Беседа с дочерью поэта Аленой Архангельской-Галич.
19 октября исполнилось 100 лет со дня рождения Александра Галича. Не так давно за песни могли объявить «врагом народа». А за их хранение — упечь за решетку.
Нынешнее поколение этого не поймет, и — слава Б-гу… Но, к сожалению, это факт для нашей недавней истории. В начале 70-х, исключенный из всех творческих «союзов» и буквально выдавленный из СССР, он написал «Когда я вернусь, засвистят в феврале соловьи…» — песню, ставшую гимном всех изгнанников советской эпохи. Но он не вернулся. 15 декабря 1977 года «вражеские голоса» сообщили о загадочной смерти Галича в Париже. Александр Галич — самый яркий пример. Говорят, его творчество «растопило лед несвободы в СССР». И теперь понятно, что это тоже факт. О поэте-пророке, прожившем недлинную, но удивительно яркую жизнь, вспоминает его дочь Алена Архангельская-Галич.
— Алена Александровна, ваши первые детские воспоминания с чем связаны?
— Когда в 1948 году в театре Сатиры, а затем во многих театрах страны поставили пьесу папы «Вас вызывает Таймыр», успех был бурный. Все говорили: «Сашка — ты богатый человек!» Никто не знал, что весь полученный им за «Таймыр» гонорар пошел на взятку судье, чтобы выкупить дедушку из тюрьмы. Но этих денег не хватило… Первый раз я поняла, что такое беда, когда из дома исчезло пианино. Пианино было замечательное, очень старинное и красивое. Я хорошо помню, как мы с бабушкой бегали на Садовое кольцо в магазин комиссионных товаров, где его выставили, и как она обрадовалась, когда увидела, что оно продано. А я не понимала: почему. Только много позже мне рассказали, что во время «борьбы с космополитизмом» моему деду «пришили» статью. Он тогда работал в одном из зданий Кремля комендантом.
— Вы хоте сказать, что в сталинские времена можно было дать судье взятку, да еще и избежать лагерей?
— Да, как ни странно. На наше счастье, он шел не по политической, а экономической статье. Поэтому дедушка вернулся домой, хотя и год отсидел под следствием… Все самые сильные детские впечатления связаны с квартирой бабушки на Малой Бронной и, безусловно, с отцом. Мы с ним очень дружили. Благодаря папе я книги начала читать очень рано. Помню, как только папа уходил, я доставала мои любимые немецкие сказки «Чудовище и красавица» и читала от корки до корки. Или доставала его «запретные» книжки. Однажды он это увидел, сказал: «Читай, но вслух говорить об этом запрещено». Достал из своего письменного стола фотографии Таирова, Мейерхольда, Михоэлса, рассказал о каждом из них. И добавил: «Аленушка, запомни этих людей. Придет время, когда о них скажут правду». К шести годам я уже знала всех великих режиссеров, о которых вслух говорить нельзя. То же самое касалось и писателей. Я «по секрету» читала прижизненные издания Бунина, Цветаевой, Мандельштама. И ни разу папу не подвела. Хотя нет, было один раз… Это было уже в хрущевские времена, я училась в школе и решила: раз на дворе оттепель, значит, все можно, к тому же одноклассники попросили меня затянуть урок. Я и «затянула» — ляпнула, что Николай Некрасов — «замечательный поэт, но, тем не менее, он картежник и вор, потому что обокрал Огаревых и Панаевых». Когда я со слезами принесла дневник, мама позвонила отцу: «В школу пойдешь ты со своим Некрасовым…» Я страшно боялась скандала, а закончилось тем, что все преподаватели сидели за столом в учительской, пили вино, а он рассказывал литературные байки. Отец умел очаровывать. К тому времени он был очень известным человеком и довольно успешным. В союзе кинематографистов у отца был билет под номером 4 — в самом начале его пригласил туда Иван Пырьев. Первый же фильм по его сценарию — «Верные друзья» — получил в Каннах главный приз. Потом вышли фильмы «Дайте жалобную книгу», «Бегущая по волнам», «На семи ветрах». За сценарий к картине «Государственный преступник» ему даже дали грамоту КГБ.
