Около двух тысяч лет назад римский историк Тацит написал:
«Поистине мы дали великий пример долготерпения!.. Через доносчиков у нас отняли даже возможность говорить и слушать… Само бездействие становится сладко. …Мы, немногие, пережили не только прочих, но, можно сказать, и самих себя; ведь из середины жизни вырвано столько лет, что мужчины состарились в молчании, а старики дошли почти до могилы».
Похоже, что это было и с нами.
О подавлении «Пражской весны» я знаю не только с чужих слов — многое довелось увидеть лично. В составе оккупационных сил действовала одна армия, сформированная в Гродно — белорусском городе, где я тогда жил.
20 августа 1968 года, услышав о начавшемся вторжении, мы с Василем Быковым направились в центр, к Дому Ожешко. Там в писательском союзе обычно занимался наш друг Алексей Карпюк. Оказалось, что он выставил в открытое окно приемник и включил на полную мощность «вражеское радио». Прохожие останавливались, чтобы слушать передачу Би-би-си о подходе советских танков к Праге. На мостовой собирались кучки взволнованных людей. Их никто не разгонял. Одни высказывались в поддержку акции. Другие (мы с Карпюком среди них) осуждали преступный захват чужой страны. Часть только вслушивалась, что говорят.
Происходило ли нечто подобное на улицах других городов — не знаю. Мировой сенсацией стала демонстрация протеста, устроенная в тот день на Красной Площади группой отважных диссидентов. Их сразу арестовали.
С нами расплатились позже…
В летописи «Пражской весны» так и не поставлена точка. Ныне российские СМИ вновь оправдывают вторжение. Сами чехи, мол, запросили помощи у соцстран, чтобы защитить общие рубежи от НАТО. И никакие очернители не принизят благотворную роль «операции Дунай» (так закодирована была советская оккупация). Тогда мы не только братьям — славянам помогли, но и двум поколениям детей в СССР обеспечили стабильную мирную жизнь.
До сих пор бытуют смутные представления о реакции чехословацкого населения на агрессию. Иногда пишут, что весь народ поднялся на борьбу (кроме национальной армии, однако значит, уже не весь?) Высказывают мнение, что развернулось массовое «пассивное сопротивление» (кто возглавил, как долго оно длилось?)
Есть точка зрения, что лидер компартии Александр Дубчек, вернувшись ненадолго к власти в своей стране, сумел смягчить оккупационный режим. Это уж наверняка иллюзия — народного трибуна быстро превратили в марионетку.
Где истина, столь востребованная ныне?
По воспоминаниям командующего 38-й армией генерала Майорова, 18 августа 1968 г. в кабинете министра обороны СССР присутствовал руководящий состав вооруженных сил. Маршал Гречко сообщил собравшимся, что только что вернулся с заседания Политбюро: «Принято решение ввести войска в Чехословакию. Это решение будет осуществлено, даже если оно приведет к третьей мировой войне».
Значит, кремлевская верхушка тогда, как и впоследствии, при захвате Крыма, играла ва-банк. Можно ли считать, что в такой ситуации, когда исход предрешен, сопротивляться вообще не имеет смысла?
Но речь шла не только о военном противоборстве, чешский пример и в этом смысле поучителен. В ходе войсковой операции были убиты 108 и ранены свыше 500 местных жителей; имелись потери и среди солдат введенного воинского контингента. Советские правители рассчитывали опереться на группу своих сторонников, которые послали призыв к Брежневу о вводе войск (правда, состряпанного ими обращения не подписал никто из реальных руководителей). «Подпольное» радио осудило их как предателей.
В первый же день в Праге появились баррикады. Международная общественность выступила против агрессии. Отпор населения был настолько мощным, что коллаборанты струсили и попрятались. Вышло, что некого назначить в правительство и ключевые органы власти. На второй день вторжение, по сути, оказалось под угрозой.
Именно это, надо думать, и стало причиной ареста 21 августа Дубчека, Черника и других лидеров «Пражской весны», которых тайно переправили в Кремль, чтобы заставить их одобрить оккупацию. У пленников фактически даже не было полномочий на это: собранный в их отсутствие чрезвычайный съезд чехословацкой компартии осудил иностранный захват страны.
