В советском роддоме

«Я сказал ей, что убью их. Сам не знаю, как у меня вырвалось. Но я произнес это, и она побледнела, повторила, что не знает, кто они. Я пообещал — скорее себе, чем ей, — что узнаю. По глазам понял — она мне поверила. И лишь сказала — может быть, они ни в чем и не виноваты…»

Молодой человек все говорил, говорил, и я слушала его рассказ, не шевелясь. Его лицо уже казалось мне прекрасным. Я перестала замечать какие-либо признаки болезни. Передо мной сидел со вкусом одетый мужчина. От него пахло хорошим одеколоном, и весь его вид, уверенность в себе вызывали скорее восхищение, чем жалость. Впрочем, и рассказывал он мне все это не в поисках сочувствия.

***

Как-то я решила заглянуть на сайт небольшого городка, в котором родилась и где прошла моя юность. Я давно уехала из тех мест, и жизнь сложилась так, что за много лет я там ни разу больше не бывала. Посмотрела фотографии обновленного центра, почитала муниципальные новости, собралась уже уходить, как заметила яркий баннер: «За большое вознаграждение! Прошу откликнуться тех, кто родился в этом городе 12 ноября 1982 года! Или их родителей, или знакомых!» Дальше шли номера телефонов и адрес электронной почты.

На всякий случай перезагрузила страницу — баннер остался на том же месте. 12 ноября 1982 года родилась моя дочь. И странная реклама возвращала к воспоминаниям — к тесной палате на четыре койки, к красавице соседке, из-за которой разгорелся скандал.

Полночи я не спала. А рано утром уже звонила по номеру из объявления. Только назвала свое имя, как меня перебили:
– Меня зовут Павел. Умоляю, давайте встретимся! Я прилечу к вам, где бы вы ни находились, на любом континенте, хоть в Антарктиде…

Мы встретились на другой день после телефонного разговора. Павел прилетел из Таллинна. Внешность его была необычной: черты лица крупные, как будто несимметричные. Он сильно прихрамывал на одну ногу и, даже сидя, склонялся на правый бок. И глаза — большие, миндалевидные, ярко-зеленого цвета, с коричневыми точечками возле зрачка. Позже я вспомнила, что однажды уже видела такие глаза. Пока же — просто слушала.

Павел

Из детства помню только интернат для таких детей, каким был я, то есть с ДЦП. У меня было несколько операций, но они мало помогли — на скрюченных ногах я передвигался и без них. А больницы — это было страшно: лежишь без игрушек, книжек, да что там, без листочка бумаги и карандаша, и плачешь от боли. А на тебя жалуются соседи. Знаете, кого я никогда не забуду? Санитарку, которая мыла полы у нас в палате. Однажды она погладила меня по голове и оставила на тумбочке простую карамельку. Я впервые в жизни заплакал от счастья. Нет, не от конфеты — просто меня до этого никто никогда не гладил по голове. А я ведь не был сиротой, как другие дети в интернате. Где-то жили мои родители. Позже, уже подростком, я нашел документы в нашей канцелярии: видел и свое свидетельство о рождении, и все бумаги, которые они собрали, чтобы меня взяли в интернат. Проникнуть в кабинет руководства — это было нетрудно, к тому времени я уже многое умел. Я не понимал, мучился, но больше никогда не плакал. Я писал родителям письма, много писем — каждый день по письму. Откуда мне было знать, что все послания из нашего почтового ящика попадали не по адресам, а на стол к директору? А еще я учился, был лучшим учеником в классе. Какие-то спонсоры подарили интернату компьютеры. В нашей библиотеке я нашел книжечку «Бейсик». Так вот, на этом самом бейсике я научился программировать. В 17 лет меня взяли на работу в одну фирму — на мое счастье, им зачем-то понадобился сотрудник с инвалидностью. Чуть позже разрешили ночевать в подсобке уборщицы, под лестницей, и я ушел из интерната. Сиротам полагалось жилье от государства, но по документам я не был сиротой. Вначале я просто помогал программистам набирать тексты программ, потом решил задачу, над которой они долго бились. Потом — в общем, долго рассказывать. Я окончил университет, в Германии прошел лечение, сейчас у меня своя фирма, целый штат «айтишников».

Собственно, всё это не так важно. Важно, что однажды я пришел к той женщине, которая записана в моем свидетельстве о рождении в графе «мать», и спросил: «Как ты могла? Ты же меня родила». А она ответила: «Мы хотели здорового ребенка. Твоя болезнь только в год проявилась, сразу не видно было. Ты прости, я тебя не рожала, у меня не могло быть детей…»
– Что ты говоришь? Откуда же я взялся?
– Мы купили тебя.

Она мне все рассказала. Директора того роддома, с которым они договаривались, давно уже нет в живых. Кто привез ей меня и забрал деньги, она не знает. Лица не помнит, говорит, что даже непонятно было, мужчина это или женщина. И тогда я сказал, что, если в этом замешаны мои настоящие родители, я найду их и…

***

Я смотрела на развернутую страницу его свидетельства о рождении и понимала, что этого не может быть. В тот день, 12 ноября 1982 года, в том маленьком городке родились лишь двое детей: моя дочь и мальчик. Но мальчик не выжил. Женщину, которая его родила, звали Ида. Наша дружба была недолгой. «Мне не нужно вашего вознаграждения, — сказала я Павлу. — Я расскажу все, что смогу вспомнить».

