Продолжение. Начало тут
Площадь стала красивее и чище, но утратила свою индивидуальность, сделалась безликой. Такие же унифицированные – стандартизированные площади и здания я видел в других райцентрах Могилевщины, где бывал по своим журналистским делам.
Хорошо это или плохо? Ностальгия ли это по славным временам или ворчание шестидесятидвухлетнего брюзги-вдовца, которому уже ничего не мило? Возможно, и то, и другое. В последнее время мы часто перебарщиваем с новоделами, в ущерб истории.
Экономим деньги. Реставрация ведь обходится куда дороже нового строительства. С другой стороны, время не стоит на месте. Мы стареем, а все вокруг нас становятся моложе. И процесс этот так же необратим и закономерен, как восход солнца.
Громко хлопнула дверца автобуса. Это водитель занял свое место. Описав лихой полукруг, автобус резко затормозил у четвертой платформы. Я поднялся по ступенькам вслед за старушкой. В салоне уже есть один пассажир. Рослый мужчина в брезентовом дождевике садиться не собирался. Обхватив лопатообразной ладонью поручень, он остался стоять рядом с водителем.
Такой ход скоро стал понятен. Пассажир в дождевике намеревался поболтать с шофером. Под разговор о втулках, коленчатых валах и бардаке в сельхозкооперативах мы выехали из города. За окном замелькали дома, сараи, огороды, навесы автобусных остановок.
Я пытался размышлять о чем-нибудь нейтральном, но так и не смог сосредоточиться на детях, которые играли на обочинах, велосипедистах, мчавшихся по своим делам, коровах, мирно разгуливавших по лугам.
Мысли мои постоянно возвращались к забытой Б-гом вымирающей деревеньке и одиноком старике. Ему – девяносто два. Он получает маленькую пенсию. Чтобы сводить концы с концами, плетет корзины. В таком возрасте это занятие – не из простых. Наверняка деда плохо слушаются пальцы, а ослабевшее зрение не позволяет с первого раза попадать прутиком лозы в нужное отверстие.
Он не ждет никого в гости и мало с кем поддерживает отношения. Как примет он меня, незнакомца, который принесет ему весточку из далекого сорок первого? Поверит ли мне? Разглядит ли в моем лице черты чернявого мальчугана Борьки, с которым расстался у заваленных трупами траншей?
Девяносто два… Он вообще может ничего не вспомнить. Тогда мне придется убраться восвояси вместе со своим коньяком и Желудевым Человечком. А история, которую я так жажду закончить, будет иметь весьма печальный финал.
– Мужчина. Мужчина! Ваша остановка!
Водитель, обернувшись, смотрит на меня. Я даже не заметил, как вышла бабушка и мужик в дождевике.
Осталось только вскочить с места. Буркнув «извините», я вышел из автобуса. За спиной с шипением закрылись дверцы.
Асфальт заканчивался прямо у остановки, а к деревне вела проселочная, чуть подсыпанная щебнем дорога. Первое, что бросилось в глаза, – памятник на обочине. Окруженный высокой травой штакетник. Внутри – скромный обелиск. В серую основу вделана мраморная доска с именами жителей деревни, не вернувшихся с войны. У подножия памятника две искусственных гвоздики.
Зачем тяну время? Почему старательно читаю каждую фамилию? Того, кто мне нужен, здесь нет. Он жив. Он совсем рядом. Достаточно войти в деревню и отыскать нужный дом.
Я вдыхаю полной грудью воздух и выхожу на дорогу. Метрах в ста у колодца стоит женщина в синем халате. Рядом мечется здоровенная рыжая дворняга. Чуть дальше припаркован ярко-красный автомобиль. Кажется, «форд». В деревне есть люди. Если она и вымерла, то не до конца. Отступать поздно. Я иду к женщине у колодца. Дворняга, наконец, замечает постороннего. С лаем бросается ко мне, но в нескольких метрах останавливается и молча наблюдает за тем, как я прохожу мимо. Женщина оборачивается, а я улыбаюсь и киваю. Хочу задать самый обычный вопрос, но чувствуя себя так, словно собираюсь спрыгнуть с парашютом…
Всадники апокалипсиса
В яму сыплются комья глины и песка. С глухим стуком ударяются о черную крышку гроба. Лица людей я вижу через пелену выступивших на глаза слез. Размытые и похожие друг на друга, словно вокруг свежей могилы, стояли одни близнецы. Краски поражают своей скупостью. Черный цвет платков, костюмов и траурных лент на венках, серые памятники и чуть-чуть оранжевого. Песок и глина.