…У папы был всего один-единственный открытый концерт — на фестивале «Бард-68» в новосибирском Академгородке. Когда там он спел свою песню «Памяти Пастернака», весь зал — более тысячи человек — молча встал. После этого ему сделали первое серьезное предупреждение. Потом в ФРГ в эмигрантском издательстве «Посев» без его ведома под фамилией «Галич» вышла книга стихов с чужой биографией и двумя чужими песнями. Тогда такая публикация считалось страшным преступлением.
— Он к публикации не имел отношения?
— Естественно! Папа был возмущен: в предисловии написали, что «талантливый поэт-самоучка полжизни провел в сталинских лагерях», а тексты его песен исковеркали. Последней каплей было письмо в ЦК КПСС Дмитрия Полянского, члена Политбюро. Его дочь выходила замуж за артиста театра на Таганке Ивана Дыховичного. На дачу, где отмечали свадьбу, должен был приехать Высоцкий, но не приехал, тогда включили записи Галича. К тому времени были написаны многие его лучшие песни — «Памяти Пастернака», «Петербургский романс», «Облака» и др. Их услышал Дмитрий Степанович Полянский, очень рассердился, написал в ЦК. Ход делу дал генерал КГБ Ильин, который официально был секретарем и куратором Союза писателей. Вопрос «О Галиче» вынесли на повестку дня на секретариате Союза. А дальше получилось вот что. На секретариате подло повел себя драматург Алексей Арбузов, который заявил, что Галич присваивает себе чужие биографии, назвал «мародером».
— За что «мародером»?
— За то, что он писал песни от имени других людей, например, зэков, а сам никогда не сидел. То есть «натягивает на себя чужую биографию». Но самое интересное было то, что сам Алексей Николаевич в результате голосовал против исключения. По его словам, иначе голосовать ему не позволяют годы молодости, прожитые вместе. «За» проголосовали Лесючевский, Грибачев, Ильин и Аркадий Васильев — тот самый, что выступал общественным обвинителем на процессе Даниэля и Синявского, папа нашей знаменитой Дарьи Донцовой. «Против» — Барто, Катаев, Рекемчук и Арбузов. Получилось, что четверо «за», четверо «против», значит, надо оставлять. И тогда всем им объяснили: наверху «есть мнение, что все проголосовали «за» единогласно».
— Галича исключили с драконовской формулировкой «За несоответствие высокому званию советского писателя». Он понимал, за что?
— Всем было понятно, что — за песни. А за что еще? Когда это произошло, меня не было в Москве. Об этом мне по телефону сказала бабушка. Шел декабрь 1971 года… Я была так ошарашена, что не помню, как встретила Новый год. Мы вернулись в Москву числа 15-го января, папа лежал, болел. Успокаивал: «Это еще не окончательное решение». Ему все звонили: мол, Саша, покайся, пообещай вести себя хорошо. А потом почти все разом отвернулись. Я хорошо помню те времена, когда мы входили под арку нашего дома на «Аэропорте», навстречу шли знакомые люди, папа всегда здоровался, а с ним нет. Делали вид, что не видят, ни слышат, отворачивались…. Он при этом так сжимал мою ладошку — ему было не по себе. Я рвала и метала, рыдала, хватала его за руку, требовала «не смей с ними здороваться, они сволочи и предатели». А он спокойно отвечал: «Не здороваться — невежливо. А их нужно пожалеть…» Знаете, я вот сейчас пожалеть-то как раз могу, а вот простить — нет. К сожалению, большинство близких людей молча примкнули к тем, кто клеймил его позором, а теперь клянутся в любви к Галичу. Один-единственный из них, кто публично признался, что в тот момент предал папу, это его ученик драматург Виктор Мережко. Он мне сказал: «Алена, я очень перед ним виноват. Я встретил его в арке и не поздоровался».
— Александр Аркадьевич к этому времени перенес три инфаркта. Как он жил, на что?
— Получал 54 рубля пенсию по инвалидности, иногда подрабатывал, переписывая чужие сценарии. Еще его поддерживал так называемый тайный «Фонд помощи исключенным литераторам».
— Тайный?
