Subway

На обратном пути поезд вдруг застрял. На выезде из тоннеля — не доезжая моста через Ист-ривер. В Москве бы объявили: «Граждане, соблюдайте спокойствие!». Тут не требовалось. Все и так его тщательно соблюдали, спокойно читали газеты и журналы (книг ни у кого не было), спокойно слушали плейер, а встречаясь глазами, спокойно улыбались друг другу.
Только тут он сообразил, что за эти два дня не успел пообщаться ни с одним американцем, толком не разглядел ни одно «не наше» лицо. Теперь есть повод.
Дети разных народов, мы мечтою о мире живем. Да, почему-то тогда, в его пионерско-комсомольском отрочестве, все настойчиво и истово пели о мире. «Аист на крыше, аист на крыше, мир на земле». В их классе было три акселерата, которые, на потеху приятелям, басом перепевали эту песню, вставляя после каждого слова «бля»: «Аист бля на крыше бля на крыше бля на крыше…»
Взрослые слушали песни о мире, учили петь о мире, и все были военными, или бывшими военными, или полувоенными, работали на военных или полувоенных предприятиях. «Мы мирные люди, но…». Всегда было это проклятое «но».
Он с детства уяснил, что мир — это нечто едва ли достижимое, хрупкое и эфемерное, как сон перед рассветом. Маленький шорох — и его уже нет. Одно неловкое движение — и снова начинается война.
Агрессия была разлита в воздухе — в школе, на школьном дворе, на любом другом дворе. Один невыверенный жест, одно неправильное слово — и ссора, потом драка.
А здесь — он впервые осмотрелся в вагоне — народ не агрессивен, а его нехарактерная внешность никого не удивит и, тем более, не разозлит. Из вежливости его никто не станет внимательно рассматривать. Улыбаются — и учтиво отводят глаза.
А вот мы вас всех предметно рассмотрим, коль скоро вы оказались с нами в одной консервной банке, и неизвестно, когда ее вскроют.
Да по вам, обитатели нью-йоркской подземки, можно изучать мировую географию. Вот, пожалуйста, справа стоит уроженец солнечной Турции — из Измира или Стамбула. Судя по внешности, он мог бы быть и грузином, и армянином, но газета турецкая — так что точно не армянин. А вот это темное, почти черное лицо у парня напротив в сочетании с тонкими европейскими чертами. Кения, кажется? Или такие бывают у индусов? Нет, индусы вон те, в чалмах, возле двери. А это китайская семья или японская? Или корейская? Кажется, у китайцев лица темнее и скуластее. Но главное, что они вошли, когда проезжали Чайна-таун, значит, все понятно.
А эта пара — явно наши, венец творения. Недавние эмигранты. Наших не спутаешь ни с кем. По выражению лиц. Ее — гордое, строгое, собранное лицо женщины, готовой с достоинством принять свою судьбу, карму, которая наверняка будет нелегкой. Но она в состоянии не согнуться под ее ударами, не сломаться, она имеет силу до конца нести свой крест, как положено женщинам страны, которую она навсегда покинула.
А его лицо — немного испуганное, издерганное, но и бесшабашное. Лицо мужчины, который понимает, что от судьбы не уйдешь, надо встретить ее с улыбкой, надо торопиться жить, пока дают. Да, это наш русский еврейский американец, измученный вопросами: оставаться здесь или все-таки вернуться? И не поздно ли еще возвращаться? И не расстаться ли, пока не поздно, с женой?
А вот красавица мулатка из Венесуэлы, где, говорят, есть целая госпрограмма по производству красавиц.
Красивые, молодые, вежливые и, за вычетом наших, вполне уверенные в себе. Они знают, что здесь с ними ничего не случится, и поезд обязательно тронется. И только наша Лайза захныкала, а Дашка прикрикивает на нее, а Бэлла — на Дашку и Лайзу. Ну, так это дети, а взрослые невозмутимы.
