Эдуард Кузнецов: «Левизна — разновидность душевной болезни»

«Мы, девять евреев, проживающих в Советском Союзе, предпринимаем попытку покинуть территорию этого государства, не испрашивая на то разрешения властей. Мы из числа тех десятков тысяч евреев, которые на протяжении многих лет заявляют соответствующим органам советской власти о своем желании репатриироваться в Израиль. Но неизменно, с чудовищным лицемерием, извращая общечеловеческие, международные и даже советские законы, власти отказывают нам в праве выезда. Нам нагло заявляют, что мы сгнием здесь, но никогда не увидим своей Отчизны.

… Нами движет желание жить на Родине и разделить ее судьбу.

S. Мы обращаемся ко всем вам с просьбой в случае неудачи нашей попытки позаботиться о наших родных и близких и оградить их от расплаты за наш шаг. Следует подчеркнуть, что наши действия не опасны для посторонних лиц; в тот момент, когда мы поднимем самолет в воздух, на его борту будем находиться только мы».

Это письмо написали когда-то люди, доведенные до отчаяния, которые решили угнать самолет для того, чтобы покинуть ненавистный СССР. Эти люди, которые сознательно шли на риск быть убитыми в воздухе или расстрелянными на земле, не побоялись выступить против всемогущего КГБ, заявить о своих убеждениях, пожертвовать своей жизнью ради того, чтобы чувствовать себя свободными.

С организатором знаменитого «самолетного дела» Эдуардом Кузнецовым мы встречались в его просторном доме недалеко от Иерусалима, на который открывается прекрасный вид с балкона. В саду растут тутовники и кусты граната, между ними бегают бесчисленные кошки с котятами, которых подкармливает супруга Кузнецова, Лариса Герштейн.

Эдуард Самойлович курит одну сигарету за другой. Отрывает фильтр, засовывает половину сигареты в старый верный мундштук, чиркает зажигалкой и затягивается. Когда мы начинаем разговаривать, он смотрит на меня с равнодушием и немного — с недоверием. Но вскоре в глазах его просыпается блеск, плечи расправляются, на губах появляется улыбка. Мы пьем кофе с десертом, и он с удовольствием рассказывает о тех давно прошедших событиях, которые изменили ход истории.

— Эдуард Самойлович, вы легендарная личность с уникальной судьбой.

— Что есть, то есть.

— Того, что вы пережили, хватит на три, а то и на пять жизней. Благодаря вашему знаменитому «самолетному делу» пал железный занавес, и миллионы людей получили возможность выехать из Советского Союза. Как вы думаете, шестнадцать лет вашей жизни, которые вы провели в лагерях, того стоили?

— Понимаете, когда сидишь, то результат неизвестен. Ведь я не знал, чем это закончится. Мне могли добавить срок, могли вообще убить. Поэтому в период отсидки на такой вопрос ответить было бы невозможно. Но по истечении срока и видя результаты, конечно, я могу сказать, что это того стоило. Например, мой подельник Юра Федоров, который получил пятнадцать лет, а отсидел в общей сложности восемнадцать с половиной, сказал мне: «Я благодарен тебе за то, что ты втянул меня в эту авантюру. Моя жизнь наполнилась смыслом, и я знаю, что не зря ее прожил».

— То есть эти шестнадцать лет даром не прошли?

— Нет, конечно. Потому что я сидел за дело. Уже в 90-х годах меня хотели включить в список реабилитированных политзаключенных. Я тогда категорически отказался. В отличие от тех, кто служил советской власти и коммунистической партии, и их посадили ни за что, я действительно боролся. Я не хочу, чтобы меня реабилитировали. Я горжусь тем, что я был политзаключенным.

— Вы же были очень перспективным молодым человеком. Поступили в МГУ, на философский факультет. Вы могли прекрасно его окончить, потом устроиться на работу и вполне себе процветать. Вместо этого вас уже на втором курсе осудили на семь лет за антисоветскую пропаганду. Что вы там такого антисоветского напропагандировали?

