Продолжение. Начало тут
Папу вместе с Катей почитала и её закадычная подруга Лена. Можно сказать, что Катин папа-гуманист в значительной степени воспитал и мою маму. Против чего не протестовали её вечно занятые родители — таинственные, намертво засекреченные учёные.
– Хочешь, я расскажу, как мы познакомились с твоим отцом?
– Вы одновременно, обе сразу… с ним познакомились?
– Так получилось, что на выпускном вечере моего курса в институте культуры, среди песен и танцев, ко мне подошла секретарь ректора и с грустью сказала: «Сейчас звонили… Ты не волнуйся, но у твоего папы во время концерта, где он аккомпанировал, прямо на сцене… случился сердечный приступ». Представь, я сейчас слово в слово восстановила, как она, перекрывая музыку и веселье, меня известила. Папу надолго уложили в больницу. Врачи разводили руками: дескать, сердце слишком изношено — и они не видят путей к излечению. Папой я с детства гордилась. Он слыл первоклассным аккомпаниатором… Помню, когда он, еще не из-за грозной болезни, а просто из-за простуды, но с высокой температурой, был прикован к постели, прославленный актер отменил свой концерт, перенес его до папиного выздоровления. Впрочем, не в этом дело… Он просто был самым родным и авторитетным для меня человеком. Когда с ним случился сердечный приступ, твоя мама, прослышав, что есть уникальный, хотя и молодой, хирург-кардиолог, свершающий чудеса, делающий на сердце фантастические операции, пробилась вместе со мной к тому хирургу… Он сделал редкостную для тех времен операцию — и сердце папино заработало, будто недавно родившись. Я не сомневаюсь, что это и Лена продлила жизнь моему папе. А сердце Волшебника, несмотря на тяжкую усталость, сразу и навсегда покорилось твоей маме…
– Ну а дальше… Если не трудно?
– Твоя мама воскликнула, обратившись к будущему супругу: «Вы — волшебник!» Та хвала неотвратимо к нему прижилась. И не звучала чрезмерностью: он в самом деле явился нам и остался Волшебником. Не показным, а безупречно смелым и честным. Если гарантирует, что избавление от беды наступит, можно считать что оно уже наступило. А если за операцию не берется, стало быть, браться за нее бессмысленно. Но умеет при этом не лишать веры в спасение… Расхожую фразу, гласящую, что «надежда должна умирать последней», Волшебник заменил убеждением, что надежда вообще не должна умирать. Он, не терпящий бахвальства и излишних превозношений, прозвища как бы не замечал, не стал от него скромно отмахиваться: любящие, а еще сильней — обожающие! — хотят, чтобы любимые ими гордились. Он принял не кем-то мимоходом адресованную ему гордость, а персональную гордость Лены. Отец, как тебе известно, не тяготеет к сентиментальности. Для профессии хирурга необходимы твердость и даже отвага. Готовность подчиняться мягкости одолевала его в отношениях с мамой. И больше ни с кем…
– Ну а потом? — не уставала допытываться я.
– Моего папу спасли тогда твои будущие родители. Но уберечь от другого, давно притаившегося почечного заболевания, никто не смог. Даже твой отец: то была, к несчастью, не его сфера. Через два года и пять с половиной месяцев папа погиб. С чем до нынешних дней не могу смириться.
Годы, месяцы, дни… Когда мне стукнуло пятнадцать с хвостиком, наружу с трудом пробился вопрос, который давно уж напрашивался.
– Только не обижайся.
– На близких обижаются, как правило, глупые люди. Папа часто повторял: «Если говорит умный, надо прислушаться, а если дурак… что на него обижаться?»
Я осмелела.
– Почему ты, такая красивая, до маминого ухода… не выходила замуж? Ведь, наверно, и ты покоряла?
– Меня это не интересовало.
– Почему?
Наступило долгое молчание. Я отвечала на него своим осторожным, но и любопытным молчанием.
Наконец она, напрягшись, ответила:
– Потому что очень, но безответно любила.
Снова повисла тишина. Взаимная… Преодолев её, я опять отважилась:
– А кого?
– Ты разве не догадалась? Любила отца.
– Своего?
– Своего я звала папой.
– Тогда, может… моего?
– Твоего.
Я давно это подозревала. И всё же, услышав непосредственно от нее, обомлела.
– И мама знала?
– Конечно. У нас не было друг от друга секретов.
– И как же она реагировала?
– Очень меня жалела. А себя неизвестно в чем упрекала. Я её успокаивала. Она меня, а я её. Так и должно быть между подругами закадычными. А между обыкновенными всяко бывает: сегодня — одно, завтра — противоположное.
