Только «Правда»…
В Рейкьявике идет матч за шахматную корону: Спасский — Фишер! Иногда мы даже разбираем с отцом партии. Я люблю шахматы, на скучных уроках играю сам с собой на тетрадном листке в клеточку. Делается это так: в тетради в клетку шариковой ручкой рисуется доска (половина клеток закрашивается той же ручкой), а карандашом, тоненько, рисуются фигуры. Ход делается в два приема: фигура стирается ластиком и рисуется на новом месте.
Но я отвлекся, а в Рейкьявике — Спасский – Фишер. Какое-то время этот матч — чуть ли не главное событие в прессе: через день публикуются партии с пространными комментариями… Потом комментарии помаленьку скукоживаются, потом исчезают тексты партий. А потом однажды я читаю (петитом в уголке газеты): вчера в Рейкьявике состоялась такая-то партия матча на первенство мира. На 42-м ходу победили черные. А кто играл черными? И кого они победили? И что там вообще происходит, в Рейкьявике?..
Так я впервые был озадачен советской прессой. О, это умение сказать и не сказать! Уже много лет спустя, в андроповские времена, всей стране поставило мозги раком сообщение ТАСС о южнокорейском лайнере, нарушившем наше воздушное пространство: «На подаваемые сигналы и предупреждения советских истребителей не реагировал и продолжал полет в сторону Японского моря».
Как это: продолжал полет в сторону Японского моря? По горизонтали или по вертикали? Стреляли по нему или нет? Военный был самолет или все-таки пассажирский? Понимай, как хочешь. А еще лучше не понимай. Напрягись вместе со всем советским народом – и не пойми.
Галич
Дорога в стройотряд: плацкартное купе, оккупированное молодежью семидесятых с гитарами в руках и либерализмом в башках. Человек, наверное, двадцать набилось. А на нижней полке, свернувшись калачиком, спит бабка — полметра той бабки, не больше… Ну и Б-г с ней. Поехали! Взяли чаю, накатили какой-то спиртной ерунды, расчехлили гитары, и началось вперемежку: Высоцкий да Ким, да какой-то самострок, да Визбор с Окуджавой… Допелись до Галича. А что нам, молодым бесстрашным!..
А бабка спит себе — глуховатая, да и, мягко говоря, не городская. Спели «Облака», дошли до «Памятников». Пока допели, поезд как раз притормозил и остановился.
— И будут бить барабаны! Тра-та-та-та. Бабка зашевелилась, приподнялась, мутно поглядела вокруг и сказала:
— А-а… Галич…
И снова легла. Тут нам, молодым и бесстрашным, резко похужело. Бабка-то бабка, а в каком чине? Нехорошая настала тишина, подловатая… В этой тишине поезд, лязгнув сочленениями, дернулся, и мимо окна проплыло название станции. Станция называлась — Галич.
«Моралка» и «аморалка»
А моего приятеля Володю Кара-Мурзу в те же годы исключали из комсомола за «аморальное поведение». «Аморалка» состояла в том, что он пел песни Окуджавы. Через пару лет комсорг, исключавший Володю, прославился тем, что развелся с женой, брат которой был арестован по диссидентским делам. В заявлении о разводе этот прекрасный человек прямо написал, что не хочет жить с родственницей врага народа. Это у них, стало быть, «моралка». Сейчас он полковник ГРУ. Но это так, к слову.
Вставай, проклятьем заклейменный…
В конце спектакля «Большевики» по случаю того, что Ленин еще не умер, совнарком в полном составе вставал и пел «Интернационал». Вставал и зал. А куда было деваться? Впрочем, я, молодой дурак, вставал, помню, совершенно искренне. А отец моего друга Володи Кара-Мурзы не встал. Спустя несколько минут уже на площади Маяковского к нему подошли двое и поинтересовались: а чего это он не встал? Кара-Мурза объяснил — и его арестовали. Вот такая волшебная сила искусства…
Где мак?
В станционном буфете у столика стояла женщина и разглядывала кусочек, оставшийся от съеденной булочки.
— Где же мак-то? — наконец она спросила.
— Чево? — не поняла буфетчица.
