Я отважился написать эти заметки о встречах с Зиновием Ефимовичем Гердтом, заведомо зная, что нет у меня для этого достаточных оснований. Мы не были близкими знакомыми, не было у нас продолжительных бесед, но встреч было немало, и в оправдание хочу заметить, что личность Гердта оказала на меня большое влияние и сказалась во многом. Почему?
Не могу объяснить конкретно, но думается мне, произошло это под впечатлением от роли Кукушкина, которую гениально, на мой взгляд, исполнил Гердт в фильме Петра Тодоровского «Фокусник». Известно, что Зиновий Ефимович сыграл немало ролей в кино. Убежден — нигде он так не приблизился к самому себе, как в этой роли.
Однажды в Доме кино я спросил Зиновия Ефимовича, есть ли у него среди сыгранных им ролей на кинематографе самые любимые (вопрос этот я задал, памятуя, что на киношном счету Гердта десятки ролей, среди них такие заметные, как Паниковский в «Золотом теленке», профессор в фильме Шукшина «Печки-Лавочки», Цвикаль в «Жизни Бетховена», не говоря о его многочисленных характерных эпизодических ролях, которые становились в любом фильме с его участием необходимой, неотъемлемой частью фильма). Со свойственной только Зиновию Ефимовичу скромностью он сказал:
— Не могу ответить на ваш вопрос. Скажу лишь, что я гораздо чаще отказывался от ролей в кино, чем давал согласие играть. А любимая моя роль? От автора — в ромовском фильме «Девять дней одного года». Поверьте, что за экраном можно сыграть лучше и больше сказать, чем на экране», — и улыбнулся своей неподражаемо-печальной улыбкой, в которой просияло детство.
«За экраном можно сыграть лучше и больше сказать, чем на экране…» И, может быть, в этом одна из самых оригинальных черт актера Зиновия Гердта — достаточно вспомнить «Необыкновенный концерт», «Божественную комедию» в образцовском театре кукол. Что скрывать — когда голос Гердта за сценой «исчез», в этом театре было что-то потеряно — и навсегда.
Зиновий Ефимович Гердт казался древним и вечным. А его не стало лишь в восемьдесят лет. Написал слова «не стало», а сам подумал:«Так ли это?»
Во вступлении к книге «Зяма — это же Гердт!» вдова Зиновия Ефимовича Татьяна Александровна Правдина пишет: «…Наша жизнь продолжается, так как его не стало только физически, потому что на каждую свою мысль, поступок, решение я слышу и чувствую его отношение — радостное или сердитое — спорю, убеждаю, соглашаюсь».
Свои воспоминания о Гердте кинорежиссер Михаил Абрамович Швейцер озаглавил «Таких людей нет, а скоро и совсем уж не будет». Воистину так!
Скажу несколько слов о феномене предстоящего возрождения Гердта. Как-то позвонил мне художник Борис Жутовский. О чем бы мы ни говорили с ним, всегда возникает тема Гердта. На сей раз он рассказал мне о своей поездке в городок Себеж — на родину актера. На мой вопрос: «Каким ветром тебя туда занесло?», он без раздумья ответил: — «Гердто-зямовским»! — и рассмеялся своей находке. — Мэр Себежа Владимир Васильевич Афанасьев задумал, как мне кажется, сделать из Себежа нечто «a-la Витебск». И пригласил меня вместе со скульптором Юрием Меречковым в Себеж. Он был прав: сначала надо увидеть, а потом внести предложения. Сегодня у нас уже есть конкретные предложения и не только по поводу памятника Гердту. Но по поводу памятника замечу: им заинтересовался наблюдательный совет ЮНЕСКО! Представляешь, кем становится Гердт сегодня?! И еще — в Себеже будет создан целый комплекс, посвященный Гердту. Когда все это осуществится, обязательно поедем с тобой туда и посидим в ресторанчике «У Зямы».