– И не ревновала?
– В отца твоего влюблялись и влюбляются, я думаю, все пациентки. И все его коллеги женского пола. Так мне представляется. Но маме ничего не грозило! Когда собирались гости, она усаживала отца между собой и мною: меня — справа, а сама устраивалась слева, поскольку слева билось сердце твоего отца. Трудно во всё это поверить: надо было наблюдать наше с нею былое братство. Нет, не былое — оно продолжается.
– Чтобы сохранилась семья? — вслед за мамой я жалела Катю. — Но сейчас, когда мамы нет, отец мой…
– Так же, как и тогда, верен ей, — перебила она. — Перед этим следует преклоняться! Я на подобные его чувства не претендую. Вижу каждый день, забочусь о вас как могу… Для меня и достаточно.
– Но вы же с ним… — выдавила я из себя. — У вас могут быть дети.
– Ребёнок у нас… одна ты. Мамино продолжение.
Для Кати не свойственны были такие однозначные, прямолинейные ответы. Но иначе невозможно было реагировать на мои прямолинейные, вторгавшиеся в её сложную личную жизнь вопросы.
– Прости, что я…
– Это логично, Леночка.
– Меня донимает еще один вопрос, — осмелилась не остановиться я.
– Мой долг от сомнений тебя избавлять… Что тебе еще не даёт покоя?
– Когда мама, как вспоминает отец, завещала ему на тебе жениться, чтобы быть спокойной, она имела в виду исключительно наше с отцом благополучие и спокойствие… или и твои тоже?
– Не подозревай маму в эгоизме. Она знала, что вдали от отца твоего я не буду счастлива. Стало быть, заботилась и о моём благополучии. Не волнуйся.
– Значит, она заботилась не о нас с отцом двоих, а о нас троих?
– О троих! Упокойся… Как и я бы, умирая, заботилась о счастье её и её семьи. Прости за это сравнение! И ещё… Пусть не прозвучит высокопарно, но мы с ней стали неразрывно одним целым. Мне кажется иногда, что мы не случайно и полюбили одного и того же человека. Странно звучит? Но он-то полюбил одну из нас. Значит, всё нормально.
– Ты и сейчас так думаешь?
– Можно любить и ценить, а можно только ценить… Поверь, что и этого немало.
– Я бы на месте отца тебя и любила.
– То, что ты говоришь, мне очень дорого. Но не вздумай это сказать отцу! Такие чувства нельзя подсказать или внушить.
Я верила, что чувства, которые к ней испытывала я, Кате были дороги, но мужские отцовские чувства были бы несравненно дороже.
– А как же отец-Волшебник, будучи рядом с мамой во время родов, её не спас? — изменила я тему.
– Он — кардиолог, а причина трагедии таилась не в сердце… Да и кто мог предвидеть?!
– Знаю, что ты всегда верна истине.
– И памяти твоей мамы. Так будет верней. И скромнее.
Катя, окончив с отличием институт культуры, преподавала в престижном музыкальном училище теорию музыки.
– Бесспорно, увлекательней слушать и исполнять саму музыку, чем о ней рассуждать. Папа грезил, чтобы я стала пианисткой или, как он, аккомпаниатором. В женском роде, то есть аккомпаниаторшей, он почему-то меня обозначать не желал. Но для того, о чем он мечтал, требовался талант. А у меня и со слухом-то дело обстояло неважно. И мне оставалось только других устно увлекать музыкой. (Катя оставалась верна правде и себя не щадила.)
– Ты увлекла ею многих, я не сомневаюсь.
– Надо быть честной… — к себе она с подобным требованием могла бы и не обращаться: даже в мелочах была придирчиво достоверной. — Так вот, сознаюсь, что один из студентов мои лекции откровенно игнорировал. Я не жаловалась по этому поводу дирекции: насильно к себе не притянешь. И представь, именно этот студент стал весьма знаменитым певцом, завоевывал первые места на престижных фестивалях и конкурсах. Вместо моих бесед об искусстве он занимался самим искусством, не зная отдыха, совершенствовал свой голос. Результат превзошел мои ожидания. И сегодня я приглашаю тебя на его концерт. Пригласила и отца, но он с утра опять держал на ладонях чье-то сердце и до вечера, впрочем, не исключено, что и ночью, намерен следить не за результатом певческим, а за тем, от которого зависит жизнь человеческая.
Профессию отца Катя почитала самой важной из всех существующих.