Историки пришли к выводу, что в этих условиях советская верхушка должна была вступить в переговоры и искать компромисса. Сознавали ли похищенные чешские лидеры, что могут добиться существенных уступок? В любом случае требовалось, прежде всего, проявить твердость. Трагедия в том, что для них (кроме одного) это оказалось непосильной задачей. Секретные переговоры велись несколько дней в обстановке нажима и угроз. Чешская сторона пыталась сопротивляться. Но, в конечном счете, Дубчек и почти все его товарищи подписали Московский протокол. Они дали согласие на бессрочное пребывание оккупационных войск, на кадровые изменения, словом, на подчинение внутренней и внешней политики Чехословакии Советскому Союзу.
Только у одного в решающий момент не сдали нервы. Вот что сказал о нем участник событий, профессор — физик Франтишек Яноух: «Честь чешских политиков спас еврейский юноша родом с Украины, из Галиции… Чтобы сказать «нет», это был единственный — Кригель».
Недавно было принято решение установить мемориальную доску на историческом здании. На барельефе под его профилем будет текст:
«Доктор медицины Франтишек Кригель, председатель Центрального комитета Национального фронта, единственный в августе 1968 года в Москве отказался принять оккупацию».
К сожалению, этот акт мужества не уберег народ от навязанной оккупантами «нормализации».
Проницательный российский эссеист, недавно почивший Самуил Лурье, писал о тех событиях: «Чехословакию не просто вернули в лагерь. За попытку побега ее наказали с особым цинизмом. За военным переворотом последовал моральный. Официально это назвали нормализацией. По-нашему — опустили страну. А именно: из уволенных «Пражской весной» негодяев быстренько сколотили новую номенклатуру; а наоборот, порядочных, кто не убежал, а также, понятное дело, евреев — подвергли как бы люстрации…
Вот безработный психиатр. Извините, какой же он безработный? Он в кинотеатре истопник. Вот пожилая дама — столичный гинеколог. Тоже в кинотеатре — билетерша. Вот писатель — у него вообще все хорошо… Пусть даже пишет, если хочет, но в условиях открытой слежки и чтобы ни буквы в печать… А об остальном позаботятся те, кто занял их места».
О чем таком позаботятся? Карьеристы пекутся лишь о собственной выгоде. Было бы слишком наивно сводить к ней мотивацию новых господ, — поясняет Лурье. — Там осуществлялась придуманная не ими зловещая программа:
«Месть само собой, но стратегическая цель другая: надо, чтобы люди в массе постепенно привыкли себя уважать за подлость, приравненную к лояльности. Дескать, с человеческим лицом социализм каждому понравится, а вот полюбите-ка — со свиным. Глядишь, и развратится нация через пару тройку поколений».
Глубокое замечание. На опыте ХХ века доказана неустойчивость национальной парадигмы. Под сильным давлением она деформируется и заметно меняется.
Взять тех же чехов. Двадцать лет в «лагере» — это уже укорененная привычка к казарменному распорядку. Тем более там, где еда терпимая, одежда сносная. Могло бы быть лучше? Конечно. Да здравствуют перемены! Когда понадобится, жители Праги выйдут на улицы, устроят революцию («бархатную»).
Но если сверху дали бы другую команду — кого бы они послушали?
Надо принять как грустный исторический факт: нигде не исключен белорусский вариант. Когда на глазах у всех, в центре Европы морально раздавлены миллионы белорусов. Выручить их некому. Несчастные сидельцы разменивают третий десяток своего срока; конца подневольному существованию не видно.
Не подсчитаны даже материальные убытки от сталинщины, в любых ее видах и формах. Что уж говорить о моральных потерях? Они неисчислимы.
Несколько моих записей на эту тему.
Как-то (году в 1967-м) писатель Василь Быков, вернувшись из Москвы в Гродно, рассказал мне о встречах в редколлегии журнала «Новый мир», где он публиковал свои повести. Запомнились его слова:
— Учти, Борис, сопротивления власти там не будет.
В воспоминаниях Игоря Виноградова, члена тогдашней редколлегии, говорится о сложной ситуации журнала в августе 1968 года: «По всем редакциям проводили тогда собрания, которые должны были поддержать ввод войск. Я выступил на редколлегии и сказал, что, на мой взгляд, лучше погибать, но погибать с честью (потому что все равно «Новому миру», в общем-то, конец). Нельзя вставать на колени. Тем не менее, большинство со мной не согласились… «Новый мир» вошел в ряды коллективов, поддержавших ввод советских танков». Главного редактора Александра Твардовского на заседании не было, потом он не выступил против. «Не объявили они бойкота, и не покинули журнал сами. Но через год их разогнали приказом партийного начальства, Твардовского тоже сняли».
