Жили-были…

– Яблоко от яблони, слово от слова… — часто задумчиво, прерывая монолог клиента, говорил Борух.
– …Недалеко падает, — пытался закончить фразу его собеседник.
Но Борух отрицательно мотал головой и говорил:
– Может оно и далеко упасть. Не в этом суть.
– А в чем?
Отвечал он всегда на этот вопрос одинаково:
– С мое проживете — узнаете.
Работал Борух сапожником. Дом быта держал маленькую будку около базара, и в ней сидел Борух и в будни, и в базарные дни. В будни народу было меньше, в базарные дни — больше. Приехал он в Краснополье после войны. Говорили, что он родом с Украины, но все это были разговоры и догадки, ибо сам он о себе ничего не рассказывал. И вообще, как говорила тетя Бася, у которой он жил на квартире, у него каждое слово надо щипцами изо рта выдергивать.
– Эр швайгт, ви а вант! (Он молчит, как стена! — идиш) — пожимала плечами Бася и замечала: — А шустэр давн гобн а вайф! Эр нит гобт! ( Сапожник должен иметь жену, а он не имеет! — идиш)
После войны в местечке было много незамужних женщин, и то, что Борух на них не обращает внимания, возмущало всех. Дружил он с часовым мастером Колей, но и тот о нем знал не больше всех остальных. Вся их дружба заключалась в том, что они по субботам встречались после работы в павильончике возле автобусного вокзала, где тетя Шура продавала в розлив вино. Меню у них всегда было одинаковое: два стакана дешевого вина, за которые платил Борух, и ломоть домашней колбасы, которую приносил Коля.
Тетя Шура говорила подругам:
– Колян пьет, как все наши, а Борька — как интеллигент.
– А как это, как интеллигент? — поинтересовалась Даша, ее подруга, которая имела виды на Боруха.
– Наши возьмут стакан, поднесут ко рту — и пусто, а потом про жизнь говорят, а он маленькими глотками: отопьет — закусит, отопьет — закусит. Я однажды не поленилась, посчитала, за сколько глотков он стакан выпьет. И что вы думаете, бабы? За пять раз! А про жизнь вообще не говорит.
– Может, так все евреи пьют? — заметила Даша.
– Наши евреи пьют, как все наши, — оборвала ее тетя Шура и, подводя итог своим мыслям, сказала: — А сапожники интеллигентами не бывают!
Каждый год где-то в средине зимы, когда ни один умный человек не берет отпуск, Борух шел к директору Дома быта и брал три недели отпуска. В такое время года директор отпускал его с удовольствием. И Борух уезжал неизвестно куда. Перед отъездом он заходил к Коле и просил его дать ему несколько кружков домашней колбасы.
– В дорогу? — спрашивал Коля.
– В дорогу, — кивал Борух.
Коля, зная характер друга, больше ничего не спрашивал, а шел в кладовку, где у него висела колбаса, срезал шесть кружков и молча отдавал ее Боруху. И тот уходил.
– Хотя бы сказал, куда едет, — хмуро замечала жена Коли Клавдия, — другом называется, а молчит, как белены объелся. Все они, евреи, такие!
– Помолчи, — цыкал на нее Коля, — когда надо — скажет! А такие евреи — не такие, не тебе языком болтать! Лепей скажи, адкуль у тваих бацькоу, яурэйския пярыны у хаце? (Лучше скажи, откуда у твоих родителей еврейские перины в доме? — белорус.)
Все местечко гадало, куда ездит Борух, но единственное, что удавалось узнать, это то, что уезжал он райсоюзовскими машинами в Кричев и там сходил возле железнодорожной станции как раз к московскому поезду. На пути следования этого поезда было много станций, и, на какой сходил Борух или ехал до самой Москвы, никто не знал.
Так продолжалось года четыре, и вдруг неожиданно для всех он вернулся из своей поездки не один. Вернулся он поздно ночью с последним кричевским автобусом. Кроме Боруха и его спутницы, в автобусе никого не было, и приходил этот автобус, когда и станция уже была закрыта, так что новость о возвращении Боруха с женой Краснополье узнало утром, когда его квартирная хозяйка ни свет ни заря примчалась в магазин и едва не с порога сообщила продавщице, что Борух приехал с женой.
– Я его спросила, что это за женщина, и он сказал, что жена. Худая, как Монина коза! И молчаливая, как Борух. Пришли и сразу легли спать. Я всю ночь прислушивалась, ничего такого не было. Сразу заснули! Даже имя не сказал. Но я услышала, что он ее Катей называл!
– Идинэ? Еврейка? — полюбопытствовала пришедшая в магазин за новостями Белла.
– Думаю, что нет. Я ей, конечно, в паспорт не смотрела, хотя мог бы показать. Но, где вы видели а вайсэнкэрэ идэнэ (беленькую еврейку)?
Когда, сообщив новость, Бася вернулась домой, Борух с женой не спали. Они укладывали вещи в чемодан.
– Куда это вы собрались? — удивленно спросила Бася. — С поезда на поезд?
– Уезжаем в деревню, — сказал Борух. — Там жить будем.
– В деревню?! — еще больше удивилась Бася.
Но Борух ей ничего не ответил.
Упаковав чемодан, они вместе вышли из дома. И почему-то пошли в милицию. Катя вошла внутрь, а Борух подождал ее на крыльце. А потом она вернулась к тете Басе, а Борух пошел в Дом быта. Там он зашел к директору и попросил перевести его в Ельню, сапожником в тамошнее отделение.
– Да там никто не хочет работать, глушь! — удивился не меньше Баси директор. — Сам знаешь, на неделю туда посылаем.
– А я буду постоянно, — сказал Борух.
– Тогда заведующим отделением назначу, — сказал директор, — с завтрашнего дня. Там, кстати, как знаешь, у нас жилье есть для работников, — директор полез в стол за ключом.
От директора Борух зашел к Коле и попросил его посидеть на прощание.
Посидеть они пошли в чайную. Заняли крайний столик у окна. Заказали закуску, а вино купили по дороге. Сначала молча выпили, а потом Коля сказал:
– Слышал, с женой приехал ты. Моя с утра прибежала как подстреленная. Говорит, все Краснополье ходуном ходит. Это ты к ней каждый год ездил?
– К ней, — кивнул Борух, — в лагеря. В Сибирь. Неделю добирался. Два часа свидания. И назад.
Коле захотелось спросить, за что она сидела, но промолчал, чувствуя, что Борух сам скажет. Борух тяжело вздохнул и сказал:
– За меня сидела. Шесть лет. Ее посадили за полтора года до окончания войны.
– И что ты такое учудил? — спросил Коля.
– Влюбился в нее. Я — молодой лейтенант, а она медсестра.
– За это не сажают, — заметил Коля.
– За все сажают, — сказал Борух. — Ее полюбил капитан Смерша. А она меня полюбила. Вот он ее и посадил. Я ему сказал: «Васюхин, меня посади лучше!» А он засмеялся и говорит: «Повоюй! Ты для родины нужен! А без медсестры родина как-нибудь обойдется!» Статью ей какую-то пришил — чтобы дольше посидела, помучилась.