И вдруг мужчина средних лет, о национальности которого ничего сказать нельзя, просто американец, без всякого предупреждения и какого-либо выражения на лице начинает методично стучаться лбом по черному стеклу двери — где у нас пишут «не прислоняйся», а у них просто реклама. Он стучит размеренно и спокойно, и сперва никто не обращает на него внимания или все делают вид, что не обращают.
Куда он опаздывает? На работу? На свидание!
Миша представил, как прекрасная итальянка, сослуживица этого парня, девушка его мечты, которую он уже несколько месяцев безуспешно обхаживал, наконец согласилась сходить с ним на модную выставку в Бруклинский музей. Ему 42, ей 38, и за ее плечами уже два удачных брака. А он не был ни разу. И почему-то решил, что она — его последний шанс, последняя попытка. Если и с ней не получится, значит, не судьба. Но неужели не судьба? Не судьба, потому что она стоит у входа в дом искусства, нервно поглядывает на малюсенькие часики без циферблата и не догадывается, что происходит в подземке. И злится: день потерян ради дурацкой выставки и этого закомплексованного парня, который еще имеет наглость опаздывать. Ведь мог бы позвонить, если застрял в пробке.
Но в тоннеле, и там не берет. И он долбит лбом черное окно, и плевать он хотел на политкорректность.
– А что это дядя там делает? Он нэмного крэзи?
– Даша, сейчас же замолчи! Еще слово скажешь — мультиков сегодня не будет.
На самом деле никакой итальянки, конечно, не существует. А просто устал человек. Устал от постоянных обломов. Устал от бесполезного, бессмысленного ожидания. От того, что он никак не может взять судьбу в свои руки. Слишком многое происходит помимо его воли. Его расчеты разбиваются из-за каких-то нелепых случайностей, но это происходит столь часто, что…
– Но ему же больно!
– Даша, я третий раз предупреждать не буду!
Человек разбивает лоб не для того, чтобы разбить стекло, а чтобы разбить эту политкорректную реальность, вырваться из хорошо освещенного и тщательно вентилируемого пространства — в сырую темноту свободы, сойти с рельсов в беспутную, неопределенную, не детерминированную жизнь.
Миша встал. Направился к мужчине, еще не зная, зачем идет и что собирается ему сообщить.
Подошел, протянул руку:
– I understand you. You are right.
Тот недоуменно обернулся. Он будет первым американцем, чью руку Котляр пожмет. И сделает это с удовольствием.
– My name is Michael!
Котляр тянул руку, а американец не отвечал, лишь продолжал на него пялиться, тупо и молча.
И тут поезд дернулся и с места в карьер рванул вперед. Миша попятился, потерял равновесие и обнаружил, что падает на Лайзу, которая за минуту до этого сползла с маминых колен и стояла, держась за прогулочную коляску. Под ним что-то прогнулось, звякнуло и хрустнуло — то ли девочка, то ли коляска. «Я убью ребенка!» — мелькнула мысль, но, судя по тому, как истошно завопила Лайза, ее жизни ничего не угрожало.
Бэлла подхватила ее на руки. «Девочка моя! Ты цела? Этот… чуть тебя не убил! Ну, успокойся, успокойся, теперь все хорошо, я тебя больше не отпущу». Она говорила столь нервным голосом, что еще больше заводила ребенка, и девочка надрывалась от плача.
Миша попытался подняться, но вагон снова тряхнуло, он ударился виском о какую-то железяку, торчащую из этой чертовой коляски, и потерял очки. Никто даже не привстал.
Нащупал очки — они, к счастью, уцелели, сел на прежнее место, попытался отряхнуть брюки. Голова гудела, ссадина жгла висок — потрогал, не влажно ли, но крови не было.
А этот тип уселся напротив Миши и невозмутимо листал журнал, как будто и не произошло ничего. И не обращал на гостя из России ни малейшего внимания, то ли не заметив, то ли не оценив проявления мужской солидарности.
Вагон снова тряхнуло, все вздрогнули и испуганно переглянулись. Но поезд пошел дальше, набирая ход, и жители Нового Вавилона приветливо заулыбались друг другу.