Так покорно сдулся центр легальной оппозиции, без шума исчезло прибежище антисталинских сил в литературе и обществе.
Примеры моральной податливости заразительны.
В начале марта 1970 года в Москве кремлевский партчиновник Дымшиц представил журналистам, как тогда втихаря шутили, «группу дрессированных евреев». Известные артисты, ученые и другие служащие заверили советскую и мировую общественность, что они ничего общего не имеют с Израилем. Что решительно осуждают израильскую агрессию против братских арабских народов, напоминающую преступления нацизма. В их заявлении говорилось, что сионизм совершенно чужд трудящимся евреям, которые в СССР нашли свое счастье. Только здесь их жизненные проблемы решены полностью и т.п.
Как выяснилось годы спустя, эта «пресс-конференция» прикрывала разнообразные меры властей по обузданию неугодных. В частности она совпала с тайной высадкой в Александрии советских войск, получивших приказ поддержать арабов в боях с израильской армией.
Ходил слух, что Аркадий Райкин сильно переживал по поводу своего участия в непристойном спектакле. Напротив, Валентин Плучек, главреж Театра Сатиры обыграл забавную сторону случившегося: он за участие в сборище вытребовал и получил очередное почетное звание (свидетельство Бенедикта Сарнова).
Ближе к лету того же года по всей стране началась кампания фабрикации «открытых» еврейских писем. В каждой области составлялись списки сколь-нибудь заметных «лиц еврейской национальности», которым предлагалось публично осудить Израиль и сионизм — по московскому шаблону, с добавлением местного колорита.
Мне не довелось отыскать подсчета, сколько подобных опусов было напечатано в СССР, и нашлись ли среди подуськанных ошельмовать еврейское государство люди, ответившие отказом.
Знаю два таких случая. В Москве это был Рудольф Баршай, знаменитый скрипач и дирижер. В связи с нежеланием подчиниться приказу он был отстранен от руководства Камерным оркестром и вскоре эмигрировал в Израиль.
В пределах Беларуси могу назвать только одного, отказавшегося написать неблаговидное письмо, — это я сам.
Через несколько месяцев мой поступок дал повод к ускоренному оформлению дела, где на первый план было выдвинуто следующее обвинение: « В 1968 г. Клейн Б.С. выступил против предпринимаемых мер нашего правительства и ЦК КПСС по отношению к Чехословакии». Еще там отмечалось: «Он (Клейн) подчеркивал необходимость борьбы против сталинистов, против правящей группировки…» Я тогда не знал, что уже в 1969 году председатель КГБ Андропов в одном из своих секретных (ныне опубликованных) писем руководству КПСС назвал меня «отъявленным антисоветчиком и сионистом».
В 1971-м меня официально лишили ученой степени кандидата исторических наук и звания доцента. Запретили преподавать, работать историком, печататься и выступать публично. По сути, отняли свободу передвижения. Опала растянулась на восемь лет.
Можно по-разному смотреть на годы застоя. Есть и такие, для кого 70-е были «золотым временем». Конечно, нельзя все людские судьбы подводить под шаблон. Как везде, так и в СССР молодость брала свое; одним по жизни везло больше, чем другим, а некоторые таланты как раз в ту пору смогли себя реализовать.
Но доминанта общественного бытия состояла в следующем: полностью сформировался советский человек. Тот самый «совок». Не без последствий для обозримого будущего. По выражению видного социолога Б.Фирсова, в ту эпоху «почти никто не понимал, где и когда он живет и что происходит».
Какой социум складывался из совокупности таких людей, своими методами детально изучила наука. Сохранился и другой источник самопознания для пытливых. Параллельно с учеными решали свою задачу писатели, создатели кинофильмов — все, кто вели художественное исследование.
Критик Бенедикт Сарнов увидел то, что объединяло ряд очень разных литераторов, получивших признание в 80-е годы: повышенный интерес к герою — люмпену. Таковы многие персонажи высокоодаренного Сергея Довлатова.
Повесть «Свой круг» Людмилы Петрушевской изображает тесно связанных между собою людей: ученых и проституток, бомжей и поэтов, детей улицы и отпрысков министров. Они постоянно и на равных общаются друг с другом. Это не случайное сборище людей, выпавших из своего социального слоя, а как будто модель общества.
