«Ну, да вы теперь самый что ни на есть
натуральный литератор, с эдакой-то манишкой»
Леонид Цыпкин «Лето в Бадене»
35 лет назад, 13 марта 1982 года, в США была начата публикация одного из самых загадочных романов послевоенного времени. Его автор — минчанин. Но в Минске его имя до сих пор никому ни о чем не говорит.
Довоенный дом
Осенним днем 1946 года возле дома, который минчане позже станут называть по открывшемуся в нем магазину «Антикваром», стояла группа молодых людей и что-то шумно обсуждала. Дом этот был непростым. Строил его главный архитектор города Якушко в 1938 году, и было у него собственное имя — Дом специалистов № 2. Развалины уничтоженного войной Дома специалистов № 1 стояли напротив, по другую сторону главной улицы города. Граждане, получившие здесь квартиры, тоже были непростыми: партийные начальники, известные спортсмены, артисты кино… Но больше всего было медиков, оттого среди минчан был он еще известен как Дом врачей. Здесь жила минская профессура. Чтобы поправить здоровье, достаточно было зайти хотя бы и в крайний левый подъезд (как раз возле него стояли молодые люди). На нижнем этаже жил Оскар Григорьевич Плесан — уролог Б-жьей милостью; над ним Рахиль Эфраимовна Мазо — лучший в городе педиатр; выше — ортопед Борис Наумович Цыпкин с женой, фтизиатром, Верой Моисеевной Поляк. По соседству были квартиры гинеколога Марьи Бенциановны Майзель и стоматолога Юлия Климентьевича Метлицкого. В этом же доме жил академик Давид Мовшевич Голуб, главный анатом минского «меда». Что до молодых людей, то были они «профессорскими сынками» и готовились со временем, как и их родители, достичь вершин врачевания.
Итак, студенты были заняты разговором, когда открылась дверь, и из дома вышел мужчина лет тридцати. Трудно было не обратить на него внимания! Мало того, что был он чуть не двухметрового роста, так эту его долговязость подчеркивала короткая, казавшаяся подростковой, одежда. Словно в то время, когда покупали ему куцый пиджачок и лоснящиеся от времени брюки, был он на полметра ниже. Один из молодых людей кивнул в сторону удалявшегося великана и что-то шепнул остальным. Студенты с интересом проследили, как мужчина свернул за угол и скрылся из глаз. Только после этого невысокий круглолицый юноша заметил:
— Брыль, говоришь? И талантлив? Не верю я в таких писателей. Одежда, видишь ли, тоже на мозги влияет.
Появление героя
Героя нашей истории, высказавшего эту небесспорную мысль, звали Леонидом Цыпкиным, и жил он с родителями, о которых я уже упоминал, на четвертом этаже. К этому времени Леша уже несколько лет учился в «меде», но подумывал о том, не оставить ли медицину и не посвятить ли себя литературному труду. Одет он был не чета соседу по дому Янке Брылю -подчеркнуто аккуратно, а для послевоенного времени даже с некоторой утонченностью.
Среди предков Цыпкина-младшего было несколько поколений врачей. Его отец Борис Наумович был ортопедом и одним из создателей белорусской спортивной медицины. Мать Вера Моисеевна — известным фтизиатром и дочерью бессменного секретаря Общества минских врачей акушера-гинеколога Моисея Абрамовича Поляка. С таким прошлым будущее мальчика было определено еще до его рождения.
Все шло по плану. В 1947 году Цыпкин-младший закончил Минский мединститут, вскоре женился и отправился на работу в Москву. Правда, до самой Москвы он добрался лишь через десять лет: в связи с разгоревшейся в конце 1940-х охотой на «космополитов» нашему герою пришлось довольствоваться Подмосковьем, где он получил место патологоанатомa в областной психиатрической больнице. Впрочем, для нашего рассказа это не имеет значения. Как не имеет значения то, что в Москве он устроился в один из академических медицинских институтов, стал уважаемым ученым и автором более сотни научных статей в советских и зарубежных медицинских журналах. Наш рассказ и вообще не о медицине, он о литературе.
«Подстольная» литература
Во внерабочее время Цыпкин был писателем и жил по-бальзаковскому графику: после работы ненадолго засыпал, потом писал или садился за пишущую машинку и перепечатывал написанное. И так изо дня в день. Никто не ждал его произведений, и никто, кроме близких, не знал об этой его страсти. Он писал «в стол».
Когда-то один из моих знакомых назвал это «подстольной» литературой — еще не подпольная, но уж точно не настольная. В СССР не один Цыпкин так работал. Более того, многие приравнивали публикацию в советских изданиях к сотрудничеству с ненавистной властью.