— Я говорю: где же мак-то? Я уж почти всю булочку съела, а мака так и нету…
— Не знаю, — отрезала буфетчица. — У меня все булочки с маком!
— Так вот мака-то нету. Я-то ем, ем, все думаю: мак-то будет когда?
— А ты посмотри, может, он в конце там, — обнадежил кто-то из сочувствующих.
— Да чего ж смотреть, уж ничего не осталось! — в сердцах крикнула женщина. — Нету мака-то!
Этот диалог дословно записал отец, при сем присутствовавший. Год на дворе стоял семьдесят девятый. Что мака не будет, было уже, в общем, понятно.
Кориолан
В театры я проходил по студенческому билету, но шел, разумеется, не на галерку, а, дождавшись темноты, пробирался в партер, где всегда были свободные места из невыкупленной «брони».
Таким образом, оказался я и в партере театра Моссовета, где армянский театр играл шекспировского «Кориолана» — на армянском языке, с русским переводом. Я прополз по темному проходу, нащупал высмотренное заранее свободное кресло, сел и стал шарить руками в поисках наушников.
— Держите, — с акцентом сказал голос рядом.
— А вы? — шепнул я.
— Мне не надо, — ответил голос.
И я надел наушники.
Хорен Абрамян был замечательным Кориоланом — огромным, страстным… В антракте зажегся свет, и вдруг весь партер, по преимуществу, разумеется, состоявший из московских армян, повернулся в мою сторону и стал кланяться, улыбаться, воздевать руки и слать приветы.
Секунд пять я пытался вспомнить, чем бы мог заслужить такую любовь московской армянской общины, прежде чем догадался, что все эти знаки внимания адресованы не мне, а человеку рядом со мной — тому самому, который отдал мне наушники. Я обернулся. Это был маршал Баграмян.
Хьюм и Джессика
…А еще до приезда Демичева в «Табакерку» на «Маугли» к нам в подвал пришли Джессика Тенди и Хьюм Кронин — знаменитая бродвейская пара. Ромео и Джульетту они играли чуть ли не до войны.
А на гастроли в СССР артисты приехали в 1980-м — и это одно уже выдавало некоторую их оторванность от политических реалий. Пожилым бродвейцам наш спектакль очень понравился. Маленькая Джессика, прослезившись, говорила, что хочет быть молодой и играть вместе с нами; Хьюм, высокий жилистый старикан, оказался человеком несколько более практичным. Он сказал, что все это покупает.
При этих словах г— н Кронин обвел пальцем пространство нашей студии — вместе со всеми студийцами, педагогами и лично Олегом Табаковым. Далее г-н Кронин конкретизировал свое предложение: переезд в Америку, гастроли на Бродвее, тур по Европе… А на дворе, напоминаю, восьмидесятый год: Афганистан, бойкот Московской Олимпиады, и наши ВВС уже готовятся сбивать пассажирские авиалайнеры. Олег Табаков, человек, значительно менее оторванный от этих реалий, мягко заметил бродвейскому мечтателю, что предвидит некоторые сложности с выездом такого количества советских студентов на ПМЖ в Соединенные Штаты Америки… На что Хьюм ответил:
— Никаких сложностей. С Госдепартаментом я договорюсь. Как было объяснить этому марсианину, что такое «выездная комиссия»? Олег Табаков, как мог, познакомил коллегу с обстановкой на шарике. Опечаленный политинформацией американец спросил, не может ли он сделать нам какой-нибудь подарок. Табаков честно ответил, что может. Через несколько месяцев Олега Павловича пригласили в американское посольство и вручили роскошный звукооператорский пульт. Этот царский подарок служил студии многие годы.
Спустя почти двадцать лет Джессика получила «Оскара» за главную женскую роль в фильме «Шофер мисс Дейзи». Ей было уже за восемьдесят… Весть о ее смерти и смерти Хьюма (он умер глубоким стариком) неожиданно сильно опечалила меня. Хорошим людям жизнь к лицу…
Как я был палестинским беженцем
Это со мною случилось году эдак в семьдесят седьмом. Режиссер Колосов снимал телефильм про то, как его жена, народная артистка Касаткина, будучи советским корреспондентом, гибнет в Бейруте от руки израильской военщины.