— Алиса Григорьевна Лебедева, жена известного академика кибернетика Владимира Лебедева, создала «академическую кассу» (куда скидывались академики), и по сто рублей отправляла в четыре адреса — В. Дудинцеву, В. Войновичу, А. Солженицыну и папе. Об этой кассе знал только самый узкий круг. Помните, классический спор «физиков» и «лириков»? Так вот. Когда папу исключили, «лириков» словно смело, за исключением нескольких человек (Рассадин, Нагибин, Ласкин, Швейцер, Львовский, Аграновские, Плучек). А все так называемые «физики» звонили, предлагали помощь, устраивали ему домашние концерты, на которых собирали деньги. Особенно поддержали Сахаров, Капица, Лебедев, а также Александр Мень… Он нравился академикам. Когда Визбора пригласили в новосибирский Академгородок на фестиваль песенной поэзии «Бард-68», он сказал: «Я не хочу петь на закуску академикам». А папа сразу дал согласие: «Петь надо везде». Визбору было проще, потому что его песни никто не запрещал.
— Как проходили эти домашние концерты?
— Первые концерты начались после его знакомства с Варламом Шаламовым, это был конец 50-х, пошла волна возвращенцев из сталинских лагерей. Папа рассказывал, что именно тогда у него что-то «щелкнуло внутри, перевернулся весь мир». Хотя началось все раньше — после ХХ съезда партии, когда запретили его пьесу «Матросская тишина». В этот момент он понял, что ни через кино, ни через драматургию высказаться не может. Тогда и появились песни… Концерты были очень забавные. В комнату набивалось много народа. Гости были очень необычные, даже один троцкист приходил, и все, кстати, удивительно энциклопедически образованные. Я запомнила, как однажды человек с железными зубами буквально после каждой песни спрашивал: «Александр Аркадьевич, а где же вы сидели?» «Да не сидел я!» Это продолжалось весь вечер, все немного поддали, папа не выдержал: «Да сидел я, сидел!» «Где?» «Был такой большой лагерь — Москва назывался».
— Галич к тому времени уже был «под колпаком» КГБ?
— Конечно. На домашние концерты приглашали только своих. Собирались по всем законам конспирации, тайно, но следили все равно. Правда, не препятствовали, докладывали наверх и все. Однажды Андрей Дмитриевич Сахаров должен был ехать к папе. В жуткий дождь вышел из Академии наук, начал «голосовать» — никто не останавливается. А рядом припаркована черная «Волга». Он подошел: «Ребята, вы за мной поедете к Галичу?» Те кивнули. «Тогда заодно и подвезите». Папа рассказывал: он стоит у окна и видит — Сахаров выходит из гэбэшной машины. «Что случилось?» «Попутчики». У нас фантастическая страна!
— Галич мечтал эмигрировать или у него другого выхода не оставалось?
— У него действительно было желание уехать, но совсем не туда, куда все думали. Дело в том, что середине пятидесятых годов в составе делегации советских писателей отец посетил Норвегию. Там в музее Грига, внимательно выслушав местного экскурсовода, он спросил: «А теперь можно я расскажу?» И рассказал так, что тот разинул рот: «Вы григовед?» Когда узнали, что папа ученик Станиславского, его притащили в норвежскую Академию театрального искусства имени Станиславского, где он прочитал цикл лекций. Ему тут же предложили работу — проводить семинары. И он хотел поехать в Норвегию, без потери гражданства, переждать, пока здесь все уляжется. Но в один прекрасный день его пригласили в отдел виз при КГБ и сказали: «Либо вы все продаете и уезжаете по израильской визе, либо… В другую сторону — на север!» К счастью, вмешалось норвежское посольство, и тут же в Москве ему выдали нансеновский паспорт беженца — теперь он мог въезжать в любую страну. Он и уехал в Норвегию, работал там. Затем, когда в Мюнхене открыли пункт радио «Свободы», он вел там передачу «У микрофона Галич», а позже вместе с Виктором Некрасовым и Юлианом Паничем перебрался в парижский корпункт.
— Как вы узнали о смерти отца?
— Я играла в спектакле «Дядюшкин сон» во фрунзенском театре. И ровно в четыре часа (а это как раз в шесть вечера по французскому времени) мне стало плохо с сердцем. По «Свободе» уже сообщили, и вся труппа знала, что он погиб, но говорить мне об этом не имели права. Я еле доиграла спектакль, меня увезли больницу на скорой. А ночью я позвонила в Москву бабушке и та сказала, что «папы нет». Вообще-то, я человек не истеричный, но что со мной было… Маме позвонила сообщить об отце моя подруга. Оказалось, что она уже знает. Она так рыдала по прослушиваемому КГБ телефону, что говорить не могла.
