Этрог Шраги

В Танахе Земля Израиля несколько раз называется «Оленьим краем»: «Эрец а-Цви». Возможно, дело в том, что слово «цви» означает на иврите и оленя (в современном иврите — газель), и прелесть. Таким образом, выражение «Эрец а-Цви» можно перевести и как «прелестный край». Однако мудрецы Талмуда, не сомневавшиеся в истинности и важности каждого слова Торы, посвятили немало времени размышлениям о схожести Земли Израиля с оленем. Вслед за нашими мудрецами позвольте и мне называть нашу прелестную страну Оленьим краем.

Историю эту рассказал мне один фермер из небольшого поселка под Хадерой с редко встречающимся нынче именем Шрага. Я случайно познакомился с ним в одном из своих путешествий по стране.

Мы пили чай на веранде дома, построенного в конце XIX века еще его дедом. Заедали ароматным домашним вареньем из плодов дерева чедро или цитронов, в наших краях называемых этрогами. Приличия ради, я похвалил плоды, предположив, что они выращены самим хозяином.

Пожилой крестьянин с бронзовым от вечного загара морщинистым лицом и кожей на ладонях, больше напоминающей наждачную бумагу, поведал мне в ответ удивительный рассказ о своем деде, отце, нежданном госте и зернышках этрога.

В былые времена найти в Стране Израиля к празднику Суккот подходящий этрог, один из четырех необходимых элементов для исполнения заповеди арбаа миним, было совсем не просто. Те, что росли в арабских деревнях, часто были некрасивы, покрыты черными пятнышками, делавшими их непригодными для заповеди, а иногда и вовсе изъедены насекомыми. Поэтому среди первых еврейских колонистов, поднимавших свои хозяйства на заболоченных землях Шаронской долины, находились энтузиасты, стремившиеся возродить эту капризную культуру, влаголюбивую и нетерпимую к самым легким заморозкам.

Правдами и неправдами добывали они у арабских жителей Шхема и Умм-Эль-Фахма ростки местных эрец-исраэльских цитронов и терпеливо растили их, укрывая от ветра, спасая от засухи и жары.

Дед моего рассказчика, тоже Шрага (в честь него и назвали внука), приехавший в страну из «Белой Русии», был одним из основателей поселка. Вырастить волшебное дерево этрог он мечтал с детства. На последние деньги купил у арабского торговца в Шхеме десяток саженцев, которые посадил в своем дворе. Три года выхаживал он деревья, обрезал боковые ветви, закрывал рогожей от ветра и коз, поливал, растил и ждал появления плодов четвертого года — разрешенных, согласно традиции, к использованию.

На четвертый год по весне на деревьях зацвели белесые цветы с желтыми сердцевинками, а затем появились плоды. Шрага чуть не танцевал вокруг, ночами просыпался и бежал смотреть, не случилось ли чего.

Накануне праздника все плоды были уже распределены между друзьями и соседями. Шутка ли — первые плоды, выращенные своими руками в поселке.

В последнюю ночь перед праздником Суккот Шрага проснулся от истошного лая соседской собаки. Сердце, казалось, разорвет грудь, пока он натягивал, путаясь в штанинах, сапоги. Но было уже поздно.

Холодным и неурожайным выдался тот год, мало выросло на деревьях этрогов. Поправляя свое положение, крестьяне из соседней арабской деревни накануне праздника пробрались во двор к Шраге и оборвали все этроги, чтобы продать их своим еврейским соседям. А тоненькие деревья с варварской жестокостью порубили и покромсали на куски.
Плакал Шрага над остатками своей мечты. Проплакал весь день перед праздником и вечером не захотел идти к друзьям. Видеть никого не мог. Сколько ни уговаривали его, ни звали. Всех прогнал и есть не стал, так в своей сукке одиноко и заснул.

