На дворе декабрь, кто знает, что ждет нас за углом? В ноябре 1948-го постановлением ЦК был распущен Еврейский антифашистский комитет, а тех, кто в него входил, арестовали. Статья «Об одной антипатриотической группе театральных критиков» появилась в «Правде» 28 января 1949-го, но еще в декабре 1948-го, когда до этого оставалось совсем немного времени, мой дед Николай Оттен наверняка не чувствовал близкой беды.
Дед был не стар, по уши влюблен и вполне успешен. Во время войны он работал завлитом Камерного театра, и в театральной критике у него было, может, и не самое громкое, но хорошее имя. В одном из издательств лежала его книга по истории кино, и уже был заключен договор. А еще ему дали комнату в коммуналке в проезде Художественного театра, бывшем Камергерском. И он не знал, что Сталину уже доложили о доносах баловавшихся драматургией писателей-лауреатов на осторожно поругивавших их опусы критиков. Те защищались как могли, но силы были неравны.
Получив письмо-жалобу из Всесоюзного театрального общества, вождь подумал и сказал:
– Типичная антипатриотическая атака на члена ЦК товарища Фадеева!
Фадеев возглавлял Союз писателей и был сталинским любимцем — так, частное дело стало политическим. Новый внутренний враг был найден, и бюрократические шестеренки пришли в движение: над правдинской статьей работал весь сталинский литературный ареопаг — от Фадеева до Симонова и Софронова. Но правил ее сам Сталин, ему же принадлежала хрустальная в своем совершенстве формулировка: «безродные космополиты».
Человек живет себе да живет, строит планы, надеется на лучшее, а потом задует ветер истории, начнется антисемитская кампания, и он останется ни с чем — голым и голодным. В главные космополиты дед не попал, в «Правде» его даже не помянули — он шел довеском. Исключили из Союза писателей, договор на книгу расторгли, перестали печатать. Спасибо, что не посадили. С ним остались любимая женщина да фокстерьер: это было важно, породистый пес стал их спасителем. Фокстерьер кормил всю семью, пусть и скудно, но надежно: в те годы правительство ценило породистых собак, а у фокстерьера была отличная родословная, и ему полагалась бесплатная порция мяса. Теперь ее пришлось делить на троих, и всем, конечно, не хватало.
Перед бедой дед думал о пьесе. Он хотел стать известным драматургом, в его дневниках сохранились наброски сюжетов. Мог ли дед предполагать, что, потеряв однажды всё, он получит Сталинскую премию? Лауреатом, впрочем, стал не он, а сталинский любимец, ярый гонитель космополитов Анатолий Суров — драматург, чей опус дед переписал от слова до слова еще до статьи в «Правде». Литературный генерал получил премиальные 50 тысяч и отчисления с постановок по стране, литературному «негру» досталась половина гонорара за мхатовский спектакль.
А Суров делал карьеру на разоблачении космополитов, а на тайном сотрудничестве с ними — литературный бизнес. Каков он был как человек? Моя мама вспоминала, как он, полупьяный, выступал в ГИТИСе: «Я с отвращением вхожу в это гнездо космополитизма. Я с отвращением лОжу руки на эту кафедру!»
Так или иначе, его первая пьеса «Далеко от Сталинграда» была неплохой и понравилась Сталину. Его, конечно, надо взять в кавычки: сначала он набился в соавторы к своему подчиненному, а потом обманом и угрозами отнял у него авторство. Дальше дело не шло, и борьба с космополитами оказалась для ловкого человека манной небесной: из профессии были выброшены образованные, одаренные, владеющие словом люди.
Выгнанный с работы, исключенный из партии Яков Варшавский написал для него «Рассвет над Москвой»: в 1951 году пьеса получила Сталинскую премию второй степени, из 50 тысяч космополиту досталось 5 тысяч. Дедово детище было премировано в 1949 году, годом раньше пьеса вышла во МХАТе. Переписавший суровский опус дед нажал на все кнопки, которые должны были порадовать начальство, финальный монолог был особенно хорош.
«Непреложный закон наших людей, Петрович, больших и маленьких, — творчество! Вдохновенное творчество. Оно впитывается в поры обыденной жизни. Так наука сливается с практикой и, обновляясь, сама обновляет жизнь. Так стираются грани между трудом рабочего и трудом инженера. Это уже коммунизм! Да-да, коммунизм! Ибо коммунизм начинается там, где ум и воля человека парят на крыльях сокола! Хорошо! Очень хорошо! Друзья мои! Смело вперед, только вперед! Зеленая улица перед нами. Семафоры всех станций открыты!» — на этих словах давали занавес.
В спектакле были заняты Марк Прудкин, Алла Тарасова, Борис Ливанов — великие артисты, которые вроде бы не могли плохо сыграть, но тут им это удалось. Моя мать на всю жизнь запомнила отчаянный и фальшивый рев Ливанова.
Это был провал, но постановщик Кедров, художник Волков и все занятые в спектакле артисты получили Сталинские премии первой степени. Сурову досталась новая порция славы, деду — кое-какие деньги и возможность продержаться до лучших времен. Ждать их пришлось недолго — в нашей стране ничто не навсегда. В марте 1949 года Сталин сказал: «Зачем насаждать антисемитизм?» — и безумие на время приостановилось — ровно до тех пор, пока не начали раскручивать «дело врачей». Когда же всё это схлынуло, деда восстановили в Союзе писателей — он писал и переводил, в театральную критику так и не вернулся, но его новая жизнь была хороша.