Я оторвал взгляд от ямы, осмотрелся. Главной частью пейзажа были три дуба. Когда-то они обозначали еврейское кладбище. Потом забор, его убрали. Скорее всего – из-за нехватки места на православном погосте. Папа рассказывал, что местные евреи были против, пытались отвоевать свое место под солнцем. Но что могли сделать два десятка, пусть и заслуженных стариков?
Так кладбище стало интернациональным. Памятники, обращенные внешней стороной на запад, стали соседствовать с обелисками, обращенными к востоку. Но это не решило проблемы. Кладбище продолжало разрастаться, и «аннексия» ничего никому не дала. Слишком большая смертность. С этим ничего не поделаешь.
И вот могилу засыпали. Два мужика с лопатами быстро и профессионально соорудили холмик. Вокруг него составили венки. Люди начали расходиться. Перед тем как двинуться по тропинке к выходу, подходили ко мне.
Я выслушал последнее соболезнование, постоял у могилы отца в одиночестве и пошел в другую сторону. Хотелось простора и воздуха. А дать все это мне могла только она – Белая гора.
Когда стоишь на Белой горе, в полной мере понимаешь суть слова «приднепровье».
Оно состоит из ветра, который ерошит волосы, из солнца, оживляющего зеленую краску лугов, из желтой дороги, вьющейся от вершины к подножию, из узкой ленты реки Мокрянки и темной полоски леса на горизонте.
Белая гора неразрывно связана с Быховом. Она – символ начала и конца, альфа и омега для каждого коренного быховчанина. Подростком ты приходишь на Белую гору. Летом – для того, чтобы жечь костры и тайком от родителей играть в карты, зимой – чтобы кататься на санках или лыжах. Здесь мало деревьев, негде спрятаться в тень и солнце выжигает твои волосы до желтизны. По той причине зимние метели впиваются в кожу колючими снежинками. Когда тебе нет десяти, и жизнь кажется бесконечной чередой приключений, Белая гора охотно соглашается с тобой и дарит их. Становясь старше, начинаешь понимать – не все так уж и безоблачно, а на Белой горе радость и несчастье ходят рука об руку. Ты – почти взрослый, и родители считают, что тебя можно брать на похороны. И вновь ты на Белой горе. Уже не босой, не в майке и шортах. Туфли, брюки, сорочка с длинным рукавом. Так следует одеваться из уважения к покойному, которого хоронят на Белогорском кладбище.
С годами, которые становятся все короче, ты слишком занят, чтобы ходить на Белую гору из праздного любопытства. Зато похороны случаются все чаще. Причем теперь уходят не старики, не знакомые твоих родителей, а уже твои ровесники.
На Белой горе ты бываешь каждую Пасху. А потом наступает время, когда начинаешь присматривать на ней место для себя. Белая гора сопровождает быховчанина всю жизнь, а когда он уходит, остается, чтобы заботиться о других. Она не имеет возраста, поскольку вечна.
– Семен! Сема, долго еще будешь здесь стоять?
– А-а-а, теть Элла, извините. Задумался.
– И придумал?
– Нет, к сожалению. Идем?
Я взял тетю Эллу под руку и, выбрав самое пологое место, повел наверх.
Элла Марковна Краснова скоро отпразднует свое девяностолетие. Однако энергии этой старушки, ее желанию жить и помогать другим, может позавидовать и двадцатилетний. Седовласая и худенькая, с бледной, почти прозрачной кожей, она выглядит гораздо моложе своего возраста. Тщательно следит за своими нарядами, особенно за шляпками, которые меняет каждый день. Ничего, что годы избороздили лицо морщинами, ничего, что глаза поблекли. Истинной аристократке все это лишь добавляет шарма. Есть в тете Элле, что-то английское, что-то викторианское. Вообразите себе мисс Марпл – и получите полное представление о моей соседке.
Эллу Марковну я знаю вечность. Когда-то она нянчила меня, дружила с моими родителями, была вместо бабушки на моей свадьбе и приятельницей жены Раи.
