Еврейский Мир

Они любили друг друга. Мы с братом всегда это знали. В детстве нам казалось, что наша мама — настоящая королева, потому что отец относился к ней с обожанием. Вообще-то слово «отец» я никогда к папе не применяла, даже в мыслях (это я для рассказа, можно сказать, такое слово внедрила в силу солидности своего нынешнего дочернего возраста).
Мама, бывало, приляжет днем на часик, чтобы отдохнуть, так папа требовал полной тишины от нас, детей. И не дай Б-г, если мы, забывшись, начинали галдеть.
Когда мы с братом протягивали руки к вазе с фруктами, он нередко одергивал нас со словами: «Последняя груша — маме! Я завтра куплю еще, и всем хватит».
Из тысячи мелочей, порой не передаваемых словами, была соткана атмосфера нежности и любви к нашей маме, которая от отца распространялась волнами к нам и заполняла собой нашу жизнь.
Любовь к отцу со стороны мамы проявлялась иначе, но она тоже была неоспоримой. Манечка (папа и все родные называли нашу маму) держалась независимо, как и положено королеве, но всегда помнила, какие блюда предпочитает ее муж, о чем не стоит ему рассказывать, чтобы не огорчать, как можно его порадовать, от чего оградить, но главное — что ему нужно в жизни. Причем, как нам казалось с братом, маме это было известно гораздо лучше, чем самому отцу. Но он настолько доверял своей сероглазой, нежной и умной супруге и так сильно любил ее, что вполне комфортно чувствовал себя в роли ведомого, хотя, скорее всего, он вряд ли так определял свою роль сам.
В принципе, все эти «ведущие» и «ведомые» — удел психологов, если что-то у кого-то не ладится. А когда в отношениях есть уважение, преданность и нежность, копание в ролях и прочих «винтиках», составляющих людское счастье, всегда казалось мне мелким и нелепым занятием.
…У отца уже начались боли, и мама колола его сильнодействующими лекарствами, называя их витаминами. Папа знал, что ему оставалось жить недолго. И хотя никто ему этого не говорил, а сам он щадил нас и избегал прямых вопросов, он, конечно, все понимал.
После резекции желудка врачи выдали маме две справки: одну настоящую, другую — с невинным диагнозом, но обе выглядели достоверно и впечатляли печатями. Так поступали в России 70-х. Возможно, именно в этом проявлялась высшая гуманность к человеку, хотя многие не без успеха до сих пор сражаются за то, чтобы страшная правда о скором уходе из жизни была гарантирована каждому.
Однажды отец позвал меня к себе в комнату, и я внутренне насторожилась: а вдруг он спросит о своем диагнозе? Но он стал вспоминать молодость, первую встречу с мамой, прогулки по вечерней Москве, недолгий роман, а потом — более чем скромную свадьбу с еще дымящейся картошкой в деревянном гомельском доме — в семье маминых родителей. Почти в каждом предложении звучало: «Ни о чем не жалею», «Если бы начал жить снова, я бы поступил так же».
Мне стоило огромного труда притвориться, будто я не понимаю: родной мне человек подводит итоги своей жизни и прощается с ней.
– Встреча с твоей мамой — это самое лучшее, что со мной случилось, — произнес он и закрыл глаза.
Я решила, что отец засыпает, и встала, чтобы выйти из комнаты, но тут… Он встрепенулся, приподнялся на подушке и бросил на меня тот самый обнаженный взгляд-вопрос, содержащий последнюю надежду на возможную ошибку о смертельном приговоре судьбы.
Даже сейчас, через много лет, я помню этот взгляд. Отчаяние слилось с надеждой… Папа пытался прочитать в моем лице такую правду о своем недуге, которая подарила бы ему силы продолжить борьбу за жизнь. Ему было всего шестьдесят три года. А выглядел он гораздо моложе. Высокий, стройный, спортивный…
Собрав все силы, я улыбнулась как можно беззаботней, чмокнула его в щеку и, выходя из комнаты, прикрыла за собой дверь.
Прихватив с вешалки куртку, я выскочила на улицу и дала волю своим чувствам. Через несколько минут мама догнала меня:
– Он опять делился воспоминаниями? Почему-то и мне сегодня хочется говорить о юности… Знаешь, я ведь поначалу не любила твоего отца. Все это пришло потом, позже. Зато крепко и навсегда. Это неправда, что настоящая любовь вспыхивает мгновенно. Вспышка — это не любовь, а страсть. Но она же и гаснет безвозвратно. А с любовью все иначе. Она бывает острой и хронической, почти как болезнь. Но в юности это мало кто понимает.