После телефонного разговора с Борисом Жутовским почему-то вспомнил рассказ Евгения Витальевича Миронова о последней его встрече с Гердтом: «Позвонил Валера Фокин. Сказал, что надо поехать поздравить юбиляра на дачу. Сказал, что совсем плох. Ехали с замиранием сердца. Как войти? Что сказать? А главное — страх увидеть беспомощного Зиновия Ефимовича, другого, каким я его не знал.
Открыла дверь Татьяна Александровна. Держится потрясающе. Как будто все в порядке. Полный дом гостей. Я первый раз у них дома. Все веселятся. Невероятно. Даже неприятно, ведь умирает Гердт. Заходим к нему в комнату. Лежит. Рядом сидит Хазанов. Подходим ближе. И вдруг те же глаза, тот же тон, что и тогда, много лет назад. Веселый и легкий до неприличия:
— Ребята, вы не видели мой орден? Нет? — шарит рукой по столику. — Таня! Катя! Б…., где орден?
Приносят. Положили на грудь.
— Вот, Женя, орден «За заслуги перед Отечеством» третьей степени.
Помолчал и добавил:
— То ли заслуги мои третьей степени, то ли Отечество!..
Опять что-то рассказывает. Ловлю себя на мысли, что хочу запомнить его лицо, интонации, всего его. Устал. Подзывает меня к себе. Прижимается щекой. Я понял. Прощается…»
Узнав о кончине Зиновия Ефимовича Гердта, я, сам не понимая зачем и почему, начал перебирать старые фотографии — помнил, что есть где-то у меня снимки Зиновия Ефимовича, сделанные в разные годы.
Вот фотография — Зиновий Ефимович беседует с Иваном Семеновичем Козловским. Смотрю дату на обороте — 9 февраля 1989 года. Роюсь в своих записях. В этот день в Центральном доме кинематографиста состоялся вечер памяти Соломона Михоэлса. Вот отрывки из моих записей:
«Гердт блистательно читал фрагменты из книги Феликса Канделя «Врата исхода нашего», а когда речь зашла о жестоком аресте Вениамина Львовича Зускина (его больного, сонного увезли из Боткинской больницы в тюрьму), зал замер в напряженной тишине — многие не в силах сдержать слезы… Гердт вышел за кулисы; аплодисменты еще долго не смолкают. Зиновий Ефимович подошел к Ивану Семеновичу Козловскому и сказал:
— Знаете, Иван Семенович, у меня никогда было жажды аплодисментов, но сейчас случай особый — это не мне аплодируют, а Михоэлсу и Зускину. Зависть — вовсе не моя черта. Но вам завидую — вы так долго знали Соломона Михайловича и дружили с ним. Мне посчастливилось видеть его игру на сцене. Он был истинным зеркалом и эпохи, и своего народа…»
Иван Семенович задумался, потом сказал:
— Хорошо, что мы дожили до сегодняшнего вечера. О Михоэлсе еще будут сделаны фильмы, написаны книги. А вот этот молодой человек,— Иван Семенович представил меня, — написал монографию «Соломон Михоэлс». Надеюсь, вскоре она выйдет в свет.
Гердт протянул мне руку:
— Буду ждать вашей книги…
Вот все о моей первой встрече с Зиновием Гердтом.
***
Вторая произошла многим позже. Было это в гостинице «Метрополь» на приеме в честь министра иностранных дел Израиля Шимона Переса. В этот день я подарил Зиновию Ефимовичу свою книгу «Соломон Михоэлс». Он не скрыл своей радости по этому поводу. Поблагодарил, погладил книгу. Обещал позвонить после прочтения и сдержал свое слово.