Ни родителей, ни жены уже нет, а тетя Элла по-прежнему рядом. Говорит, что-то о поминках, я не вникаю в подробности, а лишь киваю в ответ. Если за дело взялась Элла Марковна, то все будет в ажуре.
Столы накрыты в доме соседки. Так решила она. Я не спорил. Ей видней. На поминальную тризну собрались соседи в лице выпивохи Фролыча, оставшиеся в живых друзья отца, какие-то дальние полузабытые родственники.
Что-то говорили, о чем-то вспоминали. Хвалили покойного. Говорили о его добрых делах. А я смотрел на перевязанный черной лентой портрет папы и молчал. Все никак не мог поверить в то, что теперь мне не с кем будет советоваться, некому будет изливать проблемы и жаловаться на злодейку-судьбу.
Я так привык к этому мудрому старику с добрыми глазами и белым, зигзагообразным шрамом на левом виске, что и после того как сам разменял шестой десяток, эгоистично позволял водить себя за руку… Эх, папа, папа. Ты не должен был уходить так неожиданно. Впрочем, о какой неожиданности может идти речь, если пожилой человек перенес два инсульта. Б-г, как известно, любит троицу. Так что никакой неожиданности. Все предсказуемо. Все закономерно, насколько может быть закономерной смерть.
Поминки закончились поздним вечером. Я и тетя Элла проводили гостей, потом убрали посуду и пили чай на кухне.
– Много куришь, Семен, – ворчливо заметила старушка, увидев, что я нетерпеливо мну пальцами сигарету. – Бросай.
– Обязательно. Спасибо, тетя Элла. Спасибо за все. Без вас бы я не справился.
– Всегда пожалуйста. Только не уходи от темы. Бросишь курить?
– Постараюсь. Торжественно обещаю. До свидания.
Дом Эллы Марковны расположен на другой улице, но огороды у нас смежные. Нет необходимости делать крюк, достаточно открыть калитку на заднем дворе и пройти пятьдесят метров до такой же калитки на заднем дворе отцовского дома.
Прежде чем подняться на крыльцо, я выуживаю из пачки вторую сигарету. Собираюсь поднести к ней спичку, но вспоминаю об обещании, данном тете Элле. Она права. В моем возрасте пора завязывать с вредными привычками.
Сигарета возвращается в пачку. А я просто стою в центре двора. Осиротевшего, как и я.
Двор освещен светом фонаря на столбе у нашей калитки. Ветки деревьев колышутся под порывами осеннего ветра, синхронно с тенями на бревенчатой стене дома. Покачивая кудрявой головой-кроной, что-то неразборчивое шепчет старая, наполовину засохшая липа, которую не раз порывались спилить. Папа не позволял. Несмотря на то, что липа мешала электрическим проводам и норовила разворотить корнями фундамент.
– Когда меня не будет – делайте что хотите, – говорил он. – А пока я жив – дерево тронуть не позволю. Эту липу мой прадед сажал.
Я тогда посмеивался над отцовской причудой. А вот теперь готов повторить то, что говорил он слово в слово. Липа – олицетворение памяти нашей семьи. Убить ее – то же самое, что вырезать себе часть мозга, отвечающую за воспоминания.
На циферблате наручных часов двадцать минут первого. И я, наконец, вошел в дом. Включил настольную лампу в гостиной. Дом наш, как любил говаривать отец, – типичное жилье еврейской семьи. Сколько его ни перестраивали, он, по сути, остался таким, каким его создали первые хозяева. Коридор с маленьким оконцем и дверью в кладовую ведет к основной двери – массивной, обитой стальными полосами и древней, как египетские пирамиды. Петли этой двери, даже смазанные, немузыкально скрипели.
Под этот скрип жильцы попадали в дом. Четыре больших комнаты, включая кухню. Кухня примечательна своей огромной печью и зарубками на полу, рядом с поддувалом. Немецкие солдаты, бывшие здесь на постое, не любили колоть дрова на дворе. Отсюда и зарубки. Их не раз шлифовали и закрашивали, но убрать до конца так и не смогли.
Больше – ничего выдающегося. Старая мебель, допотопные карнизы над окнами, простенькие, без изысков, занавески.
Дальняя, последняя комната – отцовский кабинет.
Я сел в огромное, похожее на динозавра, кресло с вылинявшей обивкой и потертыми кожаными подлокотниками. Рядом на стуле – аккуратно сложенный клетчатый плед.