— Я очень быстро разочаровался в философском факультете, потому что там изучали не Канта и Гегеля, а Маркса и Ленина. Я был активным участником знаменитых митингов на Маяковке, я издавал журнал «Феникс», описывал бунты, которые в то время происходили, потом переправлял эти записи на Запад. В общем, я много чего антисоветского сделал.

— Вы настолько ненавидели советскую власть?

— Настолько. Еще со школьных времен.

— Откуда такая ненависть?

— А что вы думаете, ее не за что было ненавидеть?

— Было, конечно. Но многие люди как-то привыкали, устраивались, вступали в партию, строили карьеру.

— Я не знаю, может, пружина в жопе у меня была? Еврейские гены? Хрен его знает, ненавидел и все. Я еще в школе пошутил: «Что над нами вверх ногами?»

— И что?

— «Чекисты, повешенные в Венгрии».

— Смешная шутка.

Захватчики. Слева направо, сверху вниз: Эдуард Кузнецов, Вульф Залмансон, Юрий Фёдоров, Борис Пенсон, Иосиф Менделевич, Анатолий Альтман, Лейб Хнох, Сильва Залмансон, Израиль Залмансон, Алексей Мурженко, Марк Дымщиц

— Естественно, это сразу дошло до педагогов, меня вызвали к директору. В кабинете у директора сидел мрачный человек с квадратными плечами, явно из ГБ. Они пытались меня раскрутить, но я не раскололся. Этот эпизод попал в мою характеристику, естественно. А когда я решил бежать из Советского Союза, то у моего дядьки-алкаша был собутыльник, лейтенант из военкомата. Я с ними выпивал и как-то задал такой вопрос, нельзя ли мне пойти служить куда-нибудь в Польшу или Германию. Я, естественно, собирался оттуда бежать. И этот собутыльник мне сказал: «Я тебе дам знать, когда будет набор». И через какое-то время действительно сообщил, и я добровольцем пошел служить в советскую армию. И вдруг, вопреки моим ожиданиям, меня останавливают, отзывают из общего ряда и отправляют домой. Я поймал этого лейтенанта, спрашиваю: «В чем дело?» А он мне отвечает: «Напротив твоей фамилии стоит галочка: за границу нельзя». И я поехал служить в Приволжский военный округ. Так я вместо свободы оказался в Советской армии.

— Эдуард Самойлович, вот я пытаюсь понять. Ведь ваш отец умер, когда вам было два года. Вы его совсем не знали. Мама вас воспитывала одна.

— Ну, если это можно назвать воспитанием… Меня улица воспитывала.

— У вас ведь не было личной истории взаимоотношений с властью. В семье у вас никого не репрессировали, не уничтожили. Тогда отчего такое неприятие?

— Я не мог там жить. Другие хлопали — а я ухмылялся.

— Песню про Родину пели?

— Никогда.

— Когда Сталин умер, плакали?

— Ни в коем случае. Я не понимал тогда, почему я не плакал, просто не мог тогда сформулировать свои мысли. Вот знал, что я плакать не буду.

— Мама не пыталась вас отговорить от этого вольнодумства?

— Нет, мама была абсолютно аполитичным человеком, напуганной жизнью. Я был очень самостоятельным и никого не слушал. Я занимался спортом, рос во дворе, где был в большом авторитете.

— А страха не было?

— Ну как же не было! Только у больных нет страха. Но меня бесило все, что я видел вокруг, я мечтал из этого выбраться. Я знал, что жизни у меня там нет и не будет, я хотел любой ценой вырваться. Меня тошнило. Иногда человек поступает не так, как ему выгодно, а как подсказывает его внутренний голос, жар в груди, который невозможно терпеть. Тогда человек действует вопреки своему благополучию, своему будущему. Вот, почитайте Достоевского, «Записки из подполья». Я как раз сейчас перечитываю. Там описывается психика человека, он объясняет, почему человек поступает вопреки своему благу. Понимаете, своеволие важнее представления о собственном благополучии.

