Александр Добровинский. Фото: s0.rbk.ru
— А мне нужна школа: двадцатая, пятьдесят седьмая или англо‑американская! Последний раз я слышал эту зануду несколько лет назад, когда ей понадобился муж. Вроде, с тем вопросом справились. Теперь школа для маленького кучеряшки. А завтра муж будет не в состоянии… Я что должен сделать?! Кажется, дама по моему лицу поняла, что перебрала. И перешла с доставаний на молитву:
— Ну, пожалуйста, ну, что вам стоит… Ну, один звонок в администрацию… Вот вас разве родители отдали в простую школу, когда вы учились?
— Меня? Не совсем в простую. Я бы даже сказал, скорее, в сложную. И было это довольно давно.
…Мама с удивлением читала запись в дневнике обожаемого первоклассника. Шел золотой октябрь. Вообще‑то меня отдали в школу в шесть лет. Дальше держать дома вундеркинда уже не было смысла. Как и все нормальные дети в нашей семье, в пять я бегло читал, разбирался в том, в чем разбираться было еще рано… и писал — коряво, но много.
Запись в дневнике я прочел маме с выражением:
— На уроке музыки и пения дразнил вместе с другими одноклассниками учителя. Музыкальная грамота — пять. Поведение — два.
Тут я сделал театральную паузу. Дальше шла отсебятина, а точнее — отсашатина:
— Результат: общий балл — семь. Средняя оценка: три с половиной или четыре с минусом. Что‑то не так, мамочка?
Задатки адвоката начинали появляться уже в юном возрасте.
— Меня интересует, как ты дразнил учителя? Глаза мамы смотрели на меня с живым интересом.
Как выяснилось потом, учитель музыки, очаровательный Иосиф Семенович Шляпентох, вышел из лагеря всего за несколько лет до моего появления в школе и угодил прямо в «оттепель». Фраза, выданная в музыкальном училище: «Оглохший Бетховен писал лучше, чем некоторые остро слышащие современники», стоила ему десяти лет без рояля и флейты, но с кайлом и лопатой. Он был приветлив, добродушен и мил, а кроме этого, всегда как‑то застенчиво улыбался. На том уроке мы дразнили его известной школьной дразнилкой: «Шляпентох, чтоб ты сдох!»
— Какой ужас! За что вы так очаровательнейшего Иосифа Семеновича?
— Мамочка! — ответил я с железной логикой шестилетнего советского школьника.
— Мамочка, так он же еврей…
Мама внимательно посмотрела на меня и тихо сказала:
— Сядь, Саша, нам надо серьезно поговорить…
В шесть лет и полмесяца я получил свой первый и очень важный урок: оказалось, что у меня с музыкантом Шляпентохом и еще с несколькими миллионами человек на земле масса общих моментов.
Из школы меня мгновенно забрали и отвезли в Одессу. Мама решила, что лучше, чем там, мне нигде не расскажут о самом себе. И действительно. Многочисленные родственники водили меня в синагогу, рассказывали про Моисея, Песах и Пурим, закармливали как на убой пирожными и очень любили. Это была первая в жизни спецшкола. В настоящую ходить пока не было смысла. Я и так все знал, что нужно… согласно одесским родственникам.
Почти через год меня вернули с 14‑й станции (район Большого фонтана в Одессе) на улицу Горького в Москву. В первый же вечер я спросил у домработницы, зажжет она свечи сама или лучше я их ей вставлю. А в ответ на вытаращенные Нюрины глаза я продолжил виртуозной фразой, что‑то типа: «…Шо такое? Кролики пошли в атаку, когда у слонихи затянулись роды?»
Мама поняла, что и у золотой медали есть реверс, и на следующий день собрала семейный консилиум. На повестке дня стоял вопрос выбора школы. К этому времени в системе советского среднего образования произошли серьезные перемены. На правах старшего речь держал дед: «В конце пятидесятых Хрущеву сообщили, что американцы “в бессильной злобе” пошли своим путем и сосредоточили лучших ученых в университетах Северной Америки. Генсек захотел немедленно показать капиталистам (по его собственным словам) кузькину мать и приказал создать в крупных городах спецшколы для “головастиков”. Никто здесь не будет отрицать, что кандидат номер один в любую спецшколу — это мой внук? Теперь надо только решить, в какую».
Я втихаря доедал сливочные помадки и с интересом слушал взрослых.
Мама: «Понятно, что мальчик станет врачом (лучше всего гинекологом) или биологом. Другого не дано. Ну, может быть, биофизиком или биохимиком. Это модно сейчас, но надо посмотреть, что будет через десять лет».
Тетя Фира, кроме вирусологии, не признавала ничего и поэтому снисходительно дулась на сестру. У нее тоже была за плечами своеобразная спецшкола. Дело в том, что в семнадцать лет Фира, еще в Одессе, села на тонкий фужер. В купальнике. Наш родственник, местный хирург дядя Лева, аккуратно вынул стекла из очаровательной попы под недевичьи стоны хорошенькой родственницы и даже наложил на одну половину шовчик.
