Атмосфера шестидесятых, времени взрыва культуры после многих лет молчания, проникала повсюду: жизнь кипела не только на «Мосфильме» или в кругах избранной интеллигенции двух столиц, — свидетельствует Александр Митта, один из самых ярких «шестидесятников», автор культовых фильмов, известных всей стране.
— Александр Наумович, как долго, по-вашему, вызревали шестидесятые?
— Шестидесятые вспоминаются сейчас как какой-то сгусток непрерывного счастья — и я абсолютно не преувеличиваю, поверь. Тем более есть с чем сравнивать. Вообще с этими годами связан один парадокс: с одной стороны, они наступили как-то сразу и внезапно, а с другой — постепенно все-таки вызревали, из глухих пятидесятых. Лет эдак десять уж точно, со дня смерти Сталина и начали вызревать. Я ведь в пятидесятых, после окончания школы, ровно до марта 53-го, когда отец всех народов, наконец, сдох, был точно уверен, что меня посадят, потому что у меня все сидели — и мама, и все ее сестры… А мужья их, дядья мои, вообще были расстреляны… Вся семья разрушена, все разбросаны по разным местам, не столь, так сказать, отдаленным, и ощущение было такое, что еще немного, и я тоже пойду по этапу. Поэтому я, понимая, что нужно надышаться свободой, и последние деньки все свое время проводил…
— С девушками, в ресторанах и дебошах?
— С точностью до наоборот — в библиотеках сидел и книжки читал. Думаю, года два-три у меня еще есть, почитаю, а потом — на нары. Нашел в Москве сразу три роскошных библиотеки, из которых почему-то — по недосмотру, видимо, — не успели изъять хорошие книжки, и читал. В той же «Ленинке», помню, был зал гигантский, чуть ли не на три тысячи мест, с огромными столами, и вот там-то мы сидели и с жадностью читали — всё, что под руку попадется, от «Трех мушкетеров» до Андре Жида. Телевизора ведь не было, только радио и книжки. Ну и хорошо, что не было, прочитать за вечер книжку — это ведь гораздо насыщеннее, нежели передачу посмотреть, ясно же.
— Вот, собственно, и всё? Книжки, и никаких компаний?
— Да нет, уже в пятидесятые появились у меня разные потрясающие знакомые: такие блестящие люди, гении, можно сказать — от Бориса Слуцкого до Давида Самойлова, Дезика, как все его называли. Многие другие тоже туда к нему, к Дезику, в маленькую такую комнатку, заходили… Там и гужевались — время было бедное, послевоенное, есть почти нечего, зато духовно — такое богатое, что ничего другого и не надо было. Причем мы тогда не знали, с кем имеем дело — даже в голову не приходило, что все эти люди — будущие гении, я даже не знал, что Ландау, которого я видел у Дезика, выдающийся физик; не знал даже, что Слуцкий — поэт. Он для меня был просто приятный человек, блестящий собеседник –— и всё. Были там люди и не столь знаменитые, но тоже в своем роде гениальные. Скажем, Геда и Агда, две просто выдающиеся женщины, сестры родные. Особенно Геда — она, собственно, была такой стихийной актрисой, импровизатором, придумавшей пять персонажей, для которых у нее была своя лексика, свои истории, которые Геда сама сочиняла. Со смеху можно было помереть!
Самойлов со своей женой Лялей, выдающейся, между прочим, красавицей, специально ее ждали по особым дням в гости, готовились, звали людей на эти представления…
Сейчас бы ее на ТНТ какое-нибудь, она бы там всех затмила, всех! Но тогда для таких людей, ее типа, выхода не было…
Ну, а когда во ВГИК поступил, так вообще начался буквально обвал впечатлений: я сначала попал на курс, где со мной учились Отар Иоселиани, Лариса Шепитько, Георгий Шенгелая — прямо один к одному, как на подбор. А когда к Ромму перешел, то там — тоже: с одной стороны Тарковский, с другой — Шукшин. В общем, завертелось колесо. По количеству окружающих меня талантов это, наверное, самое насыщенное время было — при том что я еще ничего из себя не представлял. Еще ничего тогда не сделал, не снял.
— Повезло вам.