– Сволочь, — сказал Коля и выругался.
– Хотел я эту сволочь застрелить, только он быстро смотался из части. На повышение пошел. А я под пули лез, только они все мимо пролетали.
Война закончилась — демобилизовался. Предлагали мне офицером остаться. В военное училище посылали. Да я их послал на все четыре стороны. Поехал домой. А дома — ни кола ни двора. Родителей в гетто убили. Свои же, местные убивали. Как я мог остаться жить в нашем городе?! Я перед войной институт окончил. В своем городе на обувной фабрике работал. Пришел опять на фабрику, а там директором — сын полицая. Говорят, он в эвакуации был, фабрику поднимал, за отца не отвечает. Не отвечает, так не отвечает. Предлагал мне должность главного инженера. Только не захотел я с ним работать. Катя здешняя. Она здесь в детдоме воспитывалась. Часто эти места вспоминала. Вспомнил я про это, плюнул на свой город и приехал сюда, устроился сапожником.
– Мог инженером, — заметил Коля, — наш уже три года инженера ищет, как Козлова в Могилев перевели.
– Мог, да не смог, как говорил один умный человек, — хмыкнул Борух. — Мне Катю найти надо было. А все остальное меня не интересовало. Писал насчет Кати во все организации. Даже Сталину писал. Как пришел с фронта, так и начал писать. Горы бумаги получил. Одна шишка к другой посылала: мол, не родственник, пришей кобыле хвост. И все. А потом какая-то женщина из Москвы ответила из управления лагерей, пожалела, и я узнал, куда Катю сослали. Поехал к ней. Катя не ожидала меня увидеть…
– А чего теперь в Ельню подался?
– Да подальше от них надо! Чтобы опять жизнь не искалечили, — Борух залпом допил оставшееся вино, вздохнул и добавил свое любимое: — Яблоко от яблони, слово от слова… Всякие яблоки бывают, и слова тоже.
Больше он не сказал ни слова. Молча обнялись и разошлись.
Дома Клавдия весь вечер пыталась узнать у Коли о Борухе, но тот молчал.
– Еврейских привычек набрался, — буркнула Клавдия.
И он в ответ напомнил ей о еврейских перинах.

Марат БАСКИН