Марфа Максимовна Пешкова – внучка русского писателя Максима Горького. Ей 94 года. Она одиноко и скромно живёт в Подмосковье, абсолютно открыта для общения, но собеседников почти совсем нет. О жизни семьи – наша беседа
– Такая длинная жизнь… Не знаю даже, с чего начать…
– С деда, конечно. Именем Горького у нас чего только не названо. Вам это не странно слышать? Мимо памятника на Белорусской, например, ходить – неудивительно?
– Я привыкла. А памятник вообще такой огромный, что лица не разглядеть. Это не дедушка, а какая-то каменная глыба.
– А настоящий был какой?
– Он любил с нами гулять, со мной и с Дарьей, младшей сестрой. Мы гуляли, а он рассказывал про своё детство. Я уже сейчас и не различу, что от него узнала, а что потом в книжке его прочитала. Это были замечательные прогулки. Они начались ещё в Сорренто, где мы с Дашей родились. Жили мы там большой семьёй – мама и папа тоже всё время были рядом. Дом стоял недалеко от моря, было так красиво вокруг, солнечно, тепло, зелено. Я так до сих пор и не смогла полюбить Москву, душа там осталась – в Италии. Мы с утра бежали купаться, иногда полдня проводили на пляже. А вот дедушка всё больше сидел в кабинете. Беспокоить нельзя. Наша обязанность была звать его на завтрак и на обед. Обед подавали в определённое время, опозданий дедушка не любил, поэтому и мы сами должны были быть дома к точному времени. Мы с Дарьей забегали к нему в кабинет и говорили: «Обед на столе». И то же самое утром, когда звали на завтрак. Я помню, что, увидев нас, он подходил к зеркалу, причёсывался и только после этого выходил. К нашему приходу он был всегда одет в свой любимый серый костюм. Ему этот цвет вообще нравился. И костюм был, видимо, такой удобный, что он всегда в нём ходил и переодевался, если только к нам какие-то почётные гости приезжали. Не спрашивайте только какие, я этого, конечно, не вспомню, а кроме того, нас тогда совершенно эти люди не интересовали. Нас обычно отзывали и говорили, что у дедушки серьёзные разговоры. А мы и рады! У нас своя жизнь и свои игры. Жизнь резко изменилась в 1933-м году. Мы переехали в Москву. Мне было семь лет. Как раз в школу.
– Вам с Дарьей объяснили, с чем связан переезд?
– Сказали, Иосиф Виссарионович Сталин просто пригласил его приехать, потому что дедушка в Италии уже довольно долго находился. А потом случилось то, чего он так боялся – обратно из Союза его в Италию уже не пустили. И вообще он уже никуда не мог поехать. «Зачем вам Сорренто? У нас есть Крым, дадим вам там дачу», – говорили Горькому. Лучше всего о жизни Горького в СССР сказал Ромен Роллан, когда гостил у нас в те годы на даче: медведь на золотой цепи. Так и было. Я думаю, что дедушка был нужен Сталину в России, заниматься, так сказать, благими делами изнутри. Ещё все говорили о том, что Сталин вытащил дедушку в Москву из Италии, чтобы тот написал о нём книгу. Сталин ему присылал материалы. Архивы, а дедушка не говорил «нет», а просто тянул время. В итоге так ничего и не написал, просто сразу решил, что писать о Сталине не будет. Но не вернуться в СССР он не мог, так сложилась тогда ситуация. И мы все поехали в Москву. Сорренто остался для меня городом детства, мечтой – долгие годы недостижимой. Я смогла приехать сюда только через много десятков лет обычной туристкой. Меня даже на порог нашего дома не пустили. Там тогда жила какая-то английская семья. Дом принадлежал им. Сейчас не знаю, что там, но, если у меня и осталась ещё мечта, так это вернуться в Сорренто. Просто увидеть всё ещё раз своими глазами.
– А вы не помните, после переезда в Москву Горький был подавлен или удручён? Какая вообще в особняке на Никитской царила атмосфера?