— Что вы имеете в виду?

— То, что идет вопреки логике и соображениям о так называемом благополучии. К черту это благополучие, потому что есть что-то важнее, что-то больше, что-то, что сидит внутри и горит, и требует от тебя немедленных действий. Своеволие — это доказательство себя как личности. Те, у кого оно не проявляется, представляют из себя не людей, а толпу.

— Вы не хотели быть частью толпы.

— Нет, не хотел. Меня с ранней юности толкал какой-то инстинкт.

— То есть вы нарывались, провоцировали власти?

— В известном смысле — да.
— Вы понимали, что вас посадят?

— Конечно. Но тут еще был элемент жертвенности. Я понимал, что если я выбрал этот путь, то арест неизбежен.

— Вы не боялись, что вас там просто убьют?

— Просто убить могли и на воле.

— Ну, в лагере больше шансов.

— Это правда. Но не все же можно предусмотреть. Я вступил в это сообщество людей, а дальше жизнь потекла по инерции. Надо журнал издавать — я его стал издавать. Произошел мятеж в Муроме — я поехал его освещать. Надо связаться с иностранными журналистами и передать тексты — я связываюсь. Нам, кстати, приписали еще подготовку покушения на Хрущева. Но этого не было, конечно. Это была подстава КГБ. Но нам повезло, в тот момент велись чистки в рядах КГБ, и на суде нам решили не пришивать это дело.
— В двадцать два года вас посадили. За вами лязгнула железная дверь, вы оказались на зоне. Как вы там выживали?

— Первые семь лет, с одной стороны, я сидел очень легко, а с другой — очень тяжело. Сначала меня определи в лагерь строгого режима, и это было относительно легко. Я ничего не понимал, я должен был вжиться, обосноваться, утвердиться, это было очень важно. Первые года три-четыре были послабления в лагерях. Мы ходили в цивильной одежде, читали книги, у нас была интересная публика, мы там собирались, стихи читали. Потом вдруг меня вырвали и перевели в лагерь особо строго режима.

— Чем он отличается?

— О, это страшный лагерь. Во-первых, полосатая одежда. Во-вторых, дикий голод. И расстрелы на каждом шагу. За один год у нас расстреляли девятнадцать человек по статье 77. За наколки на лице или на ушах отрезанных, за то, что стукача назвал стукачом, это называлось «преследование заключенных, ставших на путь исправления».

— Это как концлагерь?

— Какой концлагерь! Это хуже намного. И голод, дикий голод. Тогда я впервые съел собаку.

— Голод был способом давления?

— Да пойди их пойми! Сидело там очень много интересных людей. Например, кардинал Слипый, его арестовали как главу униатской церкви на Украине. Его посадили в 45-м, а в 63-м по просьбе Папы освободили.

А потом маманя моя нашла адвоката, заплатила ему последние деньги, и он доказал, что меня перевели незаконно, видимо, из-за записи о покушении на Хрущева. И через год меня вернули обратно.

— А вас били? Пытали?

— Никогда. ГБ не знало, как себя вести. Там шли чистки, бериевские люди сменялись на новых, поэтому они боялись лишний раз вляпаться в какую-то историю. Кроме того, у них есть масса других возможностей давления. Собирают сведения, ищут слабое место, за которое можно подвесить. Зачем им бить?

— То, что в фильмах показывают, неправда?

— Сейчас бьют, а тогда нет. Им это не нужно было. Они пытались по-всякому меня расколоть. Однажды даже подсадили ко мне в камеру уголовника, который пытался меня «соблазнить». Проверяли, может, я пидарас. Но не получилось у них. Эти методы отчасти смешные, потому что топорные. Вообще КГБ плохо работает, очень грубо. Да и все спецслужбы халтурщики.

— Второй раз было легче?