Не буду воспроизводить нашу беседу, тем более — по телефону, замечу лишь, что Зиновий Ефимович сказал:
— Знаете, когда я читал в вашей книге страницы о детстве Зускина, то показалось мне, что вы писали обо мне. Я в детстве, как и Зускин, разыгрывал своих знакомых и делал это с особым удовольствием и, кажется мне, достаточно мастерски. Не думал тогда, что стану актером. Не думал, но в глубине души очень хотел этого… И знаете, что еще интересно — я ведь родился в Себеже. Это недалеко от Витебска и Поневежиса, где прошло детство Шагала и Зускина. Когда-то наш уездный городок Себеж даже числился в Витебской губернии…
Я едва сдержал свое желание подробнее расспросить Зиновия Ефимовича о городе его детства и еще о многом. Но все же сдержался. Договорились, что обязательно свидимся.
— Какие наши годы! — бодро сказал Зиновий Ефимович.
Очень мне хотелось побеседовать подробно с Зиновием Ефимовичем, но в ту пору его уже так беспощадно терзали журналисты, что я решил стать исключением. Однако собирал материалы о Гердте в печати, готовился к журналистской встрече с ним… Так она и не состоялась…
«Какие наши годы!» Сейчас, когда я пишу эти импрессионистские заметки о Гердте, не позволил себе заглянуть в эти материалы. Обращаюсь только к записям и памяти.
***
Следующая моя «встреча» с Зиновием Ефимовичем была как бы заочной. Произошла она далеко от Москвы. Осенью 1992 года я ездил по местечкам Украины, собирая фотоматериал для своей книги «Еврейская мозаика». Недавно я нашел запись, связанную с этой поездкой. Местечко, вернее — бывшее местечко, в Подолии. Брожу по улочкам, переулкам, и вдруг вижу окно, в котором, как в магазинной витрине, развешены фуражки (среди них даже одна военная), кепки какого-то особого покроя. Я, конечно же, остановился, постучал в дверь (то, что в этом доме живет мастеровой-еврей, у меня сомнений не вызывало). Мой стук, даже настойчивый, ни к чему не привел. Я постучал в окошко. Выглянула пожилая женщина, которая сказала:
— Если вам что-то нужно, зайдите в дом.
Она открыла дверь и, даже не пригласив меня войти, с порога сообщила, что сегодня суббота, и ничего продаваться не будет.
— Если вы хотите приобрести себе что-то на голову, приходите вечером или завтра утром. По вашему виду я вижу, что вы не ямпольский и даже не шаргородский, но вы точно еврей. Вокруг осталось так мало евреев, что я знаю всех в лицо. А сами откуда будете?
Я сообщил, что когда-то жил в Бершади, сейчас фотографирую оставшиеся еврейские местечки. Мое сообщение особого впечатления не произвело, хозяйка сказала:
— Но в нашем доме вас, наверное, заинтересовали головные уборы? Хотите, можете взять, что вам понравилось, и сами положите деньги. В субботу мы денег не берем и ничего не продаем.
Хозяйка еще раз окинула меня внимательным взглядом.
— Я вижу, что вы, наверное, из Одессы. Я угадала? Ах, из Москвы! Залман, иди сюда! Здесь пришел интеллигентный покупатель из Москвы. Он что-то хочет.
В комнату вошел старый человек высоченного роста, с огромными «буденовскими» усами. Не поздоровавшись, он стал говорить:
— Вы хотите иметь кепку моей работы? Я вас хорошо понимаю. Я не только последний «шаргородский казак», но и последний шапочник в местечке — многие уехали в Палестину, кто-то просто умер. Палестина сейчас называется Израиль, но мой папа, мир его праху, называл эту землю Палестиной и очень хотел туда поехать… Э, я вас заговорю. Если вы что-то можете выбрать из готового товара — пожалуйста. Если нет — приходите завтра утром, я сниму мерку с вашей головы, и пока вы почитаете «Винницкую правду», вы будете иметь замечательный головной убор. Когда вас спросят в Москве, где вы его взяли, скажите, что у Залмана из Шаргорода, на улице Советской.