Леонид Борисович не только не публиковался, но даже не стремился показать кому-нибудь свои творения. Чего здесь было больше, нежелания вписываться «в социалистический социум», самолюбивой боязни, что откажут, или опасений, что написанным может заинтересоваться КГБ? Кто его знает. Единственная попытка поделиться стихами с профессиональным литератором (в качестве эксперта был выбран Андрей Синявский) закончилась полным провалом: за пару дней до встречи Синявский, публиковавшийся на Западе под псевдонимом Абрам Терц, был арестован. Это стало началом «дела Синявского-Даниэля» — одного из самых скандальных судебных процессов в СССР. Случившееся Цыпкин воспринял, как знак свыше, и новых попыток познакомить окружающих со своим творчеством не делал.
Вот каким он рисовал свой портрет в автобиографической повести «Мост через Нерочь» о довоенном минском детстве. Горбатая мостовая с глянцевитым булыжником круто спускается к реке. По самому краю мостовой, прижимаясь к тротуару, едет на велосипеде толстый коротконогий мальчик-подросток с нездоровыми кругами под глазами. В ушах его молотком отдаются удары сердца, ногой он давит на тормоз, громыхающие телеги обгоняют его, но ему кажется, что он мчится с невероятной скоростью, обгоняя всех и все, и так будет казаться ему всю жизнь, потому что его самолюбие никогда не позволит ему примириться с сознанием своей слабости. Он и не примирился — продолжал писать, но деньги по-прежнему зарабатывал медициной. В 1970 годы материально жить стало легче: Цыпкин защитил докторскую диссертацию, и ему не надо было больше подрабатывать в больнице. Живя в Москве, он все чаще вспоминал Минск. Во всяком случае, в своих повестях и рассказах.
Для минчан в чтении прозы Цыпкина таится особое удовольствие: читаешь и расшифровываешь минские реалии и вдыхаешь воздух города, которого давно нет. Но откуда взялась Нерочь вместо Свислочи? Зачем парк Челюскинцев назван Ветряковским лесом? И, наконец, почему нигде — ни в одном из произведений Цыпкина Минск не упоминается впрямую?! Ответ оказался и простым, и печальным: Леонид Борисович хотел напечататься, в СССР это было невозможно — оставался Запад… Чтобы хоть как-то защититься от последствий такого шага, нужно было взять псевдоним и по возможности оставить как можно меньше следов для тех, кто будет искать взбунтовавшегося литератора. А что искать будут, сомнений у Леонида Борисовича не было. Андрей Синявский только-только досрочно вышел из колонии, отсидев пять лет за свои книги.
Преступление и наказание
Жизнь доктора Цыпкина до поры текла размеренно и спокойно, и как река, огибая остров, делилась на два потока — днем — медицина, ночью — литература. Островом был сам Леонид Борисович. При свете дня он скрупулезно резал мертвые тела, чтобы докопаться до глубинных причин смерти человека, а с наступлением темноты исследовал психологию живых, чтобы превратить их в будущих литературных героев.
Вероятно, так бы оно и продолжалось, если бы в 1977 году сын Цыпкина Михаил не решил уехать из СССР. Почтенный ученый разом лишился всего нажитого за жизнь — положения в обществе, работы, денег — и превратился в потенциального изменника родины: как же, сын — эмигрант!
Надо сказать, родина старательно показывала таким людям, где раки зимуют. Пятидесятилетнего ученого уволили, потом снова взяли на работу — на должность, которую обычно занимают свежеиспеченные выпускники институтов. Затем и от этой подачки отрезали полставки. С ним отказывались работать коллеги. Леонид Борисович стал парией. Чтобы выжить, надо было отрешиться от обрушившихся несчастий и сосредоточиться на чем-то другом. Так в 1977 году в жизни Цыпкина появилось «Лето в Бадене» — автобиографический роман… о Достоевском.
Два поезда
Сюжет романа без труда можно уместить в один абзац. Автор едет в поезде из Москвы в Ленинград знакомиться со своим героем — фотографировать места, где он жил, где действуют персонажи его книг. Герой же — тоже поездом — уезжает с молодой женой из Петербурга в Баден. Точнее, бежит — от кредиторов и безысходности: он болен игрой и надеется выиграть в рулетку.
То, что между этими двумя путешествиями больше века, не имеет значения — время в романе едино. И пространство способно складываться наподобие писчебумажного листа, чтобы перенести читателя моментально — внутри одного предложения — с места на место. Автор ведет рассказ бесконечными — похожими на перекличку двух поездов (один замедляет движение — другой его подхватывает, один гудит — другой отвечает) — фразами. «Лето в Бадене» и есть роман-фраза, фрагменты которой, порой, совершенно неожиданно перетекают друг в друга: 190-страничный текст содержит всего 21 абзац и разделен на лишь немногим большее число предложений! И роман-сон, где все связано со всем и нет ничего, что не может стать частью чего-то другого: Ленинград становится Петербургом, судьба автора — судьбой героя… И роман-размышление — о Б-ге, о любви, о смерти, о евреях, любящих Достоевского, и о Достоевском, не любящем евреев, — обо всем том, о чем думал живший в Советском Союзе еврей-интеллигент.