Много раньше Анатолий Суров отправился в прижизненный ад — и в анекдоты. Об этом стоит сказать отдельно — ведь зло бывает наказано нечасто. Держался Суров с преувеличенной важностью, как живой классик, им он себя и ощущал. Осознавать, что он плагиатор и вор, ему, наверное, было тяжело. Выход он находил в пьяных безобразиях.
Как-то Суров пил с закадычным другом, автором романа «Белая береза», где хорошее боролось с отличным, Михаилом Бубенновым: говорили, что для погрома тому не хватает только хоругвей. Суров начал читать ему новую пьесу, а Бубеннов заснул. Суров обиделся. Начался скандал. Дальнейшее с некоторыми искажениями описано в ходившей по рукам эпиграмме Александра Твардовского и Эммануила Казакевича:
Суровый Суров не любил евреев,
Где только мог, их всюду обижал.
За что его не уважал Фадеев,
Который тоже их не обожал.
Но вышло так: сей главный из злодеев
Однажды в чем-то где-то не дожал,
М. Бубеннов, насилие содеяв,
За ним вдогонку с вилкой побежал.
Певец «Березы» в жопу драматургу,
Как будто иудею Эренбургу,
Фамильное вонзает серебро.
Но следуя традициям привычным,
Лишь как конфликт хорошего
с отличным
Все это расценило партбюро.
Бубеннов тем не менее пострадал больше: избитый и испуганный, стоя у открытого окна, он звал на помощь прохожих. Его домашние вызвали скорую. Сын драматурга посмотрел на врача и сказал, что не может допустить, чтобы к отцу прикасались еврейские руки. Тогда ждали депортаций и погромов, и еврей бы, скорее всего, стерпел — но врач оказался татарином, да еще и обидчивым. Он написал заявление, закрутилось дело, но партбюро спустило его на тормозах.
Суров, однако, не унимался. В кафе «Артистическое» он подобрался к режиссеру МХАТа Иосифу Раевскому, трижды орденоносцу и заведующему кафедрой ГИТИСа: «Вы Раевский, а я русский, вы Раевский, а я русский…» Тот встал и ушел. А лауреат Сталинских премий отправился к столу, за которым сидел тяжелоатлет Григорий Новак — первый советский чемпион мира, серебряный призер Олимпиады в Хельсинки. В порядке борьбы с космополитизмом у него только что отобрали звание заслуженного мастера спорта и 50 тысяч рублей премиальных. Новак больно побил Анатолия Сурова. Тот кричал: «Не бей меня, я советский Островский!», а Новак отвечал: «Пиши лучше!»
Через некоторое время Суров подрался с собственным шофером, досталось и врачу скорой помощи.
Гибель пришла в день выборов, когда Суров явился на избирательный участок пьяным, на глазах у всех перечеркнул бюллетень и послал опешивших членов избиркома. С таким же результатом средневековый монах мог бы публично испражниться в церкви: началось разбирательство, во время которого и выяснилось, что все свои пьесы Суров украл. О том, что происходило дальше, можно узнать со слов Юрия Нагибина, по горячим следам записавшего монолог члена писательского партбюро Павла Нилина:
– Вступайте, старик, в партию! Вы будете крепче чувствовать себя на ногах, чувствовать локоть товарищей. У нас умная и горячая организация. Вот мы исключили Толю Сурова. Я ему говорю: «Подлец ты, мать твою так, что же ты наделал? Выйди, покайся перед товарищами от всего сердца, а не читай по бумажке, подонок ты несчастный!» По-человечески ему сказал, а он вышел и стал по бумажке шпарить. Ну мы его единогласно вышвырнули. Вступайте, старик, не пожалеете! Вот скоро Мишу Бубеннова будем отдавать под суд. Сибирячок, талант, но преступник. Скоро мы его исключим и под суд, настоящий, уголовный — туда ему и дорога. Вступайте, старик, в партию.
Партбилетом дело не ограничилось. Комиссия ССП признала Сурова лжеписателем, лишила авторства и возбудила ходатайство о лишении Сталинских премий. На дворе был 1954 год, Сталин умер, но хрущевской оттепелью еще и не пахло. Охотившиеся на космополитов настоящие, талантливые писатели — Николай Тихонов, Константин Симонов и другие — ничем не поплатились и в куда более вегетарианские времена, когда борьбы с космополитизмом уже стыдились.
Творящийся сейчас изоляционизм с «духовными скрепами», ряжеными казаками, шприцами с мочой и «мразями кончеными», адресованными начальством историкам — тень тени былого, слабое подражание, неумелая инсценировка по мотивам давно сошедшей со сцены пьесы. Во времена оные вслед за театральной критикой начали громить писателей, историков, архитекторов, биологов и физиков: без малого 500 человек сели в тюрьму, некоторые там и умерли, кое-кого расстреляли. Впереди было «дело врачей», когда массовые депортации могли стать реальностью. Время нынче и впрямь депрессивное, темное. И все же у нас ничего не случается навсегда, а если не вывозит кривая, то может пригодиться и такая дрянь, как Суров.
Через годы после этой истории дед построил большой дом в Тарусе. В нем постоянно бывали опальные писатели и диссиденты — от Бродского до Солженицына. Местное ГБ должно было благословлять деда: благодаря ему они в Тарусе чувствовали себя на передовой. Но скидок ему они не делали — старого, больного раком деда таскали в областное, калужское КГБ, и это только ускорило его конец. А я так и не сказал ему того, что хочу сказать сейчас: «Спасибо тебе за все, я очень тебя люблю».
Алексей ФИЛИППОВ
Jewish.ru
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