Так вы сами будете из Москвы? В прошлом году у меня был один интересный клиент, тоже еврейский человек из Москвы. Он был такой маленький, что я нагибался вдвое, чтобы с ним говорить. Он был с женой, высокой красивой русской женщиной. Когда этот человек узнал, что меня зовут Залман, он очень обрадовался и сказал, что в детстве его тоже звали Залман.
Я пошил ему такую кепку, что ни в Ямполе, ни в Виннице, ни в Москве нет второй. И деньги у него не взял.
Вы еще можете подумать, что я богатый человек, и мне не нужны деньги? Еще как нужны! Я стал местечковый капцан (бедняк). Бывает, проходят недели, что нет ни одного клиента. Но у этого маленького человека из Москвы я денег взять не мог, потому что он имел большую и умную голову. Когда мы разговорились о жизни, о смерти, он сказал мне такое, что я запомнил как вирш (по-украински стихотворение): «Вся жизнь человека проходит в поезде, который везет нас в лучший из миров. И идет этот поезд только в одну сторону. Есть ли жизнь за последней остановкой — я не знаю. Не уверен. Но жить надо так, как будто за последней остановкой начнется новая, вечная жизнь, и тогда не страшно умирать…»
Ну, скажите, после таких умных слов я мог взять деньги за свою работу? Конечно, нет!
Почему-то в этом «клиенте» моего нового знакомого мне почудился Зиновий Ефимович Гердт, хотя как попал он в эти места, зачем и почему, в тот момент я понять не мог. Работая над этими заметками и перечитывая свои записи, я позвонил Татьяне Александровне — вдове Зиновия Ефимовича. К моей радости, я оказался прав. Татьяна Александровна рассказала мне, что летом 1991 или 92 года она с Зиновием Ефимовичем была на съемках фильма «Я — Иван, а ты — Абрам». Фильм ставил режиссер из Франции. Съемки производились в местечке Чернивци, затерявшемся где-то между Ямполем и Шаргородом. Кто-то из чернивецких знакомых сказал Зиновию Ефимовичу об одном еврее, знаменитом мастере по пошиву кепок. В свободный от съемок день Зиновий Ефимович и Татьяна Александровна поехали в Шаргород. А остальное было примерно так, как рассказано выше.
Одна из встреч с Зиновием Ефимовичем состоялась у меня 7 мая 1994 года на приеме по случаю Дня независимости Израиля. Было это в ресторане Хаммеровского центра. Зиновий Ефимович и Татьяна Александровна в центре внимания.
Гердта обожали буквально все. Случилось так, что в тот вечер мне повезло — я беседовал с Гердтом больше обычного. Сказал Зиновию Ефимовичу, что буду брать у него интервью «в рассрочку» — по пять минут в течение многих лет.
— Вы самый неназойливый журналист из тех, кого я знаю, — пошутил Зиновий Ефимович.
В тот вечер я расспросил Гердта о его детских годах. Он рассказал мне, что родился в бедной еврейской семье. Фамилия его в детстве была Храпович. Отца звали Афроим. — Я не раз вспоминал его, когда играл Арье-Лейба в фильме «Биндюжник и король». Не подумайте, что отец мой чем-то был похож на Арье-Лейба — вовсе нет. Мой отец был человеком небогатым, но уважаемым всеми. Когда и как я стал Гердтом? Именно с того времени, как пришел на сцену. Не мог же я оставаться Храповичем, вот и взял фамилию своей бабушки по матери.
И еще на этой «пятиминутке» рассказал мне Зиновий Ефимович о том, что в Себеже до революции и сразу после нее существовала еврейская гимназия, но его родной язык — русский; ни идиш, ни тем более иврит он не знает. Вспомнил, что в Себеже жили русские, поляки, белорусы, евреи… Погромов не помнит. Рано уехал из дому… Часто вспоминал красоты вокруг Себежа — дивные озера, горы, леса. Вместе с Татьяной Александровной они не раз ездили в Себеж. «Жизнь прожил, а красоты такой больше нигде не встречал…», — с грустью в голосе произнес Зиновий Ефимович.
