Строганой стороной вниз

В одном еврейском местечке строили баню. И, представьте себе, почти построили; оставалось только пол настелить. Но тут возникли разногласия. Самые умные считали, что доски для пола нужно строгать, иначе можно занозить ногу. Другие, тоже самые умные, считали, что доски строгать нельзя, а то можно поскользнуться. Умные с умными договориться не могут. Разногласия переросли в конфликт, и в попытке разрешить спор евреи, как полагается, обратились к раввину. Что сделал раввин, чтобы не обижать ни ту, ни другую сторону? Как полагается раввину, он принял Соломоново решение:

— Доски строгать, но класть строганой стороной вниз.

Этот старый анекдот почему-то всплыл у меня в памяти, и я во время обеденного перерыва рассказал его своему сотруднику и другу, глупому Зунику Ойвейбергу. Зуник, хоть и глупый, но по должности старше меня. Он ценный специалист.

Признаюсь без ложной скромности: рассказывать анекдоты я умею. Ради чего рассказывается анекдот? Ради последней, заключительной фразы. По-английски она называется punch line, ударная строка. Эту строку надо уметь подать. И вот, перед последней фразой я делаю небольшую паузу, как бы испытывая терпение слушателя, и выдаю:

— Доски строгать, но класть строганой стороной вниз.

И замираю. И победно гляжу на Зуника, ожидая взрыва хохота. Но Ойвейберг не смеётся. Он тоже делает паузу, а потом говорит:

— Слушай, а зачем строгать доски, если строганая сторона пойдёт вниз?

Сначала я растерялся. Но потом сообразил, что Зуник не понял анекдота, и пересказал его заново, с ещё большей экспрессией. И как евреи строили баню. И как они не могли решить спор. И как пошли к раввину. И как раввин придумал такой хитрый ответ, чтобы угодить обеим сторонам. И тут я опять выдаю:

— Доски строгать, но класть строганой стороной вниз. Ну, как?

Зуник по-прежнему не смеётся. Он морщится и говорит с некоторым раздражением.

— Это я уже слышал. Можешь не повторять. Я всё равно не понимаю, зачем надо строгать доски, если гладкая сторона пойдёт вниз. Может, ты что-то перепутал?

— Чего тут путать. Это же анекдот. Чтоб смешно было.

— Не вижу ничего смешного, — говорит глупый Зуник. — Какая разница, доска строганая или нет, если всё равно строганая сторона будет внизу? Чушь какая-то. Раввин что, дурак?

— Может быть. То есть, нет, конечно, не дурак. Впрочем, я не знаю. Не в этом дело. Хочешь, расскажу другой анекдот?

— Подожди, — говорит Зуник. — Ты что, хочешь сказать, что все евреи дураки?

— Ну что ты, Зуник, — говорю я как можно миролюбивее. — Я сам еврей. Давай, я тебе расскажу другой анекдот.

— Не надо, — говорит Зуник. — Пора на рабочее место.

Он надевает пиджак и говорит глухо, не глядя в мою сторону:

— Я от тебя этого не ожидал.

На следующий день меня вызывает начальник отдела.

— Заходи, — говорит. — Закрой дверь. Садись, не бойся. Ты же знаешь, как я тебя люблю. Ты для меня — прямо как брат. Или ещё хуже — как сын.

Закончив радостную увертюру, начальник погрустнел и говорит:

— Мне поступил сигнал.

— Какой сигнал?

— Тревожный. Что ты проявляешь антисемитизм.

— Понятно, — говорю я. — Сигнальщик ваш дурак. Шуток не понимает. Я ему старый еврейский анекдот рассказал. Хотите вам расскажу?

— Ни в коем случае! — пугается начальник. Ты знаешь, к чему это может привести? Сегодня ты рассказываешь еврейский анекдот, а завтра, не приведи Господь, расскажешь арабский. А это знаешь, как называется? Исламофобия. Это тебе не какой-нибудь невинный антисемитизм. За это знаешь, что бывает?

— Не знаю, но догадываюсь.

— Правильно догадываешься.

— Значит, про евреев можно?

— Можно.

— А про поляков?

— На здоровье.

— А про арабов нельзя?

— Упаси, Боже! Они мусульмане.

— Ну хорошо. А про негров?

У начальника от страха округляются глаза.

— Ты с ума сошёл! — шипит он свистящим шепотом.

Он с грохотом вскакивает из-за стола и бросается к двери кабинета. Я испугался, подумал, что у него приступ расстройства желудка, но, к счастью, пронесло. То есть, наоборот. Это я в переносном смысле. Я хочу сказать — обошлось. Начальник выглядывает за дверь и, убедившись, что нас никто не подслушивает, возвращается на место. Я говорю:

— С ума сошёл, потому что про негров можно, или потому что нельзя?

— Замолчи! — кричит начальник. — Не смей произносить это слово!

— Какое именно?

— То самое! На букву «эн». Не смей его даже думать!

— А что тут такого? — искренне удивляюсь я. — Так называют чёрных…

— Прекрати немедленно! — кричит начальник, багровея. — Это слово тоже нельзя произносить!

— А какое можно?

— Сам должен знать! Надо говорить Африкан Американ. Можно просто: афроамериканец. Или афроамериканка.

— Понятно. И тогда про них можно рассказывать анекдоты?

— Ни в коем случае! Это расизм!

— А про латиноамериканцев можно?

— Упаси, Боже! Это расизм!

— А про китайцев? Или вообще про всех этих… ориенталс?

— Это слово тоже нельзя произносить. Надо говорить «азиаты».