Бейрут нашли в Троицком переулке — там были такие развалины, что никаких бомбежек не надо. Подожгли несколько дымовых шашек — вот тебе и Бейрут. Палестинских беженцев подешевле набрали в Институте культуры, и в ясный весенний день я за три рубля несколько раз сбегал туда-сюда из дымящихся развалин на тротуар, а народная артистка Касаткина как раз в это время несколько раз умерла насильственной смертью от руки израильской военщины. Израильской военщиной были несколько здоровенных грузин, найденных ассистентами Колосова там же, в Левобережном очаге культпросветработы… И в целом тоже — очень правдивое получилось кино.
Джинсы — быть!
Вместо года на Бродвее советская власть разрешила нам две недели
гастролей в Венгрии. И вот в последних числах мая 1980 года я шагал по Будапешту — свободный, как перышко в небе. Мне нравился Будапешт, но еще больше нравилось ощущение абсолютной свободы. Я брел, куда глаза глядят, и набрел на лавочку, в витрине которой штабелями лежали джинсы. Настоящие! Не подольский «самострок», сваренный в кастрюле, а натуральные «левайсы».
Ровесники поймут мои чувства без слов, а молодежи все равно не объяснить. Я судорожно захлопал себя по карманам — и понял, что все мои хилые форинты остались в гостинице. Сердце оборвалось, но интеллект работал, как часы. Я подошел к ближайшему углу, записал название улицы, вернулся к лавочке, записал номер дома, идентифицировал место на карте — и рванул в гостиницу.
Уже с форинтами в кармане, выбегая из отеля, я столкнулся с Катариной, нашей переводчицей и гидом.
— О, ВиктОр! — обрадовалась она. — Как хорошо, что вы тут! Мы идем в музеум: Эль Греко, Гойя…
Какой Эль Греко — левайсы штабелями! Я, как мог, объяснил Катарине экстремальность ситуации, но не убедил.
— Джинсы — завтра, — сказала она. И тут я Катарину напугал:
— Завтра может не быть.
— Почему не быть? — В глазах мадьярки мелькнула тревога: может быть, я знаю что-то о планах Варшавского договора? Почему бы завтра в Будапеште джинсам — не быть? Но я не был похож на человека из Генштаба, и Катарина успокоилась.
— Быть! — сказала она. — Завтра джинсы — быть! А сейчас — музеум…
Репутация культурного юноши была мне дорога, и я сдался. И пошел я в музеум, и ходил вдоль этого Эль Греко, а на сердце скребли кошки, и все думал: ох, пролечу. Не достанется. Расхватают. Закроют…
Но Катарина была права — джинсы «быть» в Венгрии и назавтра. На каждом углу и сколько хочешь. Я носил их лет пятнадцать.
Желание быть испанцем
Шел восемьдесят четвертый год. Я торчал, как вкопанный, перед зданием ТАСС на Тверском бульваре. В просторных окнах-витринах светилась официальная фотохроника. На центральной фотографии — на Соборной площади в Кремле, строго анфас, рядышком — стояли король Испании Хуан Карлос и товарищ Черненко. Об руку с королем Испании Хуаном Карлосом стояла королева София; возле товарища Черненко имелась супруга. Руки супруги товарища Черненко цепко держали сумочку типа ридикюль. Но бог с нею, с сумочкой, — лИца!
Два — и два других рядом. Меня охватил антропологический ужас.
Я не был диссидентом, я был вольнодумец в рамках, но этот контраст поразил меня в самое сердце. Я вдруг ощутил страшный стыд за то, что меня, мою страну представляют в мире и вселенной — эти, а не те.
В одну секунду я стал антисоветчиком — по эстетическим соображениям.