Зимой 1995 года в Доме актера в Калашниковом переулке состоялась презентация коллективного российско-израильского сборника «Гостевая виза (29 взглядов на Израиль)». Среди авторов сборника — Нонна Мордюкова, Борис Чичибабин, Евгений Леонов, Лев Разгон, Лидия Либединская, Марк Захаров, Александр Иванов, Борис Жутовский и Зиновий Ефимович Гердт.
В тот вечер наша «пятиминутка» оказалась особенно долгой. Мне удалось поговорить с Зиновием Ефимовичем о многом. Среди прочего он сказал:
— Вы знаете, я до конца так и не понимаю слово «национальность». Мне кажется, что слово «одессит» отражает скорее национальность, чем понятие этнографическое. Я не раз бывал в Одессе и обратил внимание, что люди различных национальностей, живущие в этом городе, очень схожи между собой. И дело не только в особом одесском жаргоне и дикции, а в восприятии жизни и отношении к ней. Роман «Двенадцать стульев» написал русский Катаев и еврей Файнзильберг. Но правильнее сказать, что эта книга рождена двумя одесситами.
В трудные часы, дни я обращаюсь к Пушкину, Толстому, Пастернаку и нахожу в этом общении и спасение, и вдохновение. Вообще, если человек слишком углубляется в национальный вопрос, то путь к национализму недолог. Помню, не раз говорил мне покойный Дезик (Давид Самойлов): «Национализм возникает у людей, потерявших не только уверенность в себе, но и уважение к себе. Национализм не только не синоним слову патриотизм, но скорее антоним». Я побывал во многих странах, это были интересные и замечательные путешествия, встречи. Из последних мне больше всего запомнилась поездка в Израиль. Наверное, потому, что сыграл там несколько раз в Тель-Авиве на сцене театра «Гешер» бабелевского Илью Исааковича. А может быть, еще и потому, что гидом моим был неподражаемый Гарик Губерман. И, наверное, более всего поездка в Израиль запомнилась встречами со старыми друзьями. Поверьте, расставаясь с ними в конце шестидесятых — начале семидесятых, я и не верил в возможность новых встреч. И все же даже в Израиле, этой удивительной стране, я скучал по России. Это — необъяснимо, пожалуй, даже интимно.
И тут Зиновий Ефимович вспомнил о своей давнишней знакомой поэтессе Сарре Погреб и прочел ее стихотворение, из которого по памяти я воспроизведу следующие строки: «И смотрит вниз сквозь сумрак голубой созвездие, плывущее судьбой. Пустое! Суть в эпохе и стране. И тоненько нервущейся струне». Я люблю Сарру Погреб, — продолжил Зиновий Ефимович, — поэт она настоящий. Стоявшая рядом Лидия Борисовна Либединская со свойственным ей юмором заметила:
— Если уж судить о национальной принадлежности по внешности, то ни в Пушкине, ни в Лермонтове нет и оттенка славянской внешности. А Гоголь? Разве он похож на русского? А есть ли более русский писатель, чем Николай Васильевич? О его отношении к евреям говорить не буду, но если уж о внешности — она далека от русской.
Вся наша компания — кроме упомянутых, были Борис Жутовский, Юрий Рост, Александр Иванов — расхохоталась, а Зиновий Ефимович, задрав голову, обратился к Александру Иванову:
— Посмотрите, вот Саша Иванов и по происхождению, и по языку — русский человек и истинно русский поэт. А многие его принимают за еврея: длинный нос, печальные глаза, насмешливый взгляд. А уж за его мастерство и умение съехидничать, высмеять — его начисто причислили к евреям, как будто ирония, насмешливость, юмор свойственны только евреям. Тут в разговор «вмешался» Александр Иванов.