— Да о чем вы говорите! Даже сравнения никакого быть не может! Надзиратели меня уважали, не трогали. Знали, что со мной можно иметь дело, я не стучу и никогда не попадусь. Иногда ночью надзиратель открывает дверь: «Кузнецов! Мотоцикл разбил, дай сто рублей!» Ну ладно, говорю, только дверь закрой. Это специально, чтобы он не знал, где я деньги храню. Естественно, я знаю, что он не может вернуть, у него просто денег нет. Но зато послабления всякие даст, продукты принесет, например, или сквозь пальцы посмотрит на какие-то нарушения. Вот у нас хлеб был мокрый. В лагере были две пекарни, одна для заключенных, а другая для надзирателей. Мы голодовку объявили, сняли директора пекарни и где-то в течение полугода нам приличный хлеб, пропеченный, давали. Ну что ты, мать, это совсем другое дело было! Меня не трогали, после обеда даже давали поспать.

— Вот вы отсидели свой срок, вышли на свободу. Вы молодой еще человек, вам двадцать девять лет. У вас нет образования, вам запрещено селиться в Москве. Как вы устраивались в жизни?

— Сначала я работал на текстильном комбинате в ста километрах от Москвы грузчиком. А потом я женился, уехал в Ригу и стал там работать в больнице переводчиком с английского языка.

— А когда вы успели выучить английский?

— Как когда? В лагере. Мы получали книги, книг было много. И время было. Поэтому я учил английский. Я переводил медицинскую литературу по теме самоубийства. Тогда впервые в Советском Союзе разрешили исследовать эту тему.

— И вот, жизнь начала налаживаться…

— Ну нет, конечно. Я же добивался выезда в Израиль, а мне четко объяснили, что разрешение не дадут.

— Эдуард Самойлович, объясните мне такую вещь. Ведь вы не росли в еврейской семье, еврейской традиции. Ведь ваше окружение было русским. Откуда такая тяга к сионизму? Откуда любовь к Израилю?

— Вы Шульгина читали?

— Нет.

— Это член Государственной Думы дореволюционной, антисемит, один из тех, кто принимал отставку императора Николая второго. Очень умный человек, который написал книгу «Что нам в них не нравится?» Любопытнейшая книга. И он, в частности, говорит, что он против смешанных браков евреев с русскими, потому что в таких браках рождаются не русские, а евреи, кровь евреев намного сильнее. Это люди более талантливые и пассионарные.

— Вы отказались ехать в Америку, Канаду?

— Да. Я всегда делаю то, что говорит моя совесть.

— А ваша совесть говорит, что ваше место здесь?

— Да, абсолютно.

— А вы всерьез рассчитывали угнать самолет?

— А почему нет? Самолет — штука хорошая.

— Но вы же понимали, что вас подстрелят.

— А мы написали, что, если нас попытаются приземлить против нашей воли, мы на это не согласимся. Стреляйте, гады!

— Вы же несли ответственность за всех остальных людей.

— Ну куда деваться, мать, ты странные вопросы задаешь! Ведь все взрослые люди, понимали, что они делали. Мы же со многими это обсуждали. Я им объяснял: ребята, вас все равно посадят. За то, что вы просто обсуждали эту тему, вас посадят. Дадут вам по десять лет ни за что. Вам будет противно сидеть. А мы-то за дело сидели!

— И вам было не противно?

— Конечно. Когда сидишь за дело — это совсем другое дело!

— То есть вы понимали, что в любом случае вас ждет расстрел?

— В каком-то смысле да.

— Это противоестественная ситуация, это противоречит инстинкту самосохранения!

— Да, человеку иногда хочется послать в задницу все соображения о благополучии, о спасении, и сделать так, как он считает нужным.

— Даже несмотря на то, что вы рискуете жизнью.

— Да. Мы накануне видели, что нас пасут, гэбисты даже не скрывались. Я ребятам сказал: еще не поздно, можете отказаться. Но никто не отказался.

— А как на вас вышли сотрудники КГБ? Вас предали?

— Нет. Просто за нами была слежка, наш план было невозможно утаить. КГБ все время следили за активными сионистами, даже периодически выявляли группы злобных сионистов-подпольщиков. Так что это невозможно было утаить.