— Официальная версия гибели — «поражение электрическим током, несчастный случай».
— Я считаю, что его убили. И не я одна.
— Почему вы так думаете?
— К тому времени, когда меня выпустили в Париж, почти все, кто однозначно говорил про убийство, умерли. Но все же мне удалось провести собственное расследование и восстановить хронику событий. В тот день, выходя из офиса парижского корпункта «Свободы», папа сказал Синявскому, что пошел покупать радиоантенну («Плохо прослушивается Москва»). Пришел домой. Его последние слова были обращены к собиравшейся в магазин жене — Ангелине Николаевне: «Скоро услышишь необыкновенную музыку». Когда она вернулась, папа лежал на полу, сжимая обугленными руками усы от антенны… Следствие шло неделю, и квалифицировало смерть как «несчастный случай на производстве», якобы от удара током не выдержало сердце. А дальше идут сплошные загадки… Руководство «Свободы» поставило перед Ангелиной Николаевной вопрос ребром: если она признает эту смерть несчастным случаем, получает пожизненную ренту, если будет утверждать обратное, не получит ни франка, из квартиры выселят. Что ей оставалось делать? Я знаю одно: Ангелина Николаевна в несчастный случай никогда не верила. И оснований для этого достаточно. За полгода до этих событий в почтовый ящик дома на Бронной подбросили анонимное письмо: «Вашего сына Александра хотят убить». Об этом мне рассказывала сама бабушка, об этом писал в своей книге академик Сахаров, который держал это письмо в руках. На одном из вечеров памяти отца ко мне подошел профессор мединститута Маслов и сказал, что от такого удара током отец погибнуть не мог («максимум — тряхнуло бы слегка, и все»), тем более не могло быть обугливания рук. То же самое подтвердили многие криминалисты. Да и смерть Ангелины Николаевны в 1986 году довольно подозрительна. Следствием установлено, что она заснула с сигаретой и задохнулась от дыма. Но тут две странности. Во-первых, вместе с ней «заснула» любимая собачка, которая вполне могла выбежать на открытый балкон и спастись. Но она не выбежала… Во-вторых, в этот день исчезли бумаги отца — все его дневники (а он их вел всю жизнь!), одна законченная и все незаконченные рукописи. Я думаю, что смерть Ангелины Николаевны связана с какими-то архивами папы. К тому же вдова Галича была никому не нужна.
— Интересно, в КГБ было «дело Александра Галича»?
— Я даже держала его в руках. Когда в 1991 году стали раскрывать некоторые кагэбэшные секреты, мне посоветовали обратиться на Лубянку близкий друг Варлама Шаламова Ирина Сиротинская и известный критик Анатолий Злобин, который дал мне телефон знакомого комитетчика, и тот мне кое-что показал. Это были доносы на папу. Где выступал, с кем, что говорил. Они были подписаны не фамилиями, а как до революции, кличками — «Гвоздь», «Хромоножка», «Фотограф». Папу называли «Гитарист», Злобина — «Борзописец».
— Вам рассказали, кто скрывается под этими псевдонимами?
— Не все. Доносы писали люди искусства — все те же «лирики». А насчет «Гвоздя» и «Хромоножки» я сразу догадалась, о ком идет речь. Народный артист СССР, известный и многими любимый актер. Он давно умер, поэтому называть его фамилию не вижу смысла. Но комитетчики подтвердили, что я не ошиблась… Они дружили с юности, играли на одной сцене в арбузовской студии, но он очень плохо отзывался об отце, когда его исключили… Я надеялась, что со временем мне покажут досье отца полностью, но потом мне сказали, что оно пропало.
— По-вашему, дело о смерти Галича так и останется очередной «загадкой века»?
— К сожалению. Французские власти закрыли «дело о смерти Галича» на 50 лет — до 15 декабря 2027 года. Но, мне кажется, что правду мы не узнаем никогда. А в том, что его убили, лично я не сомневаюсь…
Беседовал Андрей КОЛОБАЕВ
Из: FLB
Оцените пост
(голосовало: 5, средняя оценка: 5,00 из 5)
Загрузка...