Мало выпил
В том же, восемьдесят четвертом, я сдуру увязался за своими приятелями на Кавказ. Горная романтика… Фишт… Пшеха-су… Как я вернулся оттуда живой, до сих пор понять не могу. Зачем-то перешли пешком перевал Кутх, — а я даже спортом никогда не занимался. Один идиотский энтузиазм… Кутх случился у нас субботу, а ранним утром в воскресенье мы вывалились на трассу Джава — Цхинвали и сели поперек дороги, потому что шагу больше ступить не могли. Вскоре на горизонте запылил этот грузовик — торговый люд ехал на рынок. Не взяв ни рубля, нас вместе с рюкзаками втянули под брезент. Войны еще не было, сухого закона тоже; у ближайшего сельпо мужчины выскочили из грузовика и вернулись, держа в пальцах грозди пузырей с огненной водой.
А я был совершенно непьющий, о чем немедленно предупредил ближайшего грузина.
— Не пей, просто подержи, — разрешил он, передавая мне полный до краев стакан. И встав в полный рост в несущемся на Цхинвали грузовике, сказал:
— За русско-грузинскую дружбу. И я, не будучи ни русским, ни грузином, все это зачем-то выпил.
Чья-то заботливая рука тут же всунула мне в растопыренную ладонь лаваш, кусок мяса и соленый огурец. Когда ко мне вернулось сознание, стакан в другой руке опять был полон.
— Я больше пить не буду! — запротестовал я.
Грузин пожал плечами — дело хозяйское — и сказал:
— За наших матерей! В Цхинвали меня сгружали вручную — как разновидность рюкзака.
Но сегодня, после всего, что случилось в тех благословенных краях за двадцать лет, я думаю: может быть, я мало выпил тогда за русско-грузинскую дружбу?
Свадьба бабушки и дедушки
…состоялась, пока я был в армии. Вот как это было.
Дед, старый троцкист, лежал в больнице для старых большевиков (старым большевиком была бабушка). При переоформлении каких-то больничных бумаг у бабушки и попросили свидетельство о браке, и тут выяснилось, что дедушка — никакой бабушке не муж, а просто сожитель. В двадцать пятом году они забыли поставить в известность о своей личной жизни государство, отмирание которого все равно ожидалось по причине победы коммунизма. Но коммунизма не случилось, а в 1981-м лечить постороннего старика в бабушкиной партийной больнице отказались наотрез. Делать нечего: мой отец написал за родителей заявления и понес их в ЗАГС. Отец думал вернуться со свидетельством о браке. Фигушки. В ЗАГСе бабушке с дедушкой дали два месяца на проверку чувств.
За пятьдесят шесть лет совместной жизни бабушка с дедушкой успели проверить довольно разнообразные чувства, но делать нечего — проверили еще. Потом — как вступающим в брак в первый раз — им выдали талоны на дефицитные продукты и скидки на кольца. Отец взял такси и привез стариков на место брачевания. Сотрудница ЗАГСа пожелала им долгих совместных лет жизни.
За свадебным столом сидели трое детей пенсионного возраста.
Эстрада ждет
Году эдак в восемьдесят четвертом случилось одно из первых моих выступлений: на окраине Москвы, в парке имени Дзержинского. Дзержинского там как раз не хватало. Придя за кулисы, я обнаружил пьяного конферансье – москонцертовского детинушку в розовой рубахе. Детинушка явно нуждался в расстреле.
– Старик, – сказал он, когда я втолковал ему, что в числе прочих приглашен выступать. – Как тебя объявить?
Видя состояние товарища по эстраде, я печатными буквами написал в тетрадке свое имя и фамилию, выдрал лист и отдал его в нетрезвые руки. Конферансье прочел и сказал: – Это мало.
– Нет-нет, – торопливо заметил я. – Совсем не мало. Больше ничего не
надо!
– Старик! – ответил детинушка и, приобняв меня, обдал запахом, свойственным этой местности, особенно с утра по выходным. – Ты не волнуйся, я тебя объявлю. Это моя работа – подать артиста публике…
И он меня подал. – Выступает! – торжественно крикнул детинушка, как будто за кулисами ждал выхода как минимум Кобзон. – Лауреат премии журнала «Крокодил», лауреат «Клуба 12 стульев», «Литературной газеты», лауреат…
Минуты за полторы он напророчил мне все звания, которые предстояло получить в ближайшее десятилетие – и закончил: – Виталий Шендрякевич!
