Еврейский Мир

Когда-то я придумал слоган «Миру Минск». Тогда я еще не понимал, о чем он. Потом понял: он о бывших минчанах и их детях, родившихся в других странах. Говорят, всего их уехало полмиллиона. Каждый четвертый… Как в войну, но только живы и разбросаны по свету.

В результате у меня давно уже есть американский Минск, немецкий Минск, австралийский, канадский, польский… Ну и, конечно, израильский — самый обжитой, самый родной, самый «минский»!

Крутятся колеса, и мчится, глотая пространство, машина. Справа блестят на солнце воды Средиземного моря, а слева неторопливо проплывает взобравшийся на горный склон город Ротшильдов и роз Зихрон-Иаков — мы едем из Хайфы в Тель-Авив. Дорогу я знаю наизусть: через десяток километров вырастут из земли колонны древней Кесарии, откуда Понтий Пилат отправился в Иерусалим, не ведая, что там ему придется допрашивать Иисуса, дальше Хадера с самой большой в Израиле электростанцией, потом Нетания с пляжами и Герцлия с виллами… И вот он, Тель-Авив!

Это машина времени. Она уносит меня назад, к моим теням! В Хайфе я жил у своего школьного товарища Сережи — его отец, Виктор Иванович Аникин, спроектировал площадь Независимости, реконструировал Ботанический сад, был одним из разработчиков генплана Минска… А в Тель-Авиве меня уже ждет подруга детства Таня. Ее отец, Наум Моисеевич Дразнин, был главным белорусским эндокринологом, спасителем диабетиков, а мама, Роза Григорьевна, зубным врачом — «пломба от Розы» у меня держится уже третий десяток лет…

Позже, в Иерусалиме, меня встретит Володя Выгонец. Мы познакомились в Магадане — два студента среди почти трех десятков работяг-шабашников. Такой у нас был «студенческий» стройотряд! Дальше отправлюсь «на территории» к поэту Грише Трестману, он был у меня свидетелем на свадьбе… Неподалеку, в том же поселении жил Аркаша Гуров — композитор, с которым в юности мы сочиняли мини-оперу по Рэю Бредбери. Жил… потому что возвращавшегося домой Аркашу убил из автомата арабский террорист. Просто так, с холма.

Сюда сбежала из Минска моя юность, и вот я приехал к ней в гости.

В конце 1960-х пока мы слушали «Битлз», наше государство все громче стучало в полковой барабан. Закончилась оттепель, начались заморозки. Только что танки Варшавского договора расстреляли «пражскую весну». За год до этого произошло событие, казалось бы, отношения к нам не имевшее, но сыгравшее свою роль в судьбах тысяч и тысяч советских граждан: крошечный Израиль выиграл Шестидневную войну у пяти арабских стран. СССР в той войне открыто поддерживал арабов и проиграл.

Началась охота на ведьм. До израильских евреев было не дотянуться, поэтому на роль ведьм назначили евреев советских: любого могли назвать сионистом, уволить с работы, а то и посадить. Не удивительно, что евреи видели во всем, что их окружало, происки антисемитов.

Помню, отец приятеля, услышав у того на магнитофоне песню Hey Jude, долго расспрашивал, как «Битлз» относятся к евреям. Шутки юноши, что «Битлз» к евреям не относятся, и уверения, что песня посвящена сыну Леннона — Джулиану, на отца не подействовали: комично размахивая руками, он требовал, чтобы подозрительная песня в доме больше не звучала.

Тогда мне это казалось смешным. Сейчас не кажется. Дробь барабана в начале 1970-х звучала все страшнее. Просто по юности мы ее не слышали.

Вот лишь три минских события из зловещей хроники 1971 года.

В марте выстрелом в упор был убит Заслуженный деятель науки БССР, профессор Абрам Михельсон. Мужчина в плащ-палатке поджидал врача на лестнице в урологическом отделении Минской областной больницы, и когда Абрам Иосифович вышел из кабинета, достал из-под плаща охотничье ружье и выстрелил. Арестовали его в тот же вечер, он смотрел телевизор у себя дома.

«Я сделал то, что хотел», — спокойно ответил мужчина.
«Вменяем», — вынесла определение психиатрическая экспертиза.