— Но ведь и другие люди, не вхожие, так сказать, в компании будущих знаменитостей, жили тогда насыщенно. У меня сестра училась Московском университете и тоже тусовалась в Доме ученых, где были очень интересные вечера, особенно когда появились Высоцкий, Галич, Визбор. Насыщенное было время, ощущение было такое, что всё просыпается… И всё, знаете ли, нравилось… даже живопись советская мне тогда нравилась. Хотя ее ругали потом за официоз и прочее. Все как-то было в кайф, все хорошо! Даже просто бродить по улицам — и то хорошо!
— А где вы тогда жили?
— Вначале у трех вокзалов в так называемом Доме ударников соцтруда, где все эти ударники сидели по лагерям, а в доме жили их уже подросшие дети, потом — на Курской жил. И тогда было не зазорно пешком по Москве ходить или в метро ездить, никто не имел личного транспорта, понятное дело. И Москва от этих пеших прогулок туда-сюда: к друзьям, потом к другим друзьям, — казалась родным, обжитым городом. Не то что сейчас.
— Как у Трифонова, который описывает Москву пятидесятых так, как будто сам по ней идешь, так?
— Ну да, очень точное ощущение, да, именно такое трифоновское…
— После ХХ съезда стало дышать всё же свободнее, или это всего лишь общее место, и так принято думать?
— Нет, почему же? Свободнее, конечно. Хотя я всё это давно знал — из-за особенностей своей личной судьбы. Но раньше мое знание считалось как бы преступным, а теперь стало общим достоянием, вот что было важно.
— Интересная вещь: как бы ни уничтожали нашу культуру, ни травили, ни убивали бы ее представителей, она, как шестидесятые доказали, неуничтожима в принципе. Так получается?
— Не совсем так. Вернее, совсем не так. Просто страна такая огромная, такое количество людей, талантов, что всех просто не смогли бы уничтожить. Но, тем не менее, уничтожили очень многих, погибло во время войны и репрессий огромное количество. А тех, кто не сумел себя выразить — в относительно благополучные, но все же подцензурные времена, тоже гораздо больше, чем тех, кто все же сумел. Даже представить себе трудно, сколько же талантов, гениев ушли в небытие… Те, кто остался, и сотворили нашу культуру, буквально взорвав ее в шестидесятых, во времена расцвета, но мы же не знаем, какой была бы эта культура, если бы не прессинг этот…
— Выходит, те, кто состоялись, вытянули счастливый билет?
— Э нет, лотерея тут ни при чем. Остались в буквальном смысле несгибаемые люди. Вроде вот Тарковского — он был просто из железа.
— Тарковский?! Такой хрупкий, ранимый, интеллигентный? Это он-то несгибаемый, как вы выражаетесь?
— Человек из железа — в буквальном смысле. Это еще во ВГИКе было видно — всем одну часть дают снимать (то есть десять минут — от автора), ему — полный метр. Когда же он на «Мосфильм» пришел, то ему в худруки дали страшного человека, палача эпохи 37-го, отпетого негодяя. Но Тарковский с ним бешено ругался, всё у него отвоевывал, хотя тот гордился, что еще в 37-м был «чистильщиком» партийных рядов… Но Тарковский не уступал. Я ему как-то сказал: ты, мол, побереги нервы-то, силы. Но у него каждый день начинался, как бой, битва — с целью к вечеру победить, выиграть. И ведь выигрывал. Выигрывал, как ни странно… Это чисто режиссерский импульс — готовность к бою, к победе. «Иваново детство» в полсрока снял. Не испугался, всех заменил, и актеров, и всех, сценарий переписал — и в кратчайшие сроки всё сделал! Это ли не характер? Вот такие и выживали, никто другой не выживал в ненормальных-то условиях… Тем более все нужно было заново создавать, на пустом месте. Как, например, Андрон Кончаловский всё создал — эти декорации, которые ему сделали для «Дворянского гнезда», до сих пор у меня перед глазами стоят — это особый мир был, нельзя их было размонтировывать, надо было оставить. Или когда, помню, строили декорации к «Войне и миру», я за это время успел фильм целый снять — а они всё строили… Вот какой был размах тогда у нас — тем более все делалось не ради денег, о коммерции мы тогда и не помышляли. Был просто позитивный смысл двигаться дальше и вперед, через все эти препоны и рогатки, но — вперед.
Первые джинсы и летящий Барышников
— Александр Наумович, я на более легкомысленную с вами тему хотела бы поговорить — не духом же единым. Как вам тогда удавалось щеголять, никаких же тряпок заграничных не было, как девушкам вашим удавалось быть красотками?
