В одном из классов НАЯНы царило оживление. Воспользовавшись
объявленным перерывом, новоиспеченные американцы живо обменивались
впечатлениями, делились советами и обсуждали планы на будущее.
— Что у вас со школой? — спросила Рая Розенбаум у сидевшей рядом Тани
Бергман. Рая приехала с семьей из Минска две недели назад и, конечно, ещё
была в процессе «вхождения» в новую жизнь.
— Мы отправили Мишку в Линкольн, по району. Таня с мужем и сыном
приехали в Америку из Киева и поселились на Брайтоне, где уже три года
жила Танина сестра.
— А вы? — спросила в свою очередь Таня.
— Нам кто-то посоветовал отдать Димку в еврейскую школу, — начала Рая.
Таня удивлённо вскинула брови.
— Там, знаете, безопаснее, да и от дома значительно ближе, — ответила Рая.
— А о будущем вы подумали? — вдруг вступил в разговор Танин муж
Владимир, который, казалось, до этого углубленно вникал в свежий номер
«Нью-Йорк Таймс». Приехав в Америку, Владимир полагал, что язык он
«возьмёт» быстро. Вначале он был несколько обескуражен от того, что
теле— и радиопередачи не понимает вообще. Но вскоре обнаружилось, что и
газетные статьи, кроме артиклей, предлогов и отдельных слов, практически
непреодолимы без словаря. Владимир направил силы на разбор интересных
для него статей, но труд это был нелёгкий. Энергию постижения вытеснила
накопившаяся энергия раздражения.
— Чему его научат в этой евгейской школе? — специально картавя, спросил
он. — Целый день молиться?
— Нам какой-то раввин предлагал отправить Мишку в еврейскую школу, но
мы вежливо отказались. Зачем? — заметила Таня. — Вы поймите, —
продолжал Владимир, — нам там всю жизнь мозги промывали. Мы наконец-
то вырвались сюда, чтобы жить по-человечески. Вы что, подбираете новое
ярмо?
— Что это вы, Володя, так возмущаетесь? — спокойно и даже приветливо
спросил муж Раи, Саша.
— Я не возмущаюсь, — парировал Владимир — я просто не желаю, чтобы
мою судьбу решал очередной секретарь обкома, пусть даже и в кипе. Нет, вы
не подумайте: для меня Израиль не пустое место. Всё-таки сюда мы приехали
по израильским вызовам, да и как ни крути — это еврейская страна. Но
религия… религия — это опиум для народа. Кем бы ни был Карл Маркс, в
этом я с ним абсолютно солидарен.
Воскресное сентябрьское утро выдалось тёплым и приятным. Саша с Раей
приехали на Брайтон отовариться, а заодно — из любопытства — посмотреть
на Брайтон. Вначале они решили прогуляться по бордвоку. Свежий ветер дул
с океана. Вода была холодной, никто не купался, но бордвок был усеян самой
разношерстной публикой. Контрастом выделялись несколько семей,
стоявших лицом к океану. Несмотря на довольно тёплый день, мужчины
были одеты в пиджаки и шляпы, женщины — в длинные юбки и блузки с
длинным рукавом. Держа в руках какие-то книги, взрослые и дети постарше
что-то читали. Дети помладше игрались в песке или бегали вокруг родителей.
Непонятнo почему Рая подошла именно к этой группе. Кто-то тронул её за
рукy. Рая обернулась и увидела Таню с мужем.
— Что привело вас в наши края? — спросила Таня.
— На других посмотреть, себя показать, — пошутил Саша.
— Сегодня какой-то праздник? — поинтересовалась Рая, скосив глаза и
слегка кивнув в сторону молившихся.