Мотивом преступления, по словам убийцы, было то, что врачи-евреи, якобы, пытались его залечить. Так через два десятка лет аукнулось «дело врачей».

Вскоре Минск потрясло еще одно известие: погиб физик, руководитель лаборатории Института тепло- и массообмена, профессор Теодор Перельман. Люди, проходя мимо дома № 76 по Проспекту, где в те времена находилась «Синтетика», а нынче — магазин «Кравт», замедляли шаги и всматривались в следы пожара на восьмом этаже. Словно по ним можно было понять, что же на самом деле произошло.

Говорили, что квартиру Теодора Львовича подожгли, что еще раньше ему угрожали и что связано это было с коллективным отъездом сотрудников его лаборатории в США.

Когда пылающая жидкость, хлынув под дверь, подожгла паркет, профессор попытался помочь сыну перебраться на соседний балкон, но не удержался, упал и разбился. Официальное расследование не нашло ни поджигателей, ни причин пожара. Неофициально же говорили о том, что был обнаружен напалм и действовали профессионалы.

Перевалив через новогодние празднества, год закончился совсем уже страшно. В декабре был сдан футлярный цех минского радиозавода, а в марте на нем произошел взрыв. Погибли, по официальным данным, 120 рабочих. Причиной стало самовозгорание пыли. И почти сразу возник слух о том, что среди погибших нет ни одного еврея — значит, они-то и подожгли!

Ночью к бульвару Шевченко (там получали квартиры семьи из только что снесенных домов «еврейской» Немиги) двинулась жаждавшая крови толпа из нескольких сотен человек. И хотя погромщиков оперативно разогнала милиция, еще долго минские евреи держали у входных дверей топоры и записывались в общества охотников и рыболовов, чтобы обзавестись ружьями.

Кажется, тогда, в 1971 году, впервые по Минску прошел слух, что Яму хотят засыпать. Через четверть века после войны, разверстая могила, принявшая в марте 1942 года тела пяти тысяч узников минского гетто, пребывала в забвении: ее склоны поросли травой, ветер гонял по дну старые газеты, и среди этого запустения одиноко стоял Черный обелиск.

Череда послевоенных событий заставила на время забыть о мертвых и думать о живых. Убийство Михоэлса… уничтожение членов Еврейского антифашистского комитета… кампания по борьбе с космополитизмом… дело врачей… Многоточия, отделяющие одно событие от другого, похожи на автоматные очереди или на ступени лестницы, ведущей в Яму. И рассказывают они о том, что и после победы в самой страшной в истории человечества войне евреи по-прежнему были заняты выживанием. Им было не до Ямы. И Яма заросла травой.

Победа Израиля в Шестидневной войне развернула ход истории на 180 градусов и вселила в евреев гордость за свой народ. Живые вспомнили о мертвых.

9 мая 1969 года в бывший песчаный карьер спустились молодые люди с лопатами и граблями. Они убрали мусор, разбили клумбы, и по еврейской традиции положили камешки у основания памятника… «Мы были здесь» — вот что означали камешки!

С этого момента началась новая жизнь Ямы и одновременно борьба с ней белорусских властей. Черный обелиск торчал у них костью в горле: с одной стороны, он был военным монументом, и его положено было почитать так же, как монумент Победы и многочисленные памятники партизанам; с другой, вокруг него собирались «неправильные» минчане, и сам он был «неправильным» — с надписью на чужом языке, рассказывающей о гибели, в общем, чужих для советской власти людей.

Тогда нашли совершенно иезуитское решение: в день Победы к Яме подгоняли машины с многоваттными динамиками и на полную громкость включали бодрые советские марши.

«Ну что вам опять не так? праздник же! вот людям нравится, а евреи, как всегда носом крутят!»

Евреи стояли под ревущими динамиками, как под пулями, и не расходились. Не слыша ничего, кроме рева, по губам, они узнавали слова поминального кадиша — молитвы о безвинно убитых.

Когда властям стало ясно, что марши не помогают, решили превратить «уродливую Яму в прекрасный парк». К середине сентября 1973 года был готов архитектурный проект, который городские чиновники и предъявили токарю 6-го разряда и бывшему узнику гетто Давиду Канонику. Давид Ефимович пришел в Минский горисполком с тем, чтобы отстоять Яму.