Рукописи не горят
Приключения «Лета в Бадене» на пути к читателю сами могли бы стать сюжетом книги. В начале 1981 года Цыпкин пошел на шаг почти отчаянный: через своего друга, журналиста Азария Мессерера, которому было дано разрешение на выезд, переслал на Запад рукопись недавно оконченного романа. Рукопись оказалась в США, и первым ее читателем стал Иосиф Бродский. Вернул он ее, по словам Мессерера, с пометкой «первоклассная проза».
Через тридцать лет, дружившая с Бродским Сюзен Зонтаг — одна из самых известных в США культурологов и литературных критиков, опубликовала в журнале «Нью-Йоркер» статью «Любить Достоевского», в которой назвала роман Цыпкина последним шедевром русской литературы.
Литература второй половины двадцатого века — многократно исхоженное поле. Трудно представить, что до сих пор еще можно найти неизвестный шедевр, созданный к тому же на одном из тех языков, которые находятся под пристальным наблюдением. И все же лет десять назад, перебирая потрепанные обложки на одном из книжных развалов лондонской Чэринг Кросс Роуд, я обнаружила именно такую книгу — «Лето в Бадене». Этот роман я, ничуть не усомнившись, включила бы в число самых выдающихся, возвышенных и оригинальных достижений века, полного литературы и литературности — в самом широком смысле этого определения.
Неисповедимы пути Г-сподни. О романе Зонтаг могла узнать от Бродского, с которым дружила, но наткнулась на него в лавке в далекой Англии! Это была книжка, отпечатанная крошечным тиражом на английском языке в 1987 году в Лондоне. До этого, в 1983 году, было мюнхенское издание — на немецком. А еще на год раньше «Лето в Бадене» начала публиковать американская русскоязычная газета. За годы, прошедшие с той первой газетной публикации, «Лето в Бадене» вышло на десятках языков народов мира.
Книга жизни, книга смерти
Леонид Борисович подошел к публикации главной книги своей жизни в статусе «отказника». В 1979 году, устав бороться с институтским начальством и шире — с советской властью, Цыпкин с женой вслед за сыном подал на отъезд, через два года получил отказ, подал еще раз — и результат повторился…
Шел март 1982 года. В очередной раз отправившись в ОВИР, Цыпкин услышал от тамошнего начальника одну-единственную фразу: «Доктор, вас не выпустят ни-ко-гда!». На этом аудиенция была окончена.
Следующая неделя жизни Леонида Борисовича была полна событий: 13 марта вышла первая часть романа в США; 15 марта позвонил сын Михаил из Штатов, чтобы поделиться этой радостной новостью; в тот же день Леонида Борисовича вызвал директор института и сообщил, что он уволен; еще через пять дней, 20 марта 1982 года, в свой 56-й день рождения Леонид Борисович умер.
Цыпкин, как никто другой, был близко знаком со смертью. Уверен, если бы он мог описать свой уход, это у него получилось бы лучше, чем у любого другого писателя. Во всяком случае, сцена смерти Достоевского одна из самых сильных не только в романе но, думаю, в русской литературе вообще.
***
Некоторое время назад я оказался на Московском кладбище в Минске. В поисках могилы, которую попросили сфотографировать живущие за рубежом друзья, я свернул на изрядно заросшую дорожку, ведущую в глубь одного из кварталов мертвого города, и наткнулся на могилу Цыпкиных.
Три имени были выбиты на камне: Цыпкин Борис Наумович… Поляк Вера Моисеевна… Цыпкин Леонид Борисович… Могила выглядела неухоженной — да и некому было за ней ухаживать: одни родственники погибли в Минском гетто, другие — в сталинских лагерях. А кто не погиб, тот уехал.
Настоящий писатель
Я стоял у старого минского здания — одного из немногих, переживших войну и всевозможные городские реконструкции и представлял себе, как, выйдя из квартиры № 41, спускается по лестнице Иван Антонович Брыль, как выходит из подъезда, проходит мимо стоящего с друзьями Леши Цыпкина из 106-й, как тот смотрит вслед комично вышагивающему великану в костюме не по росту…
И вдруг сама собой вспомнилась описанная Цыпкиным сцена встречи Тургенева с Достоевским.
… «Много, много наслышан про вас и про ваш роман, хотя сам еще не имел счастья прочесть … Однако, дайте же на вас поглядеть как следует», — Тургенев отошел на несколько шагов от гостя, словно мастер, оценивающий свою картину, и на секунду поднес к глазам лорнет на золотой цепочке: «Ну, да вы теперь самый что ни на есть натуральный литератор, с эдакой-то манишкой», — зеленоватые искорки, таившиеся на дне глаз, ярко вспыхнули и тут же погасли — лицо его снова приняло выражение радости и внимания…».
Не знаю, почему я это вспомнил. Но вспомнил и улыбнулся: все-таки писатели — удивительные люди. О ком бы они ни писали, всегда пишут о себе. Даже если о Достоевском.
Михаил ВОЛОДИН
Оцените пост
(голосовало: 2, средняя оценка: 3,00 из 5)
Загрузка...