Но девушку интересовало другое:
— Левочка! А шов все увидят?
С юмором в семье всегда было хорошо, и поэтому доктор ответил так:
— Все не все, но если ты пойдешь такими же темпами, как начала, то лет до сорока человек триста–четыреста увидят точно…
Фира своим «резюме» предвидение дяди Левы полностью оправдала и к тому же (на всякий случай) стала очень известным вирусологом:
— Мальчик пойдет в единственную в Москве биологическую спецшколу. Там с пятого класса специализация. Лучшая в стране. Дальше — университет, биофак… И ко мне, в науку.
— А до пятого класса? Мама должна была взвесить и понять все до деталей. — А до пятого класса Сашеньку надо отдать в математическую спецшколу. Пусть ребенок научится логике мышления. К тому же там преподают одни наши, а учатся тоже практически только свои.
После Одессы эта загадочная для кого‑то фраза была мне понятна «на свист».
Через несколько месяцев меня действительно поступили в математическую спецшколу. Самую крутую…
Разница между математической спецшколой и синагогой была небольшая: в одном месте популяризировалась пятиконечная звездочка октябренка с Лениным в детстве, в другом — шестиконечная звезда и уже царя Давида. Все остальное было практически одинаковым.
После первого родительского собрания мама пришла домой и, давясь от смеха, рассказывала:
— Элеонора Моисеевна, классный руководитель, начала свою речь так: «Товарищи родители! Это никуда не годится… то, что происходит в первом А. Мы живем в многонациональной советской стране. Кроме ваших детей, в классе учатся еще четверо русских ребят. Они такие же, как все. А один, Сережа Голованов, так он почти настолько же умный, как и ваши. Объясните дома, что швыцать и дразнить гоев просто некрасиво. У нас в школе даже парторганизация скоро будет. Может быть… Если разрешат».
Математика в начальной школе была действительно сильная. Мне — московско‑одесскому «вундеркиндику» приходилось стараться изо всех сил, чтобы не скатываться в середнячки. Уровень ребят был абсолютно феноменальным. Когда меня перевели в биологическую школу, вплоть до десятого класса на математике мне просто нечего было делать. Так, после четырехлетнего промывания мозга, все казалось слишком легко. В новой Фириной спецшколе ситуация была уже совершенно иной. Из тридцати пяти человек русских в классе было восемь!
То, что я не буду биологом, я понял в первой четверти восьмого класса, когда Рудифь Михайловна препарировала несчастную лягушку. Меня стошнило прямо на уроке на сидевшую впереди девочку Соню. Нас обоих выгнали из класса. Ее — мыться, меня — ей помочь, потому что со спины она мой завтрак достать сама не могла. Особенно омлет. Так я первый раз поцеловался в женском туалете. Это был еще один важный урок в жизни. С тех пор я знаю, как понравиться девочке…
Как будущий биофизик или биохимик я люто ненавидел эти три предмета, но очень любил тетю Фиру и поэтому терпел все эти муки из‑за ее дочери и одновременно — моей кузины, синеглазой Норочки. Все в семье знали, что Нора мне нравится, и поэтому в трудные минуты против меня выставляли тяжелую артиллерию огромных Норочкиных глаз и такой же груди, которые все вместе (до поры до времени) не давали мне возможности предать вирусологию с биохимией, не говоря уж о биофизике с гинекологией. Этот урок из спецшколы остался во мне навсегда: ради женщины я способен на многое, но если то, на что я способен, мне не нравится, даже самое светлое чувство долго не продержится. Между тем, спецшколы в Москве развивались своим, не совсем советским чередом. Виной тому был состав и учителей, и учеников. В школах в открытую ходила всякая ненужная в СССР литература, анекдоты и, главное, некоммунистические мысли и идеи. А в одной математической школе случился маленький ужас. Первого сентября на занятия не явился практически целый класс. Начался большой отъезд в Израиль. Мало того, из этой же школы в одночасье смылось пятьдесят процентов учительского состава. Туда же.
Правда, на их место моментально встали другие. Такие же, но еще не решившиеся на отъезд… Скандал кое‑как замяли. Но осадок, как в истории с пропавшими и найденными серебряными ложечками, остался.
Биоспецшколу я все‑таки окончил. И мы до сих пор часто встречаемся классом. Все эти годы… В России нас из класса — шесть человек. Четыре девочки (из тех восьми), и мы с Капланом. Он (как и я) вернулся из‑за границы в девяностые. Спецшколы в конечном счете Советскому Союзу надоели: они каким‑то образом стали рассадниками диссидентства, вольнодумства и еще не пойми чего. В середине восьмидесятых их разогнали. И мою, естественно, тоже. А учили нас все‑таки хорошо. Я до сих пор любое уголовное дело беру только через интеграл, да и в хорошем разводе без тангенса и котангенса просто не обойтись. Что же касается теории «пестиков и тычинок», так я вообще ее через всю жизнь с успехом пронес и до сих пор, слава Создателю, еще несу…
Как-то из Парижа позвонила мама и строго приказала устроить старшую внучку в лучшую спецшколу Москвы. И по‑другому нельзя. Я занялся изучением вопроса. Спецшкол, естественно, больше не существовало. Но зато появились просто дорогие школы и просто очень дорогие. После недолгих поисков пришлось отдать в якобы лучшую, то есть, по московским стандартам, в самую дорогую — в Московскую экономическую школу. Сокращенно — МЭШ.