— Ну, хорошо. Про них можно рассказывать анекдоты?

— Про них точно не знаю, — со вздохом говорит начальник, немного успокоившись. — Наверно, можно. Смотря какой анекдот.

— Ну вот, например, такой. По реке Хуанхэ плывут в джонке два китайца. Один другому говорит: послушай, Хаим…

— Ха-ха, — говорит начальник. — Это смешно. А тот что?

— А тот отвечает: я не Хаим, я Хозе…

У моего начальника снова начинают раздуваться ноздри, и лицо наливается цветом спелой малины.

— Ты что, скотина, издеваешься надо мной?! — хрипит он. — Пошёл вон!

Я покорно поднимаюсь и выхожу из кабинета. Я не обижаюсь на своего начальника. Даже наоборот, я ему благодарен за повышение моей эрудиции. Конечно, по-английски я говорю плохо, а пишу ещё хуже, но зато теперь мой политкорректный язык обогатился чрезвычайно.

В понедельник у нас, как обычно, производственное совещание. Мне предлагается доложить о состоянии текущего проекта. Я набираю в лёгкие побольше воздуха и радостно сообщаю:

— Проект продвигается успешно благодаря беззаветному труду нашей дивёрситированной группы, в которую входят один афроамериканец, один латиноамериканец, один азиатец, один мусульманец и три белых…

Тут я запинаюсь и выжидательно смотрю на начальника.

— Супремасиста, — подсказывает он.

— И три белых супремасиста, — соглашаюсь я.

— Привилегированных, — дополняет начальник.

— Привилегированных, — повторяю я.

— Правильно, молодец, — одобряет начальник. — Как у вас со сроками?

Я не успеваю ответить, как в разговор неожиданно влезает Зуник.

— Со сроками плохо, — говорит он, не поддерживая моего политически корректного энтузиазма. — Нам не хватает людей, чтобы закончить проект в срок.

Начальник вопросительно смотрит на меня. Я молчу. Зуник дурак, но ему виднее. Он старше меня по должности. Начальник говорит:

— Хорошо, я переведу к вам в группу Джонсона.

— Это кто? — говорит Зуник. — Этот толстый негр из третьего отдела? Мне он не нужен. Он же тупой, как полено. Там у них есть другой негр, не помню фамилии. Такой щуплый. Этого я могу взять.

Начальник наш бледнеет и на несколько минут теряет дар речи.

— Вы не должны так говорить, — наконец, выдавливает он. — Вы не должны произносить это слово.

— Какое слово? — В голосе глупого Зуника нет ни малейшего оттенка политической зрелости. — Негра, что ли? А как его называть, если он чёрный?

— Я вам, кажется, объяснил, — говорит начальник, и я вижу, что его состояние приближается к обмороку. — Мы не можем допустить проявлений расизма в нашей компании!

— Я понимаю, — говорит Зуник. — Пожалуйста, не волнуйтесь. Если тощего негра нельзя, тогда дайте мне этого… там у них есть один, то ли китаец, то ли малаец, в общем, какой-то ориенталец. Он меня тоже устроит.

— Совещание закончено, — говорит начальник, взглядом уничтожая Зуника. — Зайдите ко мне, Ойвейберг.

Во вторник я узнаю неожиданную новость, которую следовало ожидать: Зуник уволен по собственному желанию. В конце рабочего дня меня вызывает начальник. Он выглядит хмуро и говорит сухо:

— С сегодняшнего дня ты будешь временно исполняющим обязанности руководителя группы. Насчёт зарплаты не беспокойся. Прибавки не будет…

— Это почему же временно исполняющим? — обижаюсь я — Я, может, хочу исполнять постоянно. А если при этом зарплата изменится в сторону повышения, то это меня совершенно не пугает.

— Не заслужил ещё, — мрачно говорит начальник. — Кстати, откуда у тебя акцент? Ты что, из Боснии?

— Я из России.

— Не годится, — вздыхает начальник. — Русские не считаются.

— Зато я прямой наследник Пушкина. Знаете, кто это?

— Конечно, знаю. Какая-то русская знаменитость. То ли танцор, то ли хоккеист.

— Пушкин — великий русский поэт, — разъясню я с чувством культурного превосходства. — И я его прямой пра-пра-пра-племянник.

— Это хорошо, — одобряет начальник. — Ты, главное, смотри, с проектом не подведи. У тебя сроки. Можешь идти.

— Между прочим, Пушкин был негр, — говорю я.

— Что? — Начальник настораживается. — Ты хочешь сказать, что он был афроамериканец?

— Ну да. Ещё какой!

— Значит ты тоже немного… того… как бы афроамериканец?

— Конечно. Типичный афроамериканец.

— Скажите на милость! — удивляется начальник. — А по виду не скажешь.

— Да, внешность вообще обманчива, — огорчаюсь я. — Меня вот всю жизнь почему-то за еврея принимают.

— Не расстраивайся, — утешает начальник. — Главное — как ты сам про себя чувствуешь. Я тут подумал… Проект у тебя важный, ответственный. Будешь постоянно исполняющим руководителем группы. Нам нужны умные специалисты, как ты. Ну, и зарплату тебе, конечно, повысим, не беспокойся. Можешь идти.

Я выхожу из кабинета начальника и с энтузиазмом приступаю к исполнению своих новых обязанностей. И меня одолевает гордость от своей значительности. Всё-таки хорошо быть умным. Мне жалко бедного глупого Зуника. Он так и не понял, почему доски надо класть строганой стороной вниз.

Иллюстрации Вальдемара КРЮГЕРА

Александр МАТЛИН