— Вы понимали, что вам не дадут угнать самолет?

— Мы понимали, что это маловероятно. Хотя мы летели под предлогом сионистского съезда и, зная, как топорно работают спецслужбы, мы могли надеяться на то, что они не поверят в наш замысел и дадут нам улететь. Я рассчитывал на идиотизм ГБ.

— Куда вы собирались лететь?

— В Швецию.

— А там что?

— А там мы бы попросили политического убежища и дальше разлетелись бы кто куда.

— У вас не было оружия?

— Были дубинки.

— Вы были против кровопролития?

— Да, мы должны были высадить двух пилотов. Специально для этого приготовили спальные мешки, чтобы они ночью, связанные, не замерзли. Это была принципиальная позиция — никакой крови.

— Ваша попытка угона самолета — это был акт отчаяния?

— Нельзя загонять людей в угол. Нельзя этого делать. Мы были вынуждены сделать что-то, чтобы привлечь к себе внимание. Мы были доведены до предела. Мы должны были показать им зубы: не надо загонять нас в угол, вам будет от этого хуже.

— Ну хорошо, вы от природы борец и бунтарь. Но подавляющее большинство евреев Советского Союза решило приспособиться, строить карьеру, идти по партийной линии.

— Я даже не здоровался с теми, кто пошел по партийной линии.

— Вы их презирали?

— Конечно. Это конформисты. Им только презрение полагается. Странный вы человек, а как иначе? Человек только тогда состоится как личность, когда он противостоит окружающей среде. В нацистской Германии человек обязан был быть против нацизма, а в коммунистической России — против коммунизма.

— А если бы вы родились палестинским арабом, вы бы что сделали?

— Во-первых, я бы покончил собой.

— А во-вторых?

— А во-вторых, служил бы Израилю.

— То есть стали бы предателем родины?

— Да. Я и так предатель родины, ну что поделаешь.

— А предатель родины в ваших глазах — это не презренный человек?

— Смотря, какая родина. Ответ перед Б-гом важнее, чем ответ перед земными властями.

— Итак, угон самолета не состоялся, и вас приговорили к смертной казни. Что чувствует человек, когда сидит в камере смертников?

— Трудно сказать… Ждет смерти. Я себя утешал тем, что до меня расстреляли миллионы, а теперь пришла моя очередь.

— А как вам объявили о помиловании?

— Это было под новый год. 31 декабря меня заковали в наручники и ночью повезли куда-то четыре надзирателя. Я был уверен, что меня ведут на расстрел. Единственная мысль была: не показать, что я боюсь.

— А вы боялись?

— Естественно. Но я должен был достойно встретить свою смерть. Ну, а там мне объявили о замене смертной казни на пятнадцать лет заключения.

— Вы испытали облегчение?

— Я не поверил. Потому что никто ведь не знал, как приводят в силу смертный приговор. Одна из легенд гласила, что смертникам специально сообщают о помиловании, чтобы они расслабились и не сопротивлялись. Потом, правда, я получил телеграмму от Сахарова и Боннэр, мол, поздравляем. Но я все равно не верил. И только недели через две, когда меня из камеры смертников перевели в обычную камеру, я поверил.

— Как вы не сошли с ума?

— Наверное, ума мало было (смеется).

— Ну а если серьезно. Что вас поддерживало?

— Ненависть.

— А кроме?

— Я писал дневники.

— У вас была бумага, карандаш?

— О, это целая история. Сейчас я вам покажу.

Он уходит и возвращается с конвертом, из которого вываливаются прозрачные длинные отрезы бумаги, исписанные крохотным, миллиметровым почерком.

— Это те самые знаменитые «Дневники», которые вы писали в лагере?

— Да, они самые.

— Обалдеть! А что это за бумага?

— Ха, такой бумаги нет на свете, кроме как в лагерях. В соседнем уголовном лагере делали радиодетали и заворачивали их в эту бумагу. А извозчик был у нас один на два лагеря. Он за пачку чая доставал мне эту бумагу. Я скатывал эти записи в тонкий рулон и ждал иногда месяцами, пока ко мне приедет на свидание кто-нибудь из друзей, кому можно доверять, и можно будет эти дневники передать на Запад.