С собой у него была общая тетрадь с подписями людей, протестующих против сноса Черного обелиска. Восемьсот подписей узников гетто, родственников погибших и просто минчан. Не только евреев — белорусы тоже подписывали!

С конца лета, когда Каноник записался на прием к председателю горисполкома, за ним началась слежка: наблюдали за местами, куда ходил, копались в одежде в шкафчике на автобазе, где работал, устраивали обыски в доме на Грушевке, где жила семья — искали тетрадь с подписями под петицией. И не знали, что тетрадей было две. Давид Ефимович просил подписывать в обеих: одну заберут, останется вторая. Не нашли ни одной! То ли удача сопутствовала, то ли страшный опыт гетто помог.

Был осторожен. В исполком драгоценную тетрадь сам не понес — опасался, что заберут при входе. Пронесла через милицейский пост русская соседка: сказала, что идет наниматься на работу.

Два заместителя председателя — одного показалось мало! — по очереди вертели в руках тетрадь и слушали рассказ Давида Каноника о гетто, о Яме, о том, что там, на дне ее, под землей, лежит огромная его семья, почти все родные — 32 человека! Слушали, не перебивали и понимающе кивали головами. В какой-то момент Давиду Ефимовичу даже показалось, что он сумел убедить чиновников. Но это прошло, как только один из них, в очередной раз кивнув головой, сказал: «Так чего вы волнуетесь? Мы же не предлагаем просто засыпать Яму и убрать памятник. Мы хотим, как лучше — разобьем на этом месте парк, скамейки поставим! Вам понравится…»

— Чтобы убрать памятник, вам придется прежде убить меня! — перебил чиновника Каноник. — И знайте, через сотни лет, когда ни вас, ни ваших кабинетов не будет, памятник будет по-прежнему стоять в Яме!

С тем и ушел. Но прежде зарегистрировал и оставил в горисполкоме тетрадь с петицией.

Никто не знал, сколько времени Яме осталось быть Ямой, в какой день будет отдан приказ засыпать ее, сровнять с землей, посадить деревья, закатать в асфальт парковые дорожки — сделать так, чтобы не вспоминалось, как гнали сюда колонны людей с желтыми латами на одежде, как ставили на край, как стреляли и как три дня потом шевелился присыпавший тела снег.

Не добившись ничего от городских властей, Каноник пошел на крайний шаг: он решил передать вторую тетрадь (вот когда она пригодилась!) в Израиль, чтобы позвать на помощь Минску весь мир.

Дипломатические отношения СССР с еврейским государством были разорваны после Шестидневной войны. Интересы Израиля представляло посольство Нидерландов в Москве. Туда в первых числах октября уезжали несколько семей, чтобы получить билеты на поезд до Вены. С ними из Минска и отправилась «тетрадь-2».

6 октября 1973 года началась четвертая арабо-израильская война — война Судного Дня. В тот день в квартире Каноников раздался звонок, и Давид Ефимович понял, что передача дошла до адресата. Оставалось ждать. Теперь, возвращаясь с работы, он припадал к приемнику и слушал новости с фронта. И ждал новостей о Яме.

24 октября в сводке военных событий радио «Коль Исраэль» сообщило, что в Минске хотят снести первый в СССР памятник убитым узникам гетто. Информацию израильского радио немедленно подхватили «Свобода», «Би-би-си», «Голос Америки»… В Минске по этому поводу начался настоящий переполох — начальство не знало, что делать. И наконец, через пару дней в белорусском ЦК раздалась команда — отступаем!

В жизни нередко случается, что «чужаки» помогают, а «свои» становятся гонителями. Так было и тогда, осенью 1973 года: «вражеские голоса» мобилизовали мировое сообщество и спасли Яму, а белорусские власти, испугавшись резонанса, затаились, как воры, и на время оставили мемориал в покое.

Нет, по-прежнему к Яме подъезжали машины с динамиками, рев которых оглушал скорбящих людей, и еще не раз делались попытки «облагородить» памятник, но самая страшная атака была отбита.

По случайному совпадению вечером 24 октября 1973 года, вскоре после сообщения о Яме радио «Коль Исраэль» объявило об окончании войны Судного Дня.

