Крутая жизнь крутого актера

В. Топаллер:

— Сергей Юрьевич, один из ваших персонажей — Остап говорил, что пророку Самуилу все время задают один и тот же вопрос: «Когда в продаже будет животное масло и еврей ли вы?».

Несколько лет назад вы завили, что во времена, когда модно было быть русским, вы были всегда евреем, во времена, когда модно было быть евреем, вы стали русским. Сегодня кем вы себя ощущаете?

С. Юрский:

— Думаю, что я не настолько уже менялся, чтобы изменить самому себе. Поэтому кем я был, тем и остался.

— Это правда, что ваш папа очень не хотел, чтобы вы стали актером?

— Просто он волновался за меня и очень беспокоился, чтобы я нашу скрытую тогда фамилию не опустил ниже предела, который он поставил. А он поставил довольно высокий предел.

Юрий Сергеевич Жихарев — мой отец, который стал Юрским, взяв псевдоним, у него была непростая судьба.

Он работал в театре и режиссером, и актером, в немом кино — актером, в цирке — руководителем и режиссером, на эстраде — и поставил весьма высокую планку своего вкуса. Поэтому он, прямо скажем, хорошо ко мне относясь, боялся, чтобы я эту планку не опустил.

— Молодой актер Юрский, не опуская, безусловно, планку, о которой так волновался его отец, начинает свою творческую карьеру в гениальном театре БДТ у Товстоногова. И служит там 20 лет.

Играет прекрасно Чацкого, Генриха, собственные постановки Мольера… Сорок ролей. И вдруг после двадцати лет рвет с БДТ, рвет с Ленинградом и оказывается в Москве в Театре им. Моссовета. Что случилось? Почему же вот из лучшего, на мой взгляд, лучшего тогда в Советском Союзе театра один из ведущих актеров уходит, так круто меняя свою судьбу, хотя, казалось бы, чего вообще еще желать или, извините, какого рожна еще надо?

— Ну не будем возвращаться к столь давним временам. Никуда я вообще не уходил. Просто сложилась обстановка, в которой я больше не мог работать. Я был запрещенным человеком и в течение нескольких лет, пытаясь вернуть себе возможность просто работать творчески, сниматься в кино, где я уже довольно много к тому времени сделал, работать на телевидении, на радио, иметь право быть упоминаемым в рецензиях газетных и полнокровно работать в театре — все это было запрещено. Некоторые годы это все можно было мучительно терпеть, а потом я решил эмигрировать в Москву. Это была эмиграция, абсолютно равная эмиграции за границу, столь же сложная и столь же долгая. Это длилось несколько лет. На этом остановимся, и дальше кто недопонял, пусть гадают, оставим немножко тайны…

— Мне казалось, что Товстоногов в те времена обладал такой властью в верхах, что при желании мог прикрыть кого угодно.

— Нет, не обладал. Сразу скажу, что мог прикрыть, но очень рискуя, и властью в верхах он не обладал. Авторитетом — да, но не властью.

— Москва. Театр им. Моссовета. 79-й год?

В 79-м году происходит в вашей жизни, на мой взгляд, уникальное событие: вы снимаетесь сразу в двух культовых фильмах.

У Швейцера в «Маленьких трагедиях» и Говорухина в «Место встречи изменить нельзя».

— Съемки проходили в Одессе, на студии, менее наблюдаемой и поэтому меня упустили. Да еще роль такая полуотрицательная. Я работал в это время уже — действительно работал — только в Азербайджане. Только там мне разрешали сниматься. А что касается «Маленьких трагедий», то Швейцер, с которым мы до этого сделали «Время вперед», а потом «Золотого теленка», он повел себя так, как мало кто позволял себе, он очень многим рисковал…

— Сергей Юрьевич, вы хотите сказать, что только у Швейцера тогда хватило мужества настаивать на том, чтобы Юрский у него работал? Никто из режиссеров больше на себя эту ношу не взвалил?

— Ну не будем уж так категоричны. Михаил Абрамович Швейцер -человек изумительный, и мне кажется, при всем том, что его знают и ценят специалисты, он недостаточно оценен. Выдающаяся фигура. Но другое: пришел другой герой. То, что я играл в шестидесятые годы, как в театре, где я был ну основным героем довольно долгое время, и одновременно в кино, когда были подряд «Республика ШКИД», «Золотой теленок», когда был Чацкий, когда была «Крепостная актриса», когда был «Человек ниоткуда» — это все шестидесятые годы.