Когда папа сидел в этом кресле, он любил укрывать пледом ноги. Становился тогда похожим на Великого Магистра. Главу какого-то тайного рыцарского ордена, масона, который размышляет над судьбами мира.
Улыбаясь своим воспоминаниям, я собирался взять плед, но рука моя повисла в воздухе. Черт! Кто-то стоит у меня за спиной. Кожей чувствую пристальный взгляд. Этого не может быть. Я должен был услышать шаги. Чувствую, как к горлу поднимается и готовится вылиться в крик паника. Медленно, стараясь не выдавать волнения, поворачиваю голову.
– Папа… Папа?
Я знал, что это будет отец, еще до того как увидел его. Он стоял у распахнутой двери в зал. В своем лучшем костюме, который надевал на праздничные мероприятия. Тот, в котором его и похоронили. Старик внимательно, со смесью грусти и укоризны смотрел на меня. Губы его начали шевелиться. Рука поднялась, указывая в сторону стола. Он хотел сказать мне что-то важное, что-то показать, но еще до того как смог произнести первое слово и вытянуть указательный палец в нужном направлении, я проснулся.
Дверь в гостиную оказалась закрытой, но на долю секунды, когда я еще находился на границе сна и яви, мне показалось, что за рифленым стеклом мелькнула чья-то тень. Когда вставал, на пол упал плед. Странное дело: я не помнил, как укрылся им. А может, это сделал заботливый призрак отца?
За дверью, как и следовало ожидать, никого не оказалось. Перед тем как вернуться в кресло, я заглянул на кухню и заварил себе кофе. Пользуясь терминологией Штирлица, такой крепкий, какой только смог. Нет уж, спать в эту ночь я не буду.
Несмотря на обещание, данное Элле Марковне, я закурил. Отхлебывая кофе, походил по комнате: от книжного шкафа до письменного стола, от кресла до окна. Поднял вышитую салфетку, которой был накрыт телевизор – старенький, черно-белый «Рекорд». Интересно, почему, папа не купил что-нибудь более современное? Пенсия госслужащего ведь позволяла, а экономить он не привык.
Скорее всего, телевизор был не так уж важен отцу. Не так, например, как компьютер. Двадцатичетырехдюймовый монитор, системник в дорогущем корпусе «Кулер мастер». Беспроводная мышь, клавиатура с удобными, низкопрофильными клавишами. А ведь мой старик знал толк в оргтехнике! Теперь все понятно. Нужные фильмы и программы папа смотрел на компьютере. Интересно будет взглянуть, что там есть еще.
Сев за стол, я нажал кнопку включения. Тихо загудели вентиляторы. На экране мелькнули цифры, буквы и картинки. Гм… Приличная скорость. У меня дома машина будет не такая мощная.
На рабочем столе – полный порядок. Стандартный майкрософтовский фон, несколько программных ярлыков. Так. Теперь «Мои документы». Здесь тоже – ничего лишнего. Всего одна папка с названием из двух цифр. Сорок один. Не надо иметь семь пядей во лбу, чтобы догадаться, что имел в виду отец. Конечно же, сорок первый год. Он не любил говорить о нем, но иногда, под горячую руку, делился такими подробностями, от которых кровь стыла в жилах.
Двойной щелчок мышью. В папке много документов. Текстовые файлы, фотографии, видео. Выбираю один файл наугад. С экрана на меня смотрит молодой мужчина в мятой шинели, с изможденным лицом и каким-то тусклым взглядом. Слева на груди на шинель нашита большая шестиконечная звезда. На следующем фото – уже несколько человек. Очень худые, похожие на живых мертвецов, они стоят за колючей проволокой. Еще одна фотография – старик в пиджаке, под которым белая, застегнутая на все пуговицы сорочка. Седая окладистая борода. Густые брови. Ладони лежат на коленях. Большие. Натруженные. Старик сидит на лавке у ворот своего дома. Следующее фото – сканированный рукописный документ. Какое-то письмо. Содержание трудно разобрать. Строчки разбегаются вкривь и вкось, наползают одна на другую. Буквы выглядят так, словно писавшего их человека кто-то толкал под локоть.
«…Колонна евреев шла… моя одноклассница Ханна была убита… когда траншеи наполнялись, доски передвигали…».