Мы лежали в одной палате — как тогда называлось, «на сохранении». Скандал разразился из-за крохотных свечек. Был вечер пятницы. Ида поставила в уголок на поддоннике две маленькие круглые свечки в незатейливых подсвечниках. «Милочка, скоро шаббат, у нас такой праздник каждую неделю, когда приходит суббота, — шепнула она мне доверчиво. — Я должна зажечь свечи». Я кивнула с умным видом, хотя ничего не поняла. Ида зажгла свечки, а потом прикрыла ладонями глаза и что-то долго шептала. «Знаешь, — она отошла от окна и присела на краешек моей кровати, — я просила Б-га о легких родах для нас обеих. Перед шаббатом Всевышний обязательно услышит женщину. Он примет мою молитву. И еще, сейчас открою тебе секрет: скоро я буду зажигать три свечи. Понимаешь? Три! Третья будет за малыша, который родится».

Я не успела ничего ответить. В палату буквально ворвалась целая делегация во главе с дежурным врачом. Кто-то загасил и выбросил в мусорное ведро свечи, кто-то закричал: «Пожар решила устроить! Штраф будешь платить! На улицу рожать пойдешь! Обычаи у них, видите ли! Здесь роддом для советских женщин! А не ваша, как она там, синагога!» Я пыталась что-то сказать в ее защиту, объяснить, что опасности нет, что свечки маленькие и в безопасных подсвечниках, что мы следили за ними. Но кто меня слушал? «Молчать или сейчас выпишу обеих!» — отрезал врач. Мы и замолчали.

То ли молитвы Иды не успели дойти по назначению, то ли просто так сложилось, но роды у нее были очень тяжелыми. Ее привезли в палату без сознания, долго и мучительно отходила она от наркоза. В тот вечер я первый раз кормила свою дочь, а нянечка мне шепнула, что у Иды родился мертвый ребенок. Это было невыносимо. Вот так, в один день.

Павел слушал и смотрел на меня в упор, а мне говорить было всё тяжелее, мешал ком в горле:
– Помню, как металась по палате Ида, как просила дать похоронить малыша, а ей отвечали, что это невозможно, что его чуть ли не по частям извлекали. Мужу ее вроде бы показывали результаты экспертизы, я подробностей не знаю. Когда Ида уходила домой, мы обнялись, и я ей сказала: «Ты такая молодая. Ты еще зажжешь три свечи — обязательно!». Что я могла? Какие уж тут слова? Я плакала, а Ида — нет. Ссутулилась вся, сжалась как-то, с мужем, который ее забирал, ни словечка не проронила. Вот, собственно, и все. Больше мы не виделись. Несколько раз набирала ее номер телефона, но никто не ответил. Вскоре я с семьей уехала из этого города и никогда больше там не была.

– Спасибо вам, теперь я всё выясню сам.
– Как? Столько лет прошло.
– Ничего, я найду способы, — зеленые глаза Павла потемнели.
– Надеюсь, вы всё-таки никого не…
– Не волнуйтесь.

Ида

Из окна мне виден порт, и кажется, что море совсем близко. На самом деле оно не близко. Пешком далеко, а машины у меня нет. Поэтому я на море бываю редко, когда уж совсем невмоготу и хочется просто слушать волны. Море успокаивает. В те дни, когда удается погулять по берегу, я даже могу заснуть ночью — ненадолго, правда, но без таблеток и капель. Я одинокая, подруг нет, уже привыкла. Иногда заходит в гости мой муж. Да, я всё еще замужем, но мы не живем вместе. Разъехались по разным квартирам еще в начале 90-х, почти сразу по приезде в Израиль. Наверное, так бывает: кого-то общее горе объединяет, а нас разъединило. Раза два в месяц мы встречаемся, пьем чай у меня на балконе. Прямо под балконом играют соседские дети. Мы смотрим на них и молчим.

Много раз за эти годы я предлагала ему развестись, чтобы он мог жениться, жить нормально семьей. Он и слышать не хотел об этом. В общем, как когда-то говорила моя бабушка, «всё у вас, не как у людей».

В тот вечер он тоже попросил разрешения зайти перед шаббатом. Поэтому, когда в дверь позвонили, я открыла сразу. Но на пороге стоял не муж, а наш сын. Он назвался Павлом. Тогда он еще не знал, что его зовут Даниэль. Я придумала ему это имя много лет назад, когда он еще не родился. Не поняла сама, откуда взялись эти слова: «Входи, сыночек. Я всегда верила, что Всевышний услышит меня, и мы встретимся». Хотела еще добавить, что скоро твой папа придет, но Даниэль повторял «мама, мама», и у меня перед глазами всё начало расплываться. Потом был провал какой-то, не помню. Когда пришла в себя, до шаббата оставалось совсем немного времени — мне нужно было зажечь свечи.

– Тебе помочь, мама? — спросил Даниэль.
Я посмотрела на приготовленные заранее две свечи и сказала ему:
– Да, сынок, достань в нижнем ящике третью свечу.

Наталья ТВЕРДОХЛЕБ

http://jewish.ru/