После войны семья моих родителей вернулась из эвакуации в Гомель. Почти все мужчины погибли. Выжившие — в основном калеки, без рук, без ног. В нашей семье — целых три невесты: я и две младшие сестренки, Рая и Соня. Твой дед Ошер, высокий голубоглазый блондин, вернулся с войны невредимым и сокрушался, обращаясь к жене: «Эстер, где ж мы найдем троих женихов для наших красавиц?» Твоя хрупкая кареглазая бабушка, с черными, как смола, волосами на прямой пробор, тихо вздыхала и шептала в ответ свое вечное: «Вей’з мир!»
Война закончилась, и наступила долгожданная пора любви. Мы с сестрами ходили по очереди на танцы: по возвращении из эвакуации у нас на троих было одно приличное платье. Под звуки «Рио-Риты» и «Брызг шампанского» я влюбилась в гомельчанина Яшу, а он — в меня. Высокий, красивый парень, непьющий, красноречивый… В общем, завидный жених. Роман стремительно развивался, дело шло к свадьбе, как совершенно неожиданно поочередно произошли два значимых события: сначала пропал Ошер — мой папа, а потом — Яша. Отец, правда, быстро «нашелся»: его арестовали в электричке по дороге в Речицу, куда он отправился по своим скорняжным делам. Он мирно беседовал с бывшим одноклассником: случайная встреча. Тот куда-то ехал с чемоданом. А при патрулировании вагона выяснилось, что в чемодане — полно спекулятивного товара. Папа — ни сном ни духом, но забрали обоих, тем более что одноклассничек оказался редким негодяем и отрекся от чемодана «в пользу» твоего деда. Разбираться не стали.
Папа получил статью за спекуляцию, и дали ему…10 лет. Мама рыдала каждую ночь, а днем хлопотала у плиты, чтобы накормить нас, своих девочек. Мои сестры тоже плакали, но помочь ничем не могли.
Молодость брала свое: мирное небо и «Рио-Рита», обещавшие близкую любовь, опьяняли, и Соня с Раей бегали на танцы, виновато обнимая маму перед уходом. А я, самая старшая, утратила интерес к жизни: отец в тюрьме, жених пропал — то ли бросил меня из-за случившегося с моим отцом, то ли завел другую.
Разыскивать жениха — дело унизительное. Гомельские кумушки злорадно улыбались мне в лицо: брошенная. Не выдержав неизвестности, я пришла за объяснениями к сестре Якова. Она долго избегала прямого ответа, отводила взгляд и твердила, что Яша по-прежнему любит меня и вот-вот вернется из какой-то таинственной командировки. Я чувствовала подвох, молчала, но наконец произнесла: «Знаешь, в чистых отношениях не должно быть таких исчезновений. Раз от меня необходимо скрыть правду, значит, правда меня бы не устроила. Я больше не считаю Яшу своим женихом. Если бы он дорожил мной, он бы лично меня предупредил, что уедет». Тогда моя собеседница нарушила запрет и раскрыла его тайну: «Ну, хорошо, слушай. Правда, меня просили ничего тебе не рассказывать. Но ты, как я вижу, горячая и обидчивая очень. Можешь глупостей наделать, так что мне ничего не остается, как… Ну, в общем, на фронте случился у моего Яшки романчик с одной медсестрой. С кем не бывает?! Но эти отношения ничего не значили для него. А барышня стала шантажировать его беременностью. Но, когда поняла, что шантаж не удался, выкрала документы и поставила штамп о браке без согласия Яши (с помощью влиятельной подруги). Так вот, Яша поехал в те места: избавиться от этого штампа, чтобы жениться на тебе, на любимой Манечке. А ты, дуреха, отказаться от него вздумала. Он же просто не знал, как тебе все это преподнести. А ребенка там нет. Яшку моего медсестричка хитрая заполучить пыталась, вот и вся ее «беременность». Хотя кто ее знает: может, и аборт сделала».
Этот поступок действительно всерьез разрушил мое доверие к Якову. Значит, он способен скрывать от меня и куда большее. И, возможно, он разрушил жизнь своей военной подруге, сначала приручив, а потом легко переступив через ее чувства. Конечно, она не имела права на эту выходку с паспортом, но, видимо, он ее обнадежил, иначе бы она не посмела…
Тут же вспомнились Яшкины похотливые взгляды на моих подруг, чему я до этого придумывала оправдания, обвиняя себя в излишней мнительности.
И, помимо всего, я приревновала его к физической близости с другой женщиной. В наше время это звучит смешно, но тогда, в те годы… Я была совсем наивной и невинной, мне казалось, что мой избранник должен быть таким же. Или по крайней мере оставить мне шанс так о нем думать…
Однако события, связанные с твоим дедом, требовали каких-то действий и не дали мне окончательно погрузиться в девичьи переживания. Шутка сказать: моего отца посадили по недоразумению на целых десять лет! У мамы прыгало давление, да и сама я, едва представляя папу за решеткой, не могла ни есть, ни спать.