Проснулся Шрага уже за полночь. На Шрагином дворе, возле сукки, стоял незнакомый пожилой человек, статный и высокий. Попросился зайти в гости. Встал Шрага, собрал что было, угостил странника. Слово за слово, рассказал Шрага ему о своем горе. «Нельзя горевать в праздник, — строго сказал ему гость, — давай веселиться, а уж после праздника и погорюешь…» Странный гость знал много историй и притч, постепенно Шрага забыл о своем горе, да и вино из Зихрона было припасено. Всю ночь прогуляли Шрага с гостем на пару. Под утро стал гость собираться. У порога повернулся, протянул Шраге большой и очень красивый плод цитрона. «Возьми его, — сказал, — будет тебе, с чем заповедь исполнить. А как закончится праздник, разрежь этрог и собери зернышки. Отбери семь самых крупных. Остальные посади, и будут у тебя лучшие этроги на весь Эрец-Исраэль, с такими сам царь Шломо в храмовом дворе заповедь исполнял. Те же, что отобрал, береги как зеницу ока. Придет день, и ты или потомок твой посадит их у подножия Храма Предвечному». Удивился Шрага. «Кто ты?» — спросил. Рассмеялся гость, вышел и как будто растворился в предутреннем тумане.

А Шрага, вдруг проснулся. И увидел, что всю ночь он спал, сидя за столом, положив голову на руки. Спал? Да не совсем, потому что в центре стола лежал огромный и красивейший этрог. Такой чистоты и правильной формы, какой никогда ещё не видел Шрага в своей жизни.

Выскочил Шрага на улицу, туда-сюда, никого. Даже следов на дороге не нашел. На исходе праздника Шрага сделал все так, как велел ему во сне гость. Разрезал плод, достал семена. Обмыл их, высушил. Зерна были под стать плоду — крупные и необычного цвета, будто золотые. Шрага отобрал самые крупные зерна, остальные посадил. Деревья из семян и вправду поднялись, на удивление, крепкие и здоровые. И мошки их не трогали, и ветры не гнули. Этроги Шраги стали известны на весь ишув. Из Галилеи и Иерусалима съезжались к нему торговцы перед праздником, умоляя продать им урожай. А все крестьяне в округе стали его лучшими друзьями — только бы веточку или росточек со Шрагиных деревьев заполучить.

Семь отборных зернышек Шрага сложил в семейный медальон и носил на шее. Перед смертью отдал его своему сыну, отцу моего знакомого. Рассказал ему всю историю и завещал хранить зернышки до тех пор, пока Храм не построят. В далекие тридцатые годы прошлого века и о стране-то лишь мечтали, а уж о Храме…

Наступил 1948-й. Отец моего рассказчика, записался в «Хагану» — защищать только что созданное государство от шести арабских армий, напавших на него. Медальон с зернышками он носил на шее. Говорил, что тот защищает его от всех бед. Но перед уходом на фронт, прощаясь с женой и пятилетним сыном, снял его с шеи: «Не могу его брать с собой, слишком дорогая вещь, не хочу, чтобы пропала». Хотел сыну на шее на цепочке повесить, но передумал: «Мал ты ещё, вдруг потеряешь». Отдал жене. Та не хотела брать, говорила: «Пусть с тобой останется, это же спасение твое». Но он был непреклонен: «Сохрани, как вернусь, отдашь». Улыбнулся, вышел и не вернулся больше никогда. Под Латруном погиб. Сгорел в автобусе, в котором бойцов на штурм крепости везли. Мать, как узнала, кричала, плакала, все повторяла, что нельзя было отцу без медальона идти…

Шрага закончил рассказ, закурил что-то среднее между трубкой и сигаретой в толстом коричнево-прозрачном мундштуке. «Шрага, а медальон-то все еще у тебя?» Он потянул из-за ворота цепочку, достал круглую коробочку, раскрыл. На зеркальной поверхности, поцарапанной и тусклой, лежали, переливаясь, крупные золотистые зернышки. Я видел их своими глазами.

Часто вспоминаю Шрагу и его медальон. Представляю себе аллею этрогов, ведущую к Храму, — вереницу невысоких деревьев с крупными зелеными листьями и тяжелыми налитыми плодами, наполненную нежным, сладковатым ароматом чедро. Хотелось бы мне увидеть это своими глазами.