Все в мире держится на совпадениях. Совпадения — знаки судьбы, сигналы огней небесного маяка. Они подсказывают куда идти и подтверждают, что дорога выбрана правильно. Надо только уметь их читать!

Мы едем из Хайфы в Тель-Авив. За рулем сын Давида Ефимовича, Игорь. Он торопится рассказать мне историю своего отца — Израиль слишком маленькая страна для длинных рассказов. И потому многие подробности проносятся мимо, а другие остаются в памяти разрозненными картинками.

Вот 14-летний Додик Каноник спрыгивает с машины, везущей узников гетто на торфоразработки и, проплутав двое суток по лесу, попадает в партизанский отряд. Вот дом у Червенского рынка, где жили родители до войны, оказывается занятым, и семья перебирается к сестре на Грушевку. Вот через пару месяцев после похода в горисполком Давида Ефимовича вызывают в жилищную комиссию и предлагает переселиться в новую квартиру. А вот — Давид Ефимович отказывается…

— Представляете, они решили, что отец за квартирой ходил! — говорит Игорь. — А он вообще не хотел иметь ничего общего с той властью. Так мы и жили с туалетом на улице…

До Тель-Авива остается совсем немного. Уже видны небоскребы международной алмазной биржи в Рамат Гане. Уже мы подъезжаем к огромному городскому кольцу Кикар Медина. Уже я вижу на углу подругу своего детства Таню… Она стоит в том же самом месте, где в 1991 году впервые встречала меня ее мама Роза. И лет ей столько же, сколько было Розе тогда. И я вдруг понимаю, что совпадения, преследующие меня на протяжении всей этой истории, точно так же важны, как Яма и как человек, собравший подписи для ее спасения.

Я знаю почти всех героев этой истории и все места, где происходило ее действие: с юности дружу с внучкой профессора Михельсона, врачом Лидой Сагальчик, жил прямо напротив дома, где погиб профессор Перельман, и наверняка не раз с ним встречался, знал многих из тех, кого переселили с Немиги на бульвар Шевченко, и из тех, кто из года в год приходили на Яму… Все это были минские евреи, которых сегодня в моем городе почти не осталось!

Они уехали, забрав с собой свои знания и свой опыт — профессора и рабочие, музыканты и шахматисты, инженеры и адвокаты. Забрали свою историю, чтобы продолжить писать ее в других странах. Где-то в мире, вдали от Минска.

А нам от них остались Яма и Черный обелиск. Осталась память и воистину каббалистические загадки. Потому что все в мире держится на совпадениях…

На приборном щитке машины, в которой Игорь привез меня в Тель-Авив — часы. Время — 3 часа дня, дата — 24 октября. То самое число, когда была спасена Яма! Только год 2016-й. И приходит мысль, что дата не случайна и место не случайно. Рассказ должен завершиться именно в этот день в Израиле.

В этот день в 1795 году по третьему разделу Речи Посполитой евреи Польши оказались под властью России — так Минск стал еврейским городом.
В этот день в 1943 году в Минске не стало гетто — так в нашем оккупированном городе был «окончательно решен еврейский вопрос».
В этот день в 1973 году была спасена от разрушения Яма — так была сохранена память о людях, которые здесь жили и которых не стало.

Мне кажется я стою в центре круга, по краю которого огненными буквами выбита история минских евреев. История в трех словах.

Пришли.
Убиты.
Не забыты.

Список

Уедут Инна с Димой,
И Лева с Людой,
И Марик с Ритой…
Я мог бы песню
Сплошь именами
Друзей заполнить.
Уедут все, кто может
И кто не может.
Да что — уедут!
Пока писал я
Свои куплеты,
Уже их нету.
Все горше песни дятла,
Все безнадежнее
Стук по древу.
Я среди ночи
Зову спросонья
Володю, Еву.
И среди ночи
Мне отвечают
Цепочкой длинной
Марина с Леней,
И Элла с Колей,
И Рафа с Инной…

Я написал эти строчки в конце 1980-х. Тогда мне казалось, что из Минска выехал весь Минск. Оказалось только четверть, да и то вместе с родившимися за границей детьми. И, конечно, далеко не только евреи.

Но — каждый четвертый…
Но — как в войну…
Но — Миру Минск!

Оцените пост

(голосовало: 3, средняя оценка: 5,00 из 5)

Загрузка...

Поделиться