Без разнарядки
В восемьдесят шестом черт дернул меня подать документы в аспирантуру ГИТИСа. Сдавши на пятерки специальность и что-то еще, я доковылял до экзамена по истории партии. (Другой истории, как и другой партии, у нас не было.) Взявши билет, я расслабился, потому что сразу понял, что сдам на пять. Первым вопросом была дискуссия по нацвопросу на каком-то раннем съезде (сейчас уже, слава Б-гу, не помню, на каком), а вторым – доклад Андропова к 60-летию образования СССР. Я все это, как назло, знал и, быстренько набросав конспект ответа, принялся слушать, как допрашивают абитуру, идущую по разнарядке из братских республик.
У экзаменационного стола мучилась девушка Лена. Работники приемной комиссии тщетно допытывали ее о самых простых вещах. Зоя Космодемьянская рассказала немцам больше, чем Лена в тот вечер – экзаменаторам. Проблема экзаменаторов состояла в том, что повесить Лену они не могли: это был ценный кадр, который надо было принять в аспирантуру.
– Ну, хорошо, Лена, – сказали ей, наконец, – вы только не волнуйтесь. Назовите нам коммунистов, героев Гражданской войны!
– Чапаев, – сказала Лена, выполнив ровно половину условия.
– Так, – комиссия тяжко вздохнула. – А еще?
– Фурманов, – сказала Лена, выполнив вторую половину условия.
Требовать от нее большего было совершенно бесполезно. Комиссионные головы переглянулись промеж собой, как опечаленный Змей Горыныч.
– Лена, – сказала одна голова. – Вот вы откуда приехали? Из какого
города?
– Фрунзе, – сказала Лена.
Змей Горыныч светло заулыбался и закивал всеми головами, давая понять девушке, что в поиске коммуниста – героя она на верном пути.
– Фрунзе! – не веря своему счастью, сказала Лена.
– Ну, вот видите, – сказала комиссия. – Вы же все знаете, только волнуетесь…
Получив «четыре», посланница советской Киргизии освободила место у стола, и я пошел за своей пятеркой с плюсом. Мне не терпелось отблагодарить экзаменаторов за их терпение своей эрудицией. Первым делом я подробно изложил ленинскую позицию по национальному вопросу. Упомянул про сталинскую. Отдельно остановился на дискуссии по позиции группы Рыкова — Пятакова. Экзаменаторы слушали все это, мрачнея от минуты к минуте. К концу ответа у меня появилось тревожное ощущение, что я рассказал им что-то лишнее.
– Все? – сухо поинтересовалась дама, чьей фамилии я, к ее счастью, не запомнил. Я кивнул. – Переходите ко второму вопросу.
Я опять кивнул и начал цитировать доклад Юрия Владимировича Андропова, крупными кусками застрявший в моей несчастной крупноячеистой памяти. Вывалив все это наружу, я посчитал вопрос закрытым. И совершенно напрасно.
– Когда был сделан доклад? – поинтересовалась дама.
Я прибавил к двадцати двум шестьдесят и ответил: – В восемьдесят втором году. В декабре.
– Какого числа? – уточнила дама.
– Образован Союз? Двадцать второго.
– Я спрашивала про доклад.
– Не знаю, – я мог предположить, что доклад случился тоже двадцать второго декабря, но не хотел гадать. Мне казалось, что это не принципиально.
– В декабре, – сказал я.
– Числа не знаете, – зафиксировала дама и скорбно переглянулась с другими головами. И вдруг, в долю секунды, я понял, что не поступлю в аспирантуру. И, забегая вперед, скажу, что угадал. В течение следующих двадцати минут я не смог ответить на простейшие вопросы. Самым простым из них была просьба назвать точную дату подписания Парижского договора о прекращении войны во Вьетнаме. Впрочем, если бы я вспомнил дату, меня бы попросили перечислить погибших вьетнамцев поименно. Шансов не было. Как некогда говорил нам, студийцам, Костя Райкин: «Что такое страшный сон артиста? Это когда тебя не надо, а ты есть». Я понял, что меня – не надо, взял свои два балла и пошел прочь.
efimbog.livejournal.com
Оцените пост
(голосовало: 2, средняя оценка: 5,00 из 5)
Загрузка...