— Кто его знает, — буркнул Владимир, — у них не разберёшь, они каждый
день молятся. — Видите, — продолжал он, показав на ближайшего человека,
— бубнят и качаются. А жить когда? Смотрите, — авторитетным тоном
добавил он, — отдадите сына в их лапы — станет таким же. На его лице
появилось выражение человека, откусившего кусок яблока и обнаружившего
там червяка. Рая не ответила. Она смотрела на стоявшего рядом человека и
видела его профиль. Глаза незнакомца были закрыты, губы слегка
шевелились. Рая не знала, что незнакомец повторяет слова царя Давида: «Из
глубин души воззвал я к Тебе, Всевышний…» (Теилим, Псалмы, 130). Ей
вдруг вспомнился её дед, зейде, как она его называла. Нежно кладя руки на
голову внучки, зейде закрывал свои добрые, цвета безоблачного неба глаза и
шептал какие-то слова. Рая часто бывала в доме своего деда в белорусском
местечке. Как-то помогая бабушке расставлять посуду в чулане, она заметила
накрытую белой тканью книжную полку. Дождавшись пока бабушка уйдёт,
Рая откинула ткань и увидела солидных размеров тома. Она вытащила один и
открыла наугад. В глаза бросились незнакомые буквы. Удивило и само
расположение текста: в центре — колонка, напечатанная большими буквами,
а по бокам тоже колонки, но со шрифтом поменьше. Приглядевшись, Рая
обнаружила, что большие буквы центральной колонки напечатаны шрифтом,
отличным от шрифта боковых колонок, который совсем уж походил на
иероглифы. Поля были исписаны аккуратным почерком, и, хотя Рая не знала
ни одной буквы, она распознала почерк зейде. «Иврит», — мелькнуло в
голове, и прошёл лёгкий озноб. Рая вернула том на место, поправила ткань и
пошла на кухню.
— А зейде что, в семинарии учился? — спросила Рая у бабушки.
— В иешиве, — ответила та коротко.
— А что это такое? — продолжала выпытывать Рая.
— Религиозная школа, — снова ответила бабушка, но довольно сухо, как бы
пытаясь донести до внучки, что разговор ей этот неприятен.
«Зейде такой умный человек, а до сих пор верит в Б-га», — подумалось вдруг
Рае. Воспитанная на уроках атеизма, Рая воспринимала зейде, как экспонат
из Средневековья, но родственные чувства и тёплая атмосфера влекли её в
дом деда. Когда Рая родила сына, зейде уже не было, и она, посоветовавшись
с мужем, назвала сына Димой в честь деда Довида.
Рая вернулась к реальности, и вдруг в её голове завертелось одно слово:
вечность. Она и не смогла бы, наверное, объяснить, откуда возникло это
слово. Был ли это вид молящегося незнакомца, воспоминания о зейде или и
то, и то другое, но это неосязаемое понятие «вечность» обрело вполне
реальную сущность.
Три четверти века минуло с тех пор, и Брайтон заметно преобразился. Новые,
европейского вида жилые комплексы заняли место стандартных билдингов .
И скоростное метро уже никому не докучает. А найти стоянку всё так же
трудно. Новенький белый «Мерседес», покружив с полчаса, всё же втиснулся
между двумя автомобилями. Из «Мерседеса» вышел высокий, спортивного
вида человек. На вид ему было за сорок. Красивая, оливкового цвета кожа и
чёрные густые волосы сразу бросались в глаза. Человека звали Кевин
Бонелли, и он был одним из управляющих крупного инвестиционного банка
на Уолл Стрит. На груди у Кевина висел крест, руки украшали перстень,
браслет и часы. Все изделия были золотыми. Почти одновременно с Кевином
из машины вышел мальчик лет десяти, и, хотя его светлые волосы
контрастировали с чёрными волосами Кевина, даже беглый взгляд улавливал
сходство между чертами отца и сына. Вдвоём они направились к цели своего
визита. Пройдя совсем немного, Кевин в нерешительности остановился.
— Не понимаю, — сказал он сыну, — я хорошо помню это место, и адрес
правильный, а дом не тот. Кто-то из прохожих, увидев их затруднительное
положение, остановился помочь.
