 году измождённый мальчик добрался до Москвы и разыскал Этингеров, они оставили его у себя, вскоре усыновили и взяли к себе его верную няню.
Мальчик снова оказался единственным сыном интеллигентных высокопоставленных любящих родителей-врачей, жил в центре столичного города, пошёл учиться, рядом с ним была преданная нянечка Маня. Казалось, всё в его жизни как-то восстановилось. В действительности же, это был не конец испытания роковой судьбой, а лишь откат её волны к исходной позиции.
Яков Гилярьевич (Гиллелевич) Этингер серьёзно занимался сыном. Глубоко травмированный, больной туберкулёзом мальчик в течение трёх лет, не выходя на улицу, скрывался в белорусской деревне и, разумеется, не учился в школе. Теперь ему предстояло стать продолжателем традиций хорошо известного в еврейской истории рода Этингеров, многие представители которого были выдающимися общественными деятелями, писателями, искусствоведами. Его новый отец — высокообразованный специалист (окончил естественно-математический факультет Кенигсбергского университета и медицинский в Берлине, где получил степень доктора медицины, свободно владел английским, немецким и французским языками), был выдающимся врачом-клиницистом и опытным педагогом. Помимо этого, профессор Этингер оказался ещё и прирождённым политическим аналитиком и мог бы стать прекрасным специалистом и в этой области, не избери он медицинскую карьеру. До революции он был хорошо знаком со многими видными деятелями германской социал-демократической партии, совершил поездки в различные страны, в том числе, в Египет и Палестину, глубоко знал еврейскую историю, прекрасно разбирался в международных делах.
Новая семья, в особенности отец, оказала огромное влияние на формирование мировоззрения юноши. «С моим приёмным отцом меня связывали не только подлинно сыновние отношения, но и большая личная дружба», — писал он впоследствии.
Профессор Этингер стимулировал интерес сына к истории евреев, руководил его чтением. В их гостеприимном доме бывали выдающиеся представители московской творческой интеллигенции — поэты Самуил Маршак и Перец Маркиш, актёр МХАТа Хмелёв, композитор Блантер, балерина Гельцер и многие другие. Посещая Еврейский Антифашистский Комитет или таких людей, как Илья Эренбург, он брал с собой сына. Благодаря отцу Яша стал лучше понимать действительность, разбираться в сложных политических проблемах. «Дома, — вспоминает он, — мы почти ежедневно обсуждали текущие международные проблемы, вопросы внутренней жизни страны».
Однажды в 1948 году в их элитной квартире напротив Моссовета испортился телефон, и явившиеся монтёры очень долго его чинили. Неграмотная няня заподозрила, что они «поставили в телефоне какой-то аппаратик», на что безошибочный диагност Этингер только рассмеялся: «Вам, Маня, всё это показалось». Чей диагноз оказался правильным, выяснилось, когда после ареста в ноябре 1950 г. ему предъявили «прослушки» ведшихся в доме разговоров. Но за месяц до него «взяли» Яшу.
К тому времени, окончив школу с медалью, он учился на втором курсе исторического факультета МГУ. Правда, зачислен он был лишь экстерном и после вмешательства влиятельного отца, но, как удалось выяснить, причиной был не пресловутый 5-й пункт, не идеологический криминал, а пребывание на оккупированной территории. Где именно «виновный» пребывал — не учитывалось. Как оказалось, экстернатура давала и преимущества — позволяла посещать лишь важные лекции, благодаря чему в течение двух лет он смог сдать экзамены за три курса.
Казалось бы, об ужасах пережитого можно было попытаться забыть, всё складывалось благоприятно. Однако роковая судьба не отпустила того, кто ею отмечен — одолеть его она вознамерилась со второй попытки, но осуществила её, как бы, по прежнему сценарию. Вместе с родителями-медиками (приёмная мать Яши, Ревекка Константиновна Викторова тоже была арестована) он снова оказался в заключении, на воле осталась лишь верная няня. Отец подвергся издевательствам и пыткам и погиб, самого его опять под конвоем гоняли на непосильную работу. Красноречивая деталь — во время жестоких избиений, которым его подвергали лубянские заплечных дел мастера (с санкции прокурора и в присутствии врача!), на их орудиях — специальных резиновых палках, ему удалось разглядеть немецкое клеймо, явственно напоминавшее времена Минского гетто, когда он был ещё не Этингером, а Яшей Ситерманом… И так же, как и в первый раз, пройдя все круги ада, он остался жив, вышел на свободу и взял судьбу в собственные руки. Путь к успеху был очень непрост. Ещё труднее был путь к свободе.
После семи месяцев в Лефортовской тюремной одиночке, из которых несколько недель его держали в наручниках и неоднократно помещали в карцер, при том, что допросы с избиениями проводились почти еженощно, а спать днём запрещалось, еле живого 19-летнего Якова Яковлевича Этингера признали виновным в антисоветской агитации и клевете на вождя советского народа. Следователь предложил присудить его к 10 годам заключения в исправительно-трудовых лагерях, но Особому Совещанию, которое действовало вместо суда, такая мера показалась мягкой, и форма наказания была изменена. Как наиболее опасного преступника его отправили в особый лагерь на Колыму.
В забитых до отказа «столыпинских» вагонах, измерив по пересыльным тюрьмам всю страну, он прибыл на Дальний Восток и в колонне заключённых под конвоем охранников с собаками был пригнан в пересыльный лагерь Ванино для отправки морем в Магадан. Здесь, довелось ему на месте её возникновения услышать знаменитую песню, слова которой, казалось бы, предрекали его судьбу:
«Я помню тот Ванинский порт
И борт парохода угрюмый,
Как шли мы по трапу на борт,
В холодные мрачные трюмы.
Будь проклята ты Колыма,
Что названа чудной планетой,
Сойдёшь поневоле с ума,
Возврата отсюда уж нету».
Оказалось — есть. По полученному сверху указанию Этингер Я. Я. был помещён в лагерную «минитюрьму» и через несколько дней в условиях полной изоляции — в отдельном купе — через всю страну доставлен обратно в Москву. Шёл сентябрь 1951 г., профессора Этингера уже полгода не было в живых. Теперь в недрах КГБ готовилось новое ядовитое варево — будущее «дело врачей».
Розалия СТЕПАНОВА
a.kras.cc
Окончание следует
Оцените пост
(голосовало: 8, средняя оценка: 5,00 из 5)
Загрузка...