— И все же иронизировать над собой, сочинять анекдоты о себе, смеяться во спасение свойственно евреям больше, чем другим народам.
Мы с Лидией Борисовной закурили, я предложил сигарету и Зиновию Ефимовичу, он отказался:
— Уже накурился, больше шестидесяти лет курил очень много, недавно бросил. Разумеется, инициатива исходила не от меня.
Он знал о своей тяжелой неизлечимой болезни, но жил так, словно ничего этого нет, и даже юмор остался прежним. И интеллигентность — тоже.
При Гердте нельзя было произносить нецензурные слова, ругательства — тем более. Помню, на вечере Игоря Губермана произошло следующее: за кулисами Игоря кто-то предупредил, что в зале Зиновий Гердт. Он сказал: «Все понял» и первую строку в своем знаменитом четверостишии, написанном в 1991 году, вскоре после августовского путча в Москве:
«Получив в Москве по жопе, полон пессимизма, призрак бродит по Европе, призрак коммунизма», прочел так: «Получив в Москве по попе…» Зал дружно «поправил» Игоря, а Зиновий Ефимович поднялся за кулисы, буквально задыхаясь от смеха, и сказал Игорю: «Гарик! Ну, слово «жопа» я и сам иногда произношу!»
И еще об одной встрече с Зиновием Ефимовичем. В мэрии Москвы проводилось совещание по подготовке к 50-летию Победы над фашистской Германией. В работе совещания участвовали крупные чины — военные и гражданские. Собралась вся театральная элита Москвы — Элина Быстрицкая и Сергей Юрский, Марк Захаров и Марлен Хуциев. Где-то между Владимиром Этушем и Григорием Баклановым скромно приютился Зиновий Ефимович Гердт.
Участники совещания были активны и взволнованны, предлагали различные мероприятия к предстоящему празднику. Были, несомненно, интересные творческие предложения и планы. Зиновий Ефимович очень скромно и даже как-то застенчиво молчал, а когда «дебаты» явно подходили к завершению, вдруг неожиданно попросил слова.
Я, к сожалению, не записал эту короткую, но блистательную речь Гердта. Не удалось мне найти и протокол этого заседания. Но по памяти перескажу ее. Гердт говорил, что волнение в преддверии такого праздника и столь активное участие в нем московской интеллигенции вполне естественны, иначе быть не могло. Но его, Гердта, сегодня волнует другое: готовясь к празднику Победы над немецким фашизмом, мы как будто не замечаем (может быть, проще не замечать, чем противодействовать?), как гуляет фашизм по Москве (Гердт подчеркнуто повернул голову в сторону сидевших во главе стола высоких начальников, военных и гражданских (среди них заместитель Лужкова Багиров, генерал-полковник Кузнецов, зам.министра культуры Швыдкий и др.), напомнил о недавних выступлениях по телевизору Эдуарда Лимонова и иже с ним, о распространяющейся платно и бесплатно в переходах Москвы литературе фашистского толка. Последние слова воспроизвожу уже по записи: «Простите меня за то, что моя реплика не совпадает с целью сегодняшнего уважаемого совещания, но я не мог не сказать об этом — все это волнует меня не меньше, чем память о войне, участником которой я был. Еще раз извините, господа», — с грустной улыбкой закончил свое выступление Зиновий Ефимович.
В зале буквально замерли, а через несколько секунд раздались аплодисменты, которые, конечно же, не входили в ритуал подобных заседаний.