— У моего сына школьное задание — написать о семье. Хотел показать ему
«билдинг», где жил мой дед, но его, видимо, снесли, — объяснил Кевин.
— Именно так, — ответил прохожий — лет семь назад снесли и на его месте
построили вот этот (он указал рукой).
— Я не удивлён, — поблагодарив прохожего, заметил Кевин сыну, —
последний раз я тут был ещё до твоего рождения.
— Давай хоть на бордвок сходим, — попросил мальчик. Кевин согласился, и
они зашагали в сторону пляжа.
Тёплое сентябрьское утро звало подышать свежим воздухом, прогуляться, и
бордвок был полон людей. Вода, правда, была холодная, и никто не купался.
Контрастом здесь выделялась группа людей в тёмных костюмах и шляпах,
очевидно, молящихся.
— О, эти странные евреи, — услышал Кевин от сына. Встретив
неодобрительный взгляд отца, мальчик смутился. А Кевин почему-то пошёл
в сторону именно этой группы и подошёл очень близко. — Молодец! —
вдруг услышал Кевин одно из немногих известных ему русских слов.
Похвала предназначалась мальчику лет девяти-десяти и исходила от его отца.
Кевин взглянул на отца. На вид он был ровесником Кевина, но внешне
сильно отличался. Незнакомец был худощав, даже несколько сутуловат,
роста среднего. Костюм, галстук и шляпа выглядели весьма заурядно. Борода
была нестрижена, но не создавала впечатления неаккуратности. В
движениях, однако, чувствовались собранность и достоинство. Лицо, умное и
открытое, привлекало внимание.
— Вы говорите по-русски? — почти автоматически произнёс Кевин.
— Нет, — улыбнулся незнакомец, — так называл меня мой дед, когда хотел
похвалить.
— Поразительно, — воскликнул Кевин, — у меня такая же история. Кевин
Бонелли, — продолжил он и протянул руку.
— Хаим Розенбаум, — незнакомец протянул руку в ответ. Они обменялись
рукопожатием и одновременно произнесли «приятно познакомиться». Кевин
не раз слышал это имя — Хаим, но из-за твёрдого еврейского «х» не мог его
правильно выговорить. Не знал он и того, что на иврите это имя означает
«жизнь», вернее, «жизни».
— Ваш дед, я полагаю, был из России, — заметил Кевин.
— Да, — ответил Хаим, — он приехал из Минска подростком в
восьмидесятых годах прошлого века.
— И мой тоже, — заметил Кевин, — только из Киева. Хаим взглянул на
золотой крест и сопоставил это с тем, что только что сказал Кевин.
— Ваш дед был евреем? — неожиданно спросил Хаим. Кевин понял, чем
вызван этот вопрос.
— Мой дед — еврей, — ответил Кевин, — он ещё жив и живёт во Флориде с
бабушкой. Ему недавно стукнуло 90, но он всё ещё бодрый и энергичный.
Чувствуя, что он не объяснил «противоречий» между золотым крестом и
еврейским дедом, Кевин решил продолжить. — В университете дед
познакомился с бабушкой, и после окончания учёбы они поженились.
Говорят, что моя еврейская прабабушка очень возражала, даже плакала — не
хотела, чтобы сын женился на итальянке. Бабушкины родители тоже не в
восторге были, но молодые редко слушают родителей. Потом родилась моя
мама. Мама выросла на католических традициях, дед её ничему еврейскому
не научил — сам был необразован. Мой папа тоже итальянского
происхождения. Я получил традиционное католическое воспитание, хотя
сейчас в церковь хожу редко. Времени нет, много работаю. Только, знаете,
если прижмёт, зайду, отведу душу. Хаим понимающе кивнул.
— А Израиль я всегда поддерживаю, — почему-то добавил Кевин, — не
только потому, что мой дед еврей, просто это действительно наш
единственный реальный союзник на Ближнем Востоке. Кевин замолчал. — А
ваш дед ещё жив? — заговорил Кевин снова. Хаим отрицательно покачал
головой. — Уже десять лет, как его не стало.