— Просто можно сойти с ума! Скажите, а после того как вам объявили о помиловании, вы поверили в Б-га?

— Тогда — нет.

— А когда?

— Уже здесь, в Израиле. Здесь слишком много чудес, мать. Надо быть слепым и глухим, чтобы этого не видеть и не слышать. Ведь мы находимся в сердце истории, этого невозможно не заметить. И Б-г здесь все время присутствует.

— А когда вы приехали в Израиль, вы не испытали разочарования?

— С какой стати? Никаких особых иллюзий у меня не было. Я знал, что это маленькая, провинциальная, нищая и воюющая страна. И я знал, что мы приехали сюда, чтобы строить ее. Я определил для себя так: Израиль — это нормально плохо.

— В отличие от Советского Союза, в котором было ужасно плохо?

— Да. Здесь было нормально плохо, а там было совсем плохо (смеется).

— Приехав в Израиль, вы перестали бороться с режимом?

— Конечно, я же не параноик, чтобы все время бороться. Было уже не до этого. Надо было жизнь устраивать.

— Я читала, что вас приговорили к расстрелу без конфискации имущества за отсутствием оного. То есть у вас ничего не было?

— Абсолютно. Я ехал голый. У меня даже чемодана не было.

— И вот, в Израиле начался новый период вашей жизни. Вы создали газету.

— Да, я создал газету «Вести», тираж которой на пике превышал тираж «Гаареца».

— Но у вас же не было журналистского опыта?

— Никакого. Я даже газеты тогда не читал. Я купил лучшие англоязычные газеты на то время, взял оттуда разные идеи, выработал некий приблизительный образ идеальной газеты, набрал сотрудников, сформулировал принципы и начал трудиться.
— Эдуард Самойлович, интеллигенция исторически всегда выступала против власти. Так было и в Советском союзе, и израильская интеллигенция не исключение…

— Я понял, можете не продолжать. Менахем Бегин сказал: «Арабы — наша беда, левые — наше проклятие».

— И вы согласны с этим?

— Да. Левизна — это разновидность душевной болезни.

— Но ведь они тоже борцы с режимом.

— Ну и что? В дурдоме тоже полно борцов.

— Тогда и про вас можно было сказать то же самое…

— Мы боролись за справедливое дело, а они — нет. В этом разница. Они исходят из ложных посылов, социалистических. А это идиотизм.

— С точки зрения Советского Союза вы были предателем родины. С точки зрения многих граждан современного Израиля левые радикалы предатели родины. Вы не видите сходства?

— Нет. Я же говорю, они исходят из ложных, абстрактных посылов, поэтому вся эта левая конструкция ложная и нежизнеспособная. Вообще, работать должны оба полушария мозга, и левое, которое отвечает за абстрактное мышление, и правое, которое отвечает за конкретное.

— Но вы же сами говорили, что были времена, когда вы находились на грани срыва, когда вы не думали о своем благе, а исходили только из своих убеждений и верований?

— Да, было. И это было неправильно, но необходимо на тот момент.

— Вы сейчас пришли к гармонии?

— Да, абсолютно.

— А если бы была возможность изменить что-то в вашей судьбе, вы бы ею воспользовались?

— Нет, я вполне доволен. Учитывая конечный результат, выяснилось, что все было правильно. Я ведь не сломался, не предал никого. Я достойно вынес все испытания. А сейчас, наконец, занимаюсь тем, что я люблю.

— Чем?

— Читаю те книги, которые мне по сердцу, думаю, занимаюсь спортом.

— Я хочу завершить это интервью рассказом о вашей дочери, Анат. Она сняла о вас фильм.

— Да, и получила 14 международных премий.

— На нее не давит груз вашей известности?

— Нет, она вполне самостоятельный человек. Очень толковая девушка, все правильно понимает, умеет сформулировать, организовать людей.