Однажды утром я заявила, что поеду в Москву искать справедливости.
– Как искать? Где ты остановишься, доченька? А деньги?
Узнав о моем намерении, гомельские соседи принесли немного денег и какой-то адрес, записанный на листочке:
– Как приедешь в столицу, сразу — к ним. Люди хорошие, примут, если скажешь, что мы послали. И письмо от нас возьми с собой.
Так в столице появилась девушка из провинциального Гомеля, решившаяся на невозможное — поиск справедливости в сталинской России.
Меня действительно хорошо приняли чужие люди, сын которых Борис недавно демобилизовался из армии. Он вернулся с войны с руками и ногами, хотя и пережил сквозное ранение плеча, контузию и лечение в госпитале, после чего вновь попал на фронт уже как связист и прошел всю Европу до конца войны.
Этот парень отнесся к моей ситуации очень бережно: лишнего не спрашивал, предлагал любую помощь, а вечерами показывал Москву.
Я попросила его найти в столице лучшего адвоката, такого, который вряд ли мог бы проиграть даже обреченное на провал дело. И хоть попасть на прием, а главное, оплатить такую знаменитость было проблемой, я настаивала и однажды оказалась в кабинете у редкого (как показали дальнейшие события) человека и известного адвоката по фамилии Брыль.
«Денег у меня нет, но мой папа, потомственный скорняк, — лучший специалист по мехам в нашем городе. И если он окажется на свободе, то быстро заработает и сможет оплатить ваш труд», — завершила я свой рассказ, едва справляясь со смущением. То ли моя наивность тронула его, повидавшего жизнь, то ли преданность дочери к отцу, но он взялся за дело.
То, что случилось дальше, звучит как вымысел. Никто не верит, но это чистая правда: Брыль сумел добиться пересмотра дела в Верховном суде и доказать невиновность Ошера Цалкина. Многие годы в семье пересказывалась эта фраза:
– Верите ли вы, уважаемые судьи, что в нашей стране совершенно невинного человека могут осудить на десять лет? Не верите? Так вот, это произошло. А сейчас позвольте мне представить доказательства абсолютной непричастности к преступлению моего подзащитного…
В ночь после суда твоей бабушке Эстер приснился сон: белые пышные булки стремительно поднимались в духовке и покрывались аппетитной румяной корочкой.
«Киндер майне! Этот сон — к добрым вестям», — сказала она утром нам, дочерям. А через короткое время пришло письмо об освобождении отца семейства. Вскоре вернулся и он сам.
…Я провела в Москве около месяца. Было трудно не заметить, что Борис всерьез влюбился в меня. Этот высокий спортивный парень с волевым лицом был мне приятен и намного превосходил по своим моральным качествам Яшу, да и внешне ему не уступал, но я все еще думала о Якове.
Борис помог мне вытащить из тюрьмы отца! Да и вообще, от него веяло порядочностью и надежностью, но Яков успел меня ранить. А рана всегда более значима для рождения пылких чувств, чем добрые поступки. Увы!
Но меня спасли голова, гордость и сила воли: я глубоко сознавала, что способность предать свою девушку останется в Якове навсегда и однажды коснется меня. И я начала борьбу со своими чувствами.
На вокзале мы с Борей обменялись адресами и пообещали регулярно писать друг другу. Поезд тронулся. Я не знала, когда в следующий раз увижу моего нового друга, да и увижу ли.
В Гомеле на перроне меня встретили сестры и мама. А буквально через пару дней в нашу дверь постучал Борис: «Я вдруг понял, что могу потерять тебя. Переписка — дело ненадежное».
Через две недели мы расписались и отметили это событие скромным семейным обедом.
После свадьбы я все еще оставалась невинной девушкой: дело в том, что я понятия не имела, что именно должно происходить в первую брачную ночь, помимо поцелуев. И, когда мой муж попытался овладеть мной, я стала кричать так, словно на меня напал маньяк. Наверное, я разбудила весь Гомель!
Интернета, как ты понимаешь, в те годы не было. Телевидение отличалось пуританскими нравами. Ну что говорить, если даже в более поздние годы с экранов ТВ можно было услышать гордые заверения в том, что в СССР секса нет. Так что такие нелепые случаи, как мой, наверное, часто происходили с романтическими дурочками, какой была тогда я. Должна сказать, что после моих душераздирающих воплей твой бедный папа на нервной почве заболел. Еще бы! В нашу спальню ворвались испуганные сестры и родители, желая спасти меня от неминуемой смерти: так обреченно я орала.