— О, это было нечто! Одни прически дамские чего стоили! Лака-то в продаже не было, а прическа должна быть высокой — и стоять. Так, не поверишь, пользовались вазелином, вазелинили волосы и присыпали такой, знаешь, новогодней пылью, блестками. У меня жена, Лиля, спец по этому делу, она, будучи художником в театре Образцова, вечно что-то сочиняла, чтобы выглядеть стильно. Лиля, ни больше ни меньше, была настоящим идеологом стиляг. Она и серебристую пудру эту придумала — сыпать ее на волосы навазелиненные. Мальчики тоже вазелинили кок свой стиляжный. А тушь для глаз? Где взять? Так брали мыло, разводили, потом жгли бумагу, смешивали и делали такие огромные ресницы себе — паук назывались, как сейчас эти ресницы приклеенные у девушек. Лиля еще придумала делать плащи из обыкновенного полиэтилена — берешь, значит, полиэтилен и накладываешь его на ткань, получается такая модная вещь. Непромокаемая и красивая ткань. Ну, всё от бедности, конечно, не от хорошей жизни. Купить было нечего, нигде ничего не было. Помню, Лиля выглядела, несмотря на дефицит, настолько шикарно, что жена Рязанова, Нина Скуйбина, специально выходила из дому пораньше, подстерегала ее около ворот «Мосфильма», чтобы посмотреть на стильную девушку. Мы и микропору себе сами на ботинки присобачивали — у одного приятеля отец ее делал для производственных каких-то нужд, а мы догадались к подошве ее клеить…
— Ну, а джинсы-то, джинсы первые когда появились?
— Первые джинсы мне, можно сказать, купил Миша Барышников. Когда мы в первый раз в Америку поехали — я, Эльдар Рязанов, Андрюша Миронов, еще кто-то, не помню. Мы как раз с Андреем в одной комнате в гостинице жили. Андрей тогда уже дружил с Мишей Барышниковым, который к нам специально приехал из другого города в Нью-Йорк. Помню, меня тогда поразило, что Миша явился с сумкой спортивной через плечо: в моем представлении в другой город нужно было ехать с огромным чемоданом. Мне и в голову не приходило, что все нужное можно запросто купить в ближайшем супермаркете.
— На какие такие шишы?
— Да ты что?! Миша был знаменитостью, суперзвездой. Идешь по Нью-Йорку и изо всех окон летит Миша…
— Как это — «летит»?
— Ну, во всех офисах над пишущей машиной обязательно висел один и тот же календарь с изображением Миши в прыжке, в его знаменитом прыжке. Подряд — во всех буквально окнах, как будто это город летящего Миши, и больше ничей.
— Ну, хорошо, понятно, а джинсы он что, вам прямо в этой сумке и привез?
— Да нет, Андрей организовал всё. Договорился, что Миша даст ему двести долларов, а Андрей потом его маме в Москве отдаст, и Андрей честно поделил со мной эти деньги. И мы накупили джинсов — правда, не тех размеров, я даже примерять их не умел, платье джинсовое Лиле купил раза в полтора больше, чем надо, так она его потом ловко так перешила и многие годы в нем щеголяла.
— Мне рассказывали, что это целая идеология была — человек даже внутренне менялся, надев джинсы, куртку кожаную…
— Ну, да, конечно, ощущение все-таки иное, нежели от приклеенных собственноручно микропор на советские страшные ботинки.
В загс с веником
— И как же вы подкатывали к девушкам в своих совковых брюках и ботинках «Прощай, молодость»?
— А девушки и без этого нас любили. Лиля моя ушла от мужа своего, журналиста правдинского, у которого даже машина была собственная, что по тем временам означало многое — ты даже не представляешь себе, что это означало, — когда у меня не то что джинсов, вообще ничего не было. Ее муж ко мне пришел как-то, осмотрелся в моей коммуналке — а у него была отдельная квартира всё как полагается. Он даже не стал скандалить. В коридор высунулись какие-то жалкие люди, зощенковские персонажи в майках-алкоголичках, и соперник его тоже выглядел не ахти, жалкий такой, бедный, без машины, в страшной грязной коммуналке… Ну, он и ушел, ухмыльнувшись — типа сама вернется, невозможно ведь жить в таких условиях. И, как видите, ошибся. Он потом, правда, два года развода не давал, так что пришлось, когда уже сын у нас родился, в загсе сразу три дела делать — разводиться, усыновлять, жениться… И так получилось, что все мои дружки-свидетели опоздали и явились на это сложное мероприятие прямо из бани, с вениками. Тетка из загса обомлела — разводятся, женятся, ребенка усыновляют в окружении типов с вениками…
— Ха-ха.