Перед читателями этих книг (и перед зрителями некоторых фильмов) открывалось окно в странный мир, где, в сущности, и государственное устройство страны представало как система, люмпенизированная сверху донизу. Куда ни ткни, всюду люмпен: будь то интеллигент, государственный чиновник или дипломат.
Не думаю, что мы, современники происходившего, полностью отдавали себе отчет, какие процессы набирают силу. Мешала не только близорукость заведомых простаков. «Критические личности» внушали себе, что уж от них-то ничего не укроется — но и их провели. Не нужно возлагать вину за это только на посторонних.
Было во многих из нас заложено какое-то отупляющее благодушие.
И об этом феномене, негромко и доверительно поведала картина, на мой взгляд, вершинная в советском кинематографе — «Из жизни отдыхающих». Ее в 1980 году поставил по собственному сценарию Николай Губенко, который сумел привлечь на основные роли лучших артистов.
Действие происходит на исходе «брежневщины», поздней осенью в одном из крымских пансионатов. Когда более успешные отдыхающие разъехались, у холодного моря собираются те, кому достаются путевки в «мертвый сезон». В такой обстановке на всех нападает «зуд высокопарного говорения». Как рассказывал Губенко, он специально купил путевку в Мисхор, чтобы записывать на магнитофон разговоры соседей. Но ничего общего с какой-то слежкой не было. Режиссер поставил непростую творческую задачу: он стремился объединить чеховское мировосприятие с советским жизненным материалом. Чтобы узнать, осталось ли в памяти это произведение, я с помощью Интернета сопоставил отзывы на него российских зрителей разных времен. Оказалось, картину помнят и любят до сих пор. Приведу характерные высказывания. «Люблю за то, что ничего не происходит, кроме обычной жизни», «Обожаю этот фильм!.. Как наша жизнь — вроде бы ничего не происходит, но событий полно».
Разве так может восприниматься реальность? Наверное, если адекватна психологическая оценка персонажей: «Организмы без особых потребностей, без интересов. Имитация лечения, имитация общения… Они не интересны друг другу, не слушают друг друга. Злословят, едва оказавшись в трех метрах от прежнего собеседника… Очень люблю это кино». Изумительный Ролан Быков играет массовика-затейника с аккордеоном. Он представляет деятеля высокого искусства и выбивается из сил, чтобы приукрасить серые будни пансионата. Ему в пару дружок из отдыхающих (артист Георгий Бурков), повар при каком-то советском посольстве, именующий себя дипломатом.
Одна из центральных сцен фильма — репетиция самодеятельного представления. Перед зрителями проплывает фанерный белый пароход (вспыхивает жаркий спор, не перекрасить ли его в голубой цвет). Певец-солист во весь голос восклицает:
— Здесь хорошо, вы мне поверьте!
Кульминация сезона — буйная песня с приплясом раскормленных цыган. За столами кое-кто пускает слезу. Прощальный вечер с обильной выпивкой увенчан клятвенным обещанием: на следующий год собраться здесь снова. Между тем до разрухи было рукой подать.
Зрителю из другого поколения близко ощущение киногероев:
«Притча тут ясна и прозрачна. Фильм об отдыхе людей. Где? Да в раю».
Они бы не хотели менять ничего вообще.
Но не все доверчивы к мифу: «Фильм хоронил советское пространство, и сейчас, когда его, то есть пространства уже нет, картина так и воспринимается, что мы сами прокладывали эту дорожку…»
Были времена, когда поэт сетовал на русский бунт, «бессмысленный и беспощадный». С той поры бунтарей будто ветром сдуло. Их сменили «постояльцы».
На защиту Белого дома в 1991-м вышли, по некоторым подсчетам, около миллиона москвичей. Они, болезные, никуда не совались — знай себе стояли, а власть захватила мимоходом кучка случайных людей. И держалась за нее плотно, до самого преемника Ельцина.
На Болотную в 2012-м вышли поменьше числом, зато отборные сто тысяч. Им бы карты в руки. И что? Да то же, что и прежде: постояли, разошлись.
Одолевает, надеюсь — пока, сладость бездействия.
Борис Клейн
Оцените пост
(голосовало: 4, средняя оценка: 5,00 из 5)
Загрузка...