И всплыла в его памяти картина: зейде на больничной кровати, и он, Хаим,
сидящий на стуле у кровати. Хаим никогда не пропускал занятий в иешиве.
Для больного зейде он делал исключение: проводил много времени у постели
старика. Впрочем, и исключением это не было, ибо даже в больнице Хаим
учил Талмуд. Он делал это только потому, что знал, что зейде это нравится.
Объясняя отрывок, он продвигался неспешно, раскладывая всё по полочкам и
постепенно раскрывая тему. Всё казалось простым, но простота эта была
результатом многих часов работы, помноженных на ясность ума и
отточенность логики. Подошла медсестра сделать рутинную процедуру,
взглянула на открытую страницу Талмуда и ничего не поняла, только и
увидела, что чужой язык и причудливое расположение текста: колонка из
больших букв посредине и какие-то «иероглифы» по бокам. Сделав
процедуру, медсестра ушла, и Хаим опять сел на стул рядом с кроватью
зейде. Зейде кивнул — продолжай. Хаим вкратце повторил тот момент, на
котором он остановился, и уже перешёл к следующему, когда вдруг
почувствовал тяжёлую руку зейде на своей руке. Хаим перевёл взгляд с
книги на лицо зейде. Глаза старика были закрыты, по щекам текли слёзы.
Хаим застыл, не зная, как реагировать.
— Не думай, что я плачу от боли или потому, что боюсь умирать, — родной
голос зейде с уловимым русским акцентом звучал тихо, но чётко, — я плачу
от радости, что мой внук — цурба мерабанан (сведущий в Торе молодой
ученый). Хаим не раз слышал «цурба мерабанан» от зейде. Столь почётным
титулом дед точно определил и при случае подчёркивал сущность внука.
К концу школы Хаим заметно преуспевал и в еврейских, и в
общеобразовательных предметах. Несколько университетов даже прислали
ему предложения о бесплатном образовании, но зейде сказал: «Ты знаешь,
Хаимка, в мире много специалистов разных профессий, а тех, кто
удостоились передавать Тору следующему поколению, очень немного. У
тебя глатте геморо коп (светлая талмудическая голова) и благородная душа,
и кто знает, не войдёшь ли ты в число этих немногих». Хаим послушал зейде
и действительно стал преподавателем Торы. Он славился ясностью
изложения материала и преданной заботой об учениках. Хаим оторвался от
своих мыслей.
— Понимаю, — сказал Кевин и слегка кивнул. Oни поговорили ещё. Кевин
посмотрел на сына, тот заскучал. — Ну, нам пора, — сказал Кевин, — сыну
нужно закончить задание, и в кино я обещал его сводить.
— Конечно, приятно было с Вами поговорить, — ответил Хаим и,
улыбнувшись, протянул руку. — Взаимно, — Кевин пожал протянутую руку.
— Крис,— обратился он к сыну, — пойдём. И, повернувшись, они зашагали
к «Мерседесу». Крис шел чуть впереди, Кевин двигался следом, но не своей
обычной энергичной походкой, а как-то медленно, почти нехотя. На секунду
он хотел оглянуться, но не стал этого делать. Кевин посмотрел почему-то
вверх и, вздохнув, ускорил шаг.
Хаим некоторое время смотрел им вслед, потом повернулся и закрыл глаза.
«Чем отблагодарю я Всевышнего, за всё, чем он одарил меня…», — зашептал
Хаим слова царя Давида. Открыв через некоторое время глаза, он увидел
сына, небезуспешно пытающегося управлять игрушечной машинкой на
дистанционном управлении.
— Довидл, — позвал Хаим, — мы хотели начать строить сукку и купить
арбаа миним (четыре вида растений, используемых в Суккот). Ты хочешь
пойти сейчас или через десять минут?
Леви ФИНКЕЛЬШТЕЙН
Оцените пост
(голосовало: 2, средняя оценка: 5,00 из 5)
Загрузка...