Первого сентября я лично был очень доволен. Вся школа оказалась рассадником потенциальных клиентов, актовый зал напоминал Большой театр до реставрации, а список предлагаемых для посещения кружков был чуть короче свитка Торы …
Слежку за обучением я доверил армаде нянек, бабушек, горничных и водителей во главе с мамой ребенка и пошел дальше работать на благо страны в ее отдельно взятой семейной ячейке. Кроме того, надо было срочно отбить ненормальный школьный финансовый взнос и ежемесячные денежные вливания, а продавать для этого часть коллекции картин не хотелось.
За школьными достижениями я пару лет не следил. Выяснилось, что зря…
В третьем классе, когда мы возвращались в машине с дачи, на меня вдруг что‑то интуитивно нахлынуло:
— Скажи мне, сколько будет семнадцать плюс восемнадцать? — спросил я, предполагая, что сейчас услышу что‑то типа: «Папа! Как тебе не стыдно? Это первый класс, вторая четверть. Ты меня еще про теорию Лобачевского что‑нибудь спроси. Или про факториал… Смешной ты, папочка!»
Но вместо этого ребенок, который генетически не мог не быть вундеркиндом (папа‑то понятно кто…), начал загибать пальцы на двух ручонках: пять… шесть… семь… Прибавить… сколько ты сказал? Восемь? Пальцев явно не хватало. — Пааап! Ну что ты в воскресенье решил меня мучить сложными вопросами?
Мне стало не по себе.
Через два дня, объявив всем, что еврейский папа — это нормальная мама, я пошел в школу сам и доказал это, сев на уроке где‑то сбоку, чтобы посмотреть, как там все у них происходит.
Это было ужасно. Некий мальчик нагловатого вида сразу залез под парту и просидел там все сорок пять минут. Оставшийся «эскадрон» кидался бумажками, бубнил что‑то про себя и абсолютно не слушал учительницу.
Преподавательница голосом морской свинки перед группой давно некормленых удавов пыталась что‑то вякать первые пятнадцать минут, но потом это бесполезное занятие бросила начисто. Сие начинание оказало прогрессивное действие на школьную «макаренкофилию». Дети перестали кидаться бумажками и перешли на плевки через самодельные трубочки. Понимая, что так дальше продолжаться не может, что настал мой выход, и я должен взять контроль над классом в свои руки, я забрал «BIC» учительницы, вынул из него стержень и переплевал весь класс, доказав преимущество простого оружия над всякими «монбланами» и прочей золотоперьевой фигней.
Мальчик под партой от счастья описался.
Сашка с гордостью объявила всем, что плюющийся лысый очкарик — это ее папа. Класс одобрительно хихикнул.
На перемене я подошел к «морской свинке»:
— Я вам так благодарна, — сказала преподавательница, — они, видимо, вас испугались и сегодня вели себя тихо. Поэтому я успела им что‑то объяснить. Обычно бывает хуже.
— Почему вы на них не гаркнете, не накажете? Что за сюсю–мусю? Крикните же что‑нибудь, в конце концов!
Учительница посмотрела в пол, а затем, открыв журнал, тихо сказала:
— Я вам сейчас прочту список детей из вашего класса. Ладно? Итак: Авены, брат с сестрой. Абрамович. Березкина. Григорьев. Шувалов. Сафарян. — Потом произнесла еще пять‑шесть таких же неизвестных фамилий и, сглотнув слюну, добавила почему‑то шепотом: — И ваша… Вы на кого хотите, чтобы я кричала?
Теперь задумался я…
Еще через три недели меня попросили зайти к завучу и разобраться с ЧП в школе, о котором все говорили. Выяснилось, что девочка из девятого класса за пятьсот долларов позволила мальчику из восьмого класса поцеловать себя после уроков в кабинете литературы. Хорошо зная родителей ее и его, я точно понимал, что пятьсот долларов для пропитания были не нужны… Детвора с гордостью рассказала всем, что и за что они сотворили под портретом Достоевского.
На мой вопрос завуч ответила в стиле новейшего спецучреждения:
— Да мы сами были все в шоке, когда узнали. А ведь девочка такие хорошие заметки писала в стенгазету.
На следующий день я забрал ребенка из школы. Плюс к тому, образа в бабочке хватило на то, чтобы получить деньги за вступительный взнос обратно…
— Так вы действительно хотите отдать ребенка в какую‑нибудь спецшколу? — задал я после всего вопрос немигающей клиентке.
— Да, пожалуйста! Я очень прошу…
Я выписал счет за консультацию на дополнительные четыре часа и взял трубку.
Дети же — это наше все. И ваше тоже.
Александр ДОБРОВИНСКИЙ
Оцените пост
(голосовало: 3, средняя оценка: 5,00 из 5)
Загрузка...