– Мне кажется, он был доволен и всегда в хорошем настроении. Его окружили интересные люди, он много работал. Условия жизни у нас были замечательные, это можно и сейчас увидеть, если прийти в музей Горького. Советское правительство явно показывало, что ему ничего не жалко для русского классика с мировым именем.
Самое моё яркое впечатление из детства – мраморная лестница и огромная люстра. Эта лестница всех поражала, её край шёл такой волной. Мы с Дарьей сначала жили в одной комнате, а потом, когда я пошла в школу, у каждой из нас появилась своя. Я вставала раньше, она могла ещё поспать. Нас учили играть на рояле, у каждой были свои планы. Рядышком, в нашем крыле, была комната, где жила воспитательница-немка – Магда Александровна Гинкен. Благодаря ей мы с Дарьей хорошо говорили по-немецки. В моей комнате был очень красивый балкон, который выходил на Никитскую. Именно на этом балконе я однажды услышала от Светланы Аллилуевой, дочери Сталина, слова, которые перевернули всю мою жизнь.
– Светлана была вашей близкой подругой?
– Да, мы учились вместе в школе и сидели за одной партой.
– Это была какая-то особая школа?
– Да нет, обычная. А вот чтобы я подружилась именно со Светланой, тут думаю, у Сталина был свой расчёт. Ещё до школы, когда Сталин приезжал навестить дедушку, то он всегда привозил с собой дочку и говорил: идите, играйте! Явно хотел, чтобы мы стали подружками. Так что я ещё в школу не ходила, когда впервые её увидела, а дружили мы долго, до самого её отъезда из СССР.
Я даже помню, как мы с ней маленькие сидим на балконе и разговариваем. Взрослые там своими делами занимаются, а мы долго так о чём-то говорим, и мне так приятно её слушать. Светлана мне казалась очень необычной, и я её считала намного умней себя. Она и в самом деле была очень умная и много читала, очень много уже знала, поэтому мне, естественно, с ней было интересно. Мы же с Дарьей очень изолированно жили, пока были маленькими, а от Светланы я узнавала массу новых вещей. А уж в школе о лучшей подруге и мечтать было нельзя. Я же очень застенчивая и молчаливая. А Светлана была яркая, смелая, она очень любила, когда её вызывали к доске. Оттуда она могла долго и громко рассказывать, без запинки и без смущения. Ей нравилось поражать воображение слушателей. Светлана вообще хорошо училась, а мне учёба давалась с трудом. Так что я частенько у неё списывала, она мне не раз подсказывала и выручала в трудных ситуациях.
– Она вас приглашала в гости?
– Конечно, она даже присылала за мной машину. Или мы вместе ехали после школы. К ним на ближнюю дачу или в Кремль. Их квартира в Кремле мне совсем не нравилась, особенно удручал вид из окна на внутреннюю площадь. Да и вообще какая-то казённая обстановка. Мамы у Светланы уже не было, и в этих унылых комнатах мне особенно становилось жалко её. На даче было гораздо лучше. Кстати, вот сейчас вспомнила, как я второй раз к ней на дачу приезжала. Две маленькие девочки – сидим, молчим и не знаем, что друг другу сказать. Светлана что-то держала в руках и шила. Я спросила – что ты шьёшь? Она ответила, что платье для куклы. Меня удивило, что оно чёрное. Светлана сказала, что шьёт из маминого платья. А потом спросила: ты разве не знаешь, что у меня мама умерла? И зарыдала. А у меня папа умер, сказала я и тоже заплакала.
Кстати, о том, как на самом деле умерла её мама, Светлана узнала только во время войны, в Куйбышеве, она там начала учить английский язык, а кто-то ей подсунул американский журнал, в котором была статья об этом. Мне сама Светлана об этом рассказывала. В журнале был снимок Надежды Сергеевны в гробу, и было написано, что она покончила с собой. Я спросила, верит ли она в это? Светлана сказала твёрдое «да», хотя до этого ей говорили, что мама умерла от неудачной операции аппендицита.
Лариса МАКСИМОВА, story.ru
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