После окончания собрания многие его участники направились к начальству «решать вопросы», как принято в таких случаях, а Зиновий Ефимович медленно пошел к выходу. Уже в вестибюле я подошел к нему, чтобы пожать руку в знак восхищения и благодарности. И вдруг:
— Знаете, Матвей Моисеевич, я всю вашу «Мозаику» не прочел, но рассказ «Иов из Шполы» перечитал дважды. Какая высокая и трагическая судьба у вашего Эзры. Были бы силы, я сыграл бы его в кино или хотя бы прочитал отрывки со сцены. Ваш Эзра близок мне еще и тем, что последние годы его прошли в Шаргороде, незабываемом для меня Шаргороде, где я несколько лет тому случайно побывал. Но не в этом дело. Что больше всего запомнилось мне в вашей повести, это фраза вашего героя — извините, если процитирую ее неточно: «Самое великая мысль в еврейском учении — это: «истинно добрые дела следует вершить, не думая о вознаграждении». Подумайте, как сказано! У вас там дан ивритский текст — как это звучит?
— Хесед шел емет, — сказал я.
— Да, эти слова я бы поставил рядом с великими библейскими заповедями», — сказал Зиновий Ефимович.
В тот день Зиновий Гердт выглядел хорошо, бодро. Но это была моя последняя встреча с Гердтом. Впрочем, не совсем так — еще одна беседа с ним состоялась у меня по телефону незадолго до 50-летия со Дня Победы. В одной из газет меня попросили написать материал под условным названием «День последний — день первый». Мне предстояло собрать воспоминания знакомых писателей, поэтов, художников, актеров о том, каким запомнился им день 9 Мая 1945 года. Материал этот я так и не сделал, но помню, что своими воспоминаниями об этом дней со мной поделились: художник Борис Ефимов, журналист Давид Ортенберг, беседовал я с Лидией Борисовной Либединской, Ириной Ильиничной Эренбург. Решил поговорить и с Зиновием Ефимовичем.
Я знал, что здоровье его в ту пору было плохим. Позвонил Татьяне Александровне и очень осторожно поинтересовался, можно ли напроситься к Зиновию Ефимовичу на встречу. Она разрешила мне позвонить вечером в восемь часов и сказала, что трубку снимет сама, а там уж посмотрит, можно ли будет меня соединить с Зиновием Ефимовичем.
Вскоре он подошел к телефону, голос его был бодр и, я бы сказал, оптимистичен. На мою просьбу рассказать о «Дне последнем — дне первом» Зиновий Ефимович сказал, что с корреспондентом какой-то из газет на эту тему он беседовал уже давно, и ничего нового он мне не скажет, да и не так это интересно.
Неожиданно спросил меня, когда я читал последний раз «Казаков» Толстого? «Давно», — ответил я. И вдруг, не знаю уж, по памяти или из книги, Гердт начал читать мне отрывки из «Казаков». В голосе его я не почувствовал никакой усталости, болезни тем более. Но было мне как-то не по себе, что больной, пожилой актер столь усердно дарит свое искусство единственному слушателю, да еще по телефону.
Не помню, сколько времени длилось это чтение, помню лишь, что после какого-то отрывка Зиновий Ефимович произнес свою ставшую частой в наших разговорах фразу:
— Обязательно свидимся. Какие наши годы! — попрощался со мной, и я уж не помню, успел ли я попрощаться с ним.А может, и лучше, если не попрощался.
Уверен, что о замечательном человеке и актере Зиновии Ефимовиче Гердте будет написано еще немало воспоминаний, исследований, книг. Я же не написать эти заметки не мог, не мог не объясниться в любви к Зиновию Ефимовичу, тем более что при жизни его я этого так и не сделал.
В заключение приведу стихи Давида Самойлова, которые часто звучали в поэтическом репертуаре Зиновия Гердта.
Давай поедем в город,
Где мы с тобой бывали.
Года, как чемоданы,
Оставим на вокзале…
О, как я поздно понял,
Зачем я существую!
Зачем гоняло сердце
По жилам кровь живую.
И что порой напрасно
Давал страстям улечься!..
И что нельзя беречься,
И что нельзя беречься…
Матвей ГЕЙЗЕР http://isrageo.com
Оцените пост
(голосовало: 1, средняя оценка: 5,00 из 5)
Загрузка...
