Телеканал «Россия» показал часовой фильм о Сергее Довлатове — в известной степени образцовый: по нему можно демонстрировать начинающим журналистам, как при внешнем правдоподобии и объективности не то что скрывать правду, а избегать ее вовсе. Похоже, такое пособие очень своевременно в нынешней России.
Довлатов предстает романтическим психопатом, увлеченным эскапистом, главное занятие которого — побег: в армию, в эмиграцию, в запой.
На деле, в армию его забрали по собственному разгильдяйству: из университета выгнали, и совершенно справедливо, потому что к регулярному восприятию знаний он был никак не приспособлен. Точно так же, как к кропотливому труду уклонения от воинской службы. Говорю об этом с полной осведомленностью: в нью-йоркском приятельском кругу нас таких, прошедших срочную службу, было только двое, так что воспоминаниями обменивались.
В эмиграцию, а перед тем в Таллинн, Довлатов уехал по причине главного побудительного мотива всей своей жизни: он хотел стать писателем. Не для кружка друзей, пусть даже восхищенных, а настоящим — с книжками. «Не было разумных причин отъезда в Таллинн», — говорится в фильме. Очень даже были: в Эстонии мелькнул шанс издать книгу, когда не удалось — оставалось только эмигрировать.
Самое дельное в фильме сказал эстонец Аксель Тамм: «Счастье, что он получил эти двенадцать лет в Америке». Как человек, близко знавший Довлатова все эти двенадцать лет, подтверждаю: счастье. Он именно в Штатах стал Настоящим Писателем. И ощутил себя таковым. Книги — и русские, и в переводе на английский — не позволяли в том сомневаться.
Литература заполняла Довлатова почти целиком. Остальное из внешнего принадлежало Америке — кино и джазу. Он был из того поколения, которое в детстве захватило «трофейное» кино конца 40-х: Хэмфри Богарт был ему ближе Николая Крючкова, Дина Дурбин дороже Марины Ладыниной. Американский джаз он мог слушать бесконечно: Чарли Паркера, Телониуса Монка, Декстера Гордона. Однажды мы шли с Довлатовым через Вашингтон Сквер и увидели низенького старичка с футляром в руках. Сергей застыл перед ним и забормотал: «Это же… это же…». Старик усмехнулся и мгновенно надул щеки, превратившиеся в огромные шары: Диззи Гиллеспи. «В Ленинград напишу — никто не поверит», — сказал Довлатов.
Не верят и теперь. Положено, чтобы русский писатель загнивал за границей. Тосковал и пил.
«Он невероятно страдал», — говорит в фильме скульптор Эрнст Неизвестный (видевший Довлатова раза три в своей жизни). Он же рассуждает о характере довлатовского пьянства. Неизбывное и банальное желание подать себя знатоком, заметившим то, мимо чего прошли другие. Где и когда на свете существовал творческий человек, о котором бы не сказали после его смерти, что он страдал и был одинок?
Не зря, ознакомившись с замыслом телефильма, от участия в нем отказались самые близкие Довлатову люди. Банальность трактовок и оценок приводят к тому, что это картина вроде бы о Сергее Довлатове, но только не о реальном человеке, а о придуманной картонной фигуре, поименованной «Сергей Довлатов».
Самое поразительное в фильме — женщины. Их имена и лица мелькают на экране. Нет только трех (трех!) главных женщин довлатовской жизни. Вовсе не упомянута мать Нора Сергеевна, грандиозная рассказчица, в которую и уродился Довлатов. Один раз названы жена Лена и дочь Катя. Это как если бы в фильме или книге о Пушкине была бы Анна Петровна Керн, а без Натальи Николаевны Гончаровой — обошлись.
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