— Да, время было какое-то смешливое. Легкое время, несмотря на трудности — и не только материальные. Прессинг-то все равно, как я уже вам говорил, оставался.
— И романы, связи, интрижки были легкими, так?
— Нет, как раз наоборот. Распространенное мнение, что якобы в киношной среде царит разврат — это все неправда, полная чушь. Если в съемочной группе романы и возникали, то, как правило, длительные — многие из них кончались свадьбой. В экспедиции ездили с семьями, так что более прочных связей, романов, браков, чем в киношной среде, я и не знаю. Так что это очередной миф, не верь.
— Ну, а были какие-то свои особые принципы — как ухаживать, что говорить, как «закадрить» красивую девушку?
— Принципы? Ну, принципы были как раз уродливые, я так скажу. Ухаживать как раз никто особо и не умел… Да и женщины были нетребовательные, чего уж там… Изначальное же уродство заключалось в нашем тяжелом советском наследии — семья в нашей стране никогда на первом плане не стояла: на первом, как известно, было государство. Скажем, у Михалковых, Никиты или Андрона, у которых были семьи полные, не так получилось — у них много детей, у Андрона чуть ли не семеро, например…
— От разных жен…
— Неважно. Зато растет целая популяция. У меня же семьи не было, все было разрушено, и потому в голове сидела только работа. Потому у нас только один ребенок. Моей семьей была студия — как Хичкок говорил: за мной, мол, захлопнулись тяжелые двери студии — и навсегда захлопнулись. В голове только одно — следующий сюжет, следующий фильм, следующий сценарий. И я не один был такой: все мы, режиссеры, операторы и сценаристы, жили исключительно работой.
— Всё главное происходило на кухне, я так понимаю… Ну, а какие-нибудь там пиры горой, пышные свадьбы вы не припоминаете?
— Вот чего не было, того не было. Хотя… дай вспомнить… А! Леночка Проклова выходила замуж в ресторане на пятьсот мест, пятьсот было гостей, действительно была пышная свадьба. А так, все по-простому, по-комсомольски. Марина Влади с Володей Высоцким устроили просто свадебный обед, были мы с Лилей, Вознесенский с Зоей и Зураб Церетели. Потом, правда, Зураб закатил им в Грузии такое, о чем до сих пор вспоминают — ну, об этом многое уже написано и рассказано…
— Высоцкий, и вправду, был такой харизматической личностью или только когда пел, загорался?
— Нет, не только, когда пел. Это был человек гипнотического обаяния — когда после его смерти у него обнаружились тысячи и тысячи друзей, то ведь эти люди не врали, не примазывались к знаменитости. Он-то, конечно, всех не помнил, но стоило ему поговорить с человеком пару часов, как собеседник чувствовал, что это дружба — на всю оставшуюся жизнь. Ибо Володя умел слушать, умел вникнуть, никогда собой не любовался, редкий дар сочувствия и дружбы имел. Такой душевной щедрости я потом ни у кого не встречал. Интересно, что его мучеником изображают часто, а ведь это было не совсем так. У него, знаете ли, было редкостное ощущение, что это его страна, и ощущение это было очень точным. Он мог взять и ни с того, ни с сего улететь в какой-нибудь там Анадырь или еще куда. Выйти из самолета, сказать: «Я — Высоцкий». И всё.
Его знали все, буквально каждая собака. Это почище нынешнего Интернета — из любого окна нашей «необъятной родины» неслись его песни. Сто раз переписанные, с неимоверно искаженным звуком, но неслись. Он в своем роде был очень счастливым человеком, его нельзя было подвергнуть цензуре, отследить и запретить. Как нельзя запретить и отследить стихию. Вот так.
— Думаю, шестидесятые вообще были богаты на харизматиков…
— Это уж точно. Вокруг них все и вихрилось. Было много ведь и так называемой неофициальной культуры, собственных изобретений — вроде КВН, который Гусман придумал тогда. Тоже человек запредельного остроумия: причем еще и организатором был таким, не хуже адмирала на взбесившемся судне. Я как-то приехал на КВН за два часа до эфира и был потрясен, как Гусман с этой бандой человек в двести управляется: все по местам расставлено, начали! И пошла импровизация: тогда ведь еще и эфиры были живьем, не проколешься. А знаменитые капустники в ВТО, которыми Виктор Драгунский заправлял!