— Это один из первых Рязановских фильмов?

— Да, третий Рязановский фильм. Герои, которых я играл, они ушли. И потому исполнитель этих ролей уже должен был быть ну куда-нибудь отодвинут. Но в вашей стране «отодвижение», что естественно, как, скажем, президент заканчивает свой срок и уходит, у нас это всегда катастрофа. Так и здесь, отодвинуть это значит задвинуть. Происходил этот момент еще, добавочно ко всем тем кагэбэшным делам, которые происходили параллельно этому и по непостижимым каким-то законам.

— А откуда эти кагэбэшные дела?

— Неизвестно…

— То есть вы вызывали отвращение?

— Видимо, да…

— В какой момент вам самому и режиссерам, которые с вами работали, стало понятно, что у Юрского нет амплуа, что Юрский может играть все? Он может играть характерные роли, он может играть роли героические, он может играть роли комические, он может играть молодых, он может играть стариков. В какой момент стало понятно, что Юрский относится к немногочисленной категории актеров, у которых нет амплуа как такового?

— Конечно, Товстоногов. Потому что я пришел комиком и клоуном. Я обожал это, к этому стремился и этого хотел.

И вдруг Товстоногов, уже репетируя «Горе от ума», когда оставалось всего полтора месяца до премьеры, переменил все роли. Я не участвовал в спектакле…

— А вы вообще не были заняты в этом спектакле?

— Конечно. Я репетировал в это время Адама в «Божественной комедии» — комическую роль с саксофоном в клоунском гриме. Он вдруг все поменял и сказал: «Чацкий». Это надо было рискнуть. Это надо было увидеть, что пришло время, когда эксцентрический привкус необходим даже в высокой комедии, даже в драме, даже в трагедии, как потом я играл в Шекспире. Когда я сыграл роль Виктора Франка в «Цене» Артура Миллера, вот тут можно было сказать, что набор такой состоялся…

— Я обратил внимание на одну любопытную деталь. Когда вы играли Остапа у Швейцера в «Золотом теленке», вам было ровно столько лет, сколько вашему персонажу — 33? Остап говорит: «Мне 33 года, а что я сделал?..». Помните, да? Роль легла стопроцентно, и это вас не смущало? Ведь это ироничное амплуа фата, как хотите назовите Остапа, было очень близко вашей органике.

— Я ее сыграл в капустнике до этого. А потом надо было ее сыграть в кино, уже чтобы это была ирония не моя по отношению к персонажу, а ирония самого Остапа.

— Тяжело работалось?

— Очень! Легкость приходила иногда, и это было высшим счастьем. Но картина-то снималась два года. Полных два года. Так что это…

— А зато партнеры какие! Гердт, Евстигнеев…Созвездие…

В начале семидесятых годов я пришел еще совсем мальчишкой в концертный зал библиотеки им. Ленина, где читали стихи. Рафаэль Клейнер. Я ходил на эти вечера, и однажды я попал на вечер, когда я увидел на сцене зала библиотеки им. Ленина Юрского. Как сейчас помню, вы читали Шукшина… Потом был Зощенко, Булгаков, Пушкин…

Я знаю очень мало актеров, которые блистательно читают стихи: вы, Казаков, Алла Демидова… Вот, пожалуй, и все. Наверное, я просто не всех знаю, есть, конечно, актеры, которые хорошо стихи читают, прекрасно читают…

— Есть, есть.

— Вы что-то прочтете?

— Все начнется потом, когда кончится это

Бесконечное, душное, жаркое лето.

Мы надеемся, ждём, мы мечтаем о том,

Чтоб скорее пришло то, что будет потом.

Нет, пока настоящее не начиналось.

Может, в детстве, ну, в юности — самую малость. Может, были минуты, ну дни… ну, недели…

Настоящее будет потом! А на деле —

На неделю, на месяц и на год вперёд

Столько необходимо ненужных забот,

Столько мелкой работы, которая тоже

Никому не нужна. Нам она не дороже,

Чем сиденье за скучным и чуждым столом,

Чем мельканье чужих городов под крылом.

Не по мерке пространство и время кроя,

Самолёт нас уносит в чужие края…