Мой бедный муж целый месяц пытался прийти в себя от стресса и, разумеется, уже ни на что не претендовал, кроме сна. Но за это время меня просветили подруги, дружно возмущаясь чрезмерной стыдливостью моей матери, не рассказавшей мне вовремя, что к чему. И тогда мне стало обидно, что мой муж теперь просто спит, даже не прикасаясь ко мне, молодой жене. И это — медовый месяц.
Я потребовала у мужа медицинскую справку о том, что он в сексуальном плане — полноценный мужчина. Как потом рассказывал твой папа, который и сам уже не знал, не сделался ли он импотентом после первой брачной ночи со мной, его внимательно выслушал и осмотрел старый еврей — уролог, после чего тот улыбнулся и сказал: «Ваша супруга сомневается, настоящий ли вы мужчина? Просит справку? Хорошо, я таки напишу. Но скажите своей половине, что старый доктор, к которому вы обратились, мечтал бы снова стать таким мужчиной, как вы сейчас. Пусть жена не пугает вас больше хотя бы еще пару недель, и все нормализуется. Знаете ли, голубчик, такие стрессы совсем даже не способствуют желаниям секса».
А вскоре вернулся Яша с «чистым» паспортом, готовый на мне жениться, но тут же узнал от соседей, что я вышла замуж. Говорят, он сначала даже не мог поверить в это: уж слишком все стремительно произошло. Через пару дней он собрался с силами и постучал в дверь нашего дома. Сухо поздравил меня с замужеством, вручил цветы и ушел, сквозь зубы выдавив пожелание счастья. В тот миг мне хотелось броситься ему на шею, все простить и остаться с ним навсегда. Я ведь еще не успела его разлюбить, хотя трудилась над этим. А к твоему папе настоящие чувства проснулись гораздо позже. Конечно, мне было очень нелегко пережить эту встречу-расставание, но я сдержала свой порыв все переиграть, понимая, что это минутная слабость, которая может стоить мне слишком дорого.
Я осталась с Борисом и, не кривя душой, могу сказать, что никогда об этом не пожалела. Да, первое время это был компромисс с моей стороны: я позволяла ему любить себя. А потом полюбила сама. Я помню тот день, когда вдруг поняла: «Люблю!»
Яша давно забылся, стерся из памяти, «выцвел и полинял», что часто случается с яркими, но нестойкими красками ситца от стирки и времени. А жизнь — это тоже своего рода стирка: отбеливаем реальность до уровня мечты, выбрасываем выцветшее, вручную стираем ценное.
Доченька, мы прожили с твоим отцом долгую жизнь и были очень счастливы. Он стал для меня больше чем муж. Без него… — мама запнулась и долго не могла вновь заговорить. Потом она посмотрела мне в глаза и срывающимся голосом произнесла: — Без него я не смогу… Но сейчас мне нужно выдержать, чтобы он не понял все до конца. Мы должны улыбаться. Мы обязаны улыбаться. Нельзя допустить, чтобы он видел наши слезы. Пусть он сомневается, что правильно понял диагноз. Пусть у него будет хоть капелька надежды. Папе осталось совсем немного. Вместе с ним навсегда исчезнет и моя единственная любовь, и невидимая бесценная корона с надписью «Любимой Манечке», подаренная давным-давно твоим отцом на всю оставшуюся жизнь.

Галина ПИЧУРА
Кадры из фильма
Андрея Тарковского «Зеркало»

Оцените пост

(голосовало: 6, средняя оценка: 4,83 из 5)

Загрузка...

Поделиться