Продолжаю щелкать мышью. Новые документы. Письма. Вырезки из газет. Мятые и пожелтевшие. Фотографии: семейные и отдельные. Файлы, опять-таки с чьими-то воспоминаниями, описаниями событий.
Отец по крупицам собирал историю местных евреев. Пытался систематизировать не только то, что произошло в Быхове в сорок первом, а и то, что было раньше и после.
Вот история кузнеца из Сапежинки. Иче Брилон. Вот сканированная, очень старая фотография еврейской школы, хедера в той же Сапежинке. Вот похороны первого чекиста Быхова Наума Француза. Многолюдные. Помпезные. Сентябрь двадцатого года. А еще – синагога. Сразу несколько фотографий, сделанных в разное время.
Я вновь пошел на кухню за кофе. Этой ночью мне будет чем заняться.
Итак, первая порция информации для размышления. Коль скоро папа собирал материалы, то наверняка собирался писать что-то вроде мемуаров. Почему ничего не сказал мне об этом? Боялся, что сынок, опытный журналюга, начнет над ним смеяться? Возможно, я так бы и поступил. Батя ведь всю жизнь проработал чиновником в управлении сельского хозяйства, учреждении бесконечно далеком от творчества. Какие уж там мемуары… И, тем не менее, отец на отлично справился со сбором фактуры. Выходит, плохо я знал собственного родителя.
Продолжаю. Письма фотографии, сканеры документов. Среди великого их множества должен быть итоговый файл. В конце концов, не собирал же Борис Багров все эти материалы просто так. Отец всегда работал на конечный результат, а значит…
Я отсортировал документы по названиям и принялся читать их в алфавитном порядке. На нужный файл наткнулся сразу и моментально понял – это он. Желудевый Человечек. Такое не придумаешь просто так, от нечего делать. Нужно иметь серьезный повод, чтобы использовать нетипичное для компьютерного файла название. Желудевый Человечек из тех мест, где живет Железный Дровосек, Трусливый Лев и Мудрый Страшила. Герои этого сорта не появляются случайно. Нельзя выдумать за одну минуту мир, где люди не стареют и не умирают. Страну Оз нужно выстрадать. Желудевого Человечка – тоже.
Я собрался открыть файл, но рука моя, второй раз за эту ночь повисла в воздухе. Я увидел его – Человечка. Теперь это был не сон, не плод моего воображения. Человечек стоял справа от монитора. Туловищем его был большой, черный, сморщенный от времени желудь. Неизвестный мастер проделал в нем аккуратные отверстия для ног, рук и головы. Вставил в них, короткие веточки. Ступнями служили половинки желудей, а головой – маленький круглый желудь с пупырчатой шляпкой.
Я осторожно коснулся Человечка пальцем. На вид поделка выглядела такой старой, что казалось – она рассыплется от малейшего прикосновения. Однако Желудевый Человечек оказался прочнее, чем выглядел. Я поставил его на ладонь, поднес к настольной лампе. Теперь удалось рассмотреть тонкие черточки, обозначавшие глаза, нос, рот и даже полукруги бровей. Тот, кто смастерил Человечка, очень старался. Не меньше постарался и отец, так бережно хранивший поделку.
Я не спешил открывать файл. Чувствовал себя так, как ученый на пороге великого открытия. Как путешественник, перед которым должен вот-вот появиться таинственный остров.
Опять крепкий кофе. И конечно, сигарета. Чашка в роли пепельницы. Через распахнутую форточку в комнату врывается пропитанный дождем поток воздуха.
Я, наконец, открыл файл. Начал читать. Это книга! По крайней мере, ее первая глава. Я всегда считал себя акулой пера, но… Когда ты пишешь от души, получается гораздо честнее и привлекательнее. Всего один абзац – и мир вокруг стремительно изменился. За окном – осенняя ночь, а мне вдруг стало жарко от палящего августовского солнца. С плеч моих спал груз прожитых лет. Мне уже не шестьдесят два, а одиннадцать. Изменилось все. Вот только наш старый дом остался прежним. Он, и только он, помнил мальчугана Борьку. Непоседливого паренька, который просто любил родные места и дорожил всякой мелочью, принадлежащей Быховщине. Светом солнца, бегом облаков над Днепром, росой на изумрудной траве Белой горы.
Сергей АНТОНОВ
Продолжение тут
Оцените пост
(голосовало: 1, средняя оценка: 5,00 из 5)
Загрузка...