…Культурная жизнь кипела вокруг трех театров, трех китов шестидесятнической культуры: «Современника», ленинградского БДТ и «Таганки». Такой магический треугольник, поливитаминный курс, который мы тогда принимали. В Питер ездили — смотреть «Пять вечеров», это целое событие тогда было…
— Ну, а первые иностранцы? Вон Николай Климонтович без конца описывал, что такое для нас тогда был иностранец — посланец свободного мира, и все прочее…
— Первыми ласточками были поляки, конечно. Студенческий театр из Варшавы во главе с самим Збигневом Цыбульским. Когда они приехали, я испытал еще один культурный шок — ничего подобного ни до, ни после я не видел. Потом в Москву пожаловали чехи — Форман, Юрачек и Менцель. Ну и Ольбрыхский, конечно, с которым Володя Высоцкий подружился на всю жизнь. Это была действительно необыкновенная мужская дружба, подлинная, без сучка и задоринки.
1968-й
— Когда вы почувствовали, что шестидесятые с их относительной, но все же вольницей начинают скукоживаться, сворачиваться, что наступают другие, тоскливые, времена, которые кто-то метко впоследствии назвал «застоем»?
— А вот прямо в августе 68-го и почувствовал. Прямо после введения наших войск в Чехословакию. Пятнадцатого или семнадцатого августа это, кажется, произошло, а через неделю мне пришло из Москвы распоряжение, чтобы сворачивал съемки. Я тогда снимал «Гори, гори, моя звезда». Хорошо, что мы снимали далеко, в Западной Украине, в местечке, и распоряжение опоздало на целую неделю. Благодаря чему мне удалось выиграть целых семь дней интенсивной работы. Потом я еще неделю снимал, не обращая внимания на запрет — прикинулся, что не получал ничего из «центра».
— Не совсем понимаю, каким образом связана оккупация Чехословакии и ваш фильм?
— Косвенным, конечно. Но в ЦК начали производить ревизию по свободомыслию, нужно было как-то реагировать на вновь сложившуюся ситуацию: на всякий случай, всех проверить и перепроверить, на предмет скрытой крамолы.
— Столь изощренную логику трудно понять даже советологам.
— И, тем не менее. Но я все-таки их как-то так обманул, через некоторое время приступил к съемкам, пообещав им оптимистичный финал, и выкрутился.
— То, что последовало потом — изгнание Солженицына из страны, приговор группе диссидентов, вышедших на Красную площадь в знак протеста против оккупации Чехословакии, — все это повергло вас в депрессию?
— Ты знаешь, многое прошло мимо меня, потому что я как маньяк был погружен в кино. Были задачи сиюминутные — чтобы дали снять, не закрыли, разрешили… И потом, мы, киношники, были накрепко связаны с государством, ибо только государство может давать деньги на кино, больше никто. Это какая-то закрытая каста, иногда безразличная к тому, что происходит в мире. Ну, как Хичкок говорил… Вся жизнь — там, на «Мосфильме». Тем более на исходе шестидесятых тогдашний директор студии Сизов сказал как-то в кулуарах: дескать, пять человек будут снимать так, как они хотят, все остальные — так, как мы хотим.
— Вы в эту пятерку входили?
— Ну, да, повезло, иногда давали что-то делать.
— Аскольдову повезло меньше.
— Зато он выиграл нечто более существенное — свою судьбу. Не сломался, не пошел на уступки.
— И не снял больше ничего, кроме «Комиссара».
— Удивительно, что Алексей Герман, тоже не отдав ни одного кадра, не пойдя ни на малейшие уступки, все-таки остался в кино. Я же тебе говорю: тут нужен бойцовский характер…
Я как-то ему по глупости посоветовал, дескать, ну надо бы что-то уступить, чтобы картина прошла. Так он на меня так посмотрел. Нет, уступки — не для него.
Это сейчас легко рассуждать, как правильно себя было вести, а как нет, а ведь тогда, когда картину клали на полку, казалось, что это навсегда. Как будто тебя заживо хоронят — не всякий к этому был готов…
фото: Архив фотобанка/FOTODOM
Беседовала Диляра ТАСБУЛАТОВА
Оцените пост
(голосовало: 4, средняя оценка: 5,00 из 5)
Загрузка...