И я во время ужинов, как бы ненароком, вглядывалась в отцовские ладони, казавшиеся и мне волшебными. А как-то ночью мне приснилось, что я держу на своей правой руке чьё-то сердце. Отец же в это время настоятельно советует мне стать педиатром, лечить, как и мама, детей. Я соглашаюсь — и перекладываю сердце на его ладонь. За что пациент, находящийся под наркозом, меня громко благодарит… «Под наркозом нельзя кричать!» — возмущается отец. И я от его грозного возмущения проснулась.
– Закон не требует от Волшебника так себя изнурять, но по закону совести… — Катя вздохнула: ей мечталось пойти на концерт, как она в таких случаях говорила, «всей семьей». — Кого-то осчастливим билетом. Ни одного пустого места в просторном зале быть не должно: певец болезненно самолюбив.
Певец, еще ничего не успевший спеть, авансом сопровождаемый пылкими аплодисментами, появился на сцене.
Особенно бесновались девицы, сидевшие в последних рядах. Билеты у них были самые дешевые, но кумир обходился им очень дорого, если учесть, что они не пропускали ни одного его концерта и осыпали его цветами.
Кумир был высок, строен и неостановимо улыбчив: можно было подумать, что все до единого из сидевших в зале ему давно и лично знакомы. Улыбка была не приторна, а продуманно обаятельна и знала себе цену. Я сразу попалась на эту удочку.
– Он очарователен… — прошептала я Кате. Она пожала плечами.
Мы сидели в третьем ряду — и было заметно, что знаменитость обратила на меня внимание. Раскланиваясь¸ он мне подмигнул.
– Ты так раскраснелась, — с тревогой отметила Катя. — Не вздумай подмигивать ему в ответ.
– Знаешь, — продолжала я дышать Кате в ухо, — однажды я нашла у тебя давнюю-предавнюю фотографию Карузо. Он на него похож!
– Если очень пожелаешь себе это представить, — шёпотом ответила она. — Можно даже вообразить, что он и поёт, как Карузо.
Аплодисменты затягивались, и у нас было время перешёптываться.
– Карузо был скромен, даже застенчив, а этот — профессиональный сердцеед, — Катя оберегала меня от сердцееда. «Уж не жалеет ли она, что мы пришли на концерт?» — сама себе задала я вопрос, не имевший ответа.
В конце концов концерт начался. Кумир своим завораживающим баритоном исполнял арии из опер Моцарта, Чайковского, Верди, а на бис — популярнейшие романсы.
По реакции публики я поняла, что Моцарту далеко до романсов, что он просто до них не дорос. Тем усерднее Катя аплодировала классикам, мобилизуя и меня на преклонение перед ними.
Моцарта и Верди певец исполнял на их родных языках. Глаза сердцееда явно требовали, чтобы я оценила и его владение иностранными языками.
– А он не тебе подмаргивает? Узнал и… — спросила я Катю.
– Исключается: он меня всегда игнорировал.
Я успокоилась.
– Согласись, что у него удивительной красоты голос. Словно создан по чьему-то властному художественному заказу, — отметила я Кате в ухо.
– Если б и душа его была такой же красоты, — ответила она. Плохо говорить о людях Катя воздерживалась. Но во имя моего «спасения» позволила себе исключение. Тем паче что подмигиванием он давал понять: и душераздирающие романсы преподносит прежде всего мне.
– В следующий раз он преподнесет их какой-нибудь другой своей жертве. Но ты жертвой не станешь.
Такой наступательности предупреждений я от Кати еще не слышала и не видела. В антракте она мне сообщила:
– Перед его выступлениями в фойе вывешивается — ты его не заметила — отполированный ящик с прорезью, а на нем такое предложение: «Все отзывы представлять в письменном виде с указанием имени, возраста и номера телефона. Желательно приложить фотографию. Чтобы можно было откликнуться…» Я, как видишь, выучила текст наизусть: чтобы «откликнуться» своим изумлением. Написать, что столь откровенных «заманиваний» под видом внимательности к зрителям еще не встречала. В давние времена несравненно большим триумфом пользовались блистательные теноры Иван Козловский и Сергей Лемешев. Поклонницы фанатично их осаждали. Но подобных «ящиков» для них не вывешивали — от психопаток, наоборот, скрывались, прятались.
Антракт завершился. Закончилось и второе отделение. Подмигивания знаменитости продолжались до его последнего выхода на поклоны. В ответ на восторги зала. Я впервые ощущала себя женщиной.
Когда мы с Катей оказались на улице, я возбужденно спросила:
– У тебя есть бумага и ручка? Фотография у меня самой есть: приготовила её для приёмной комиссии медицинского института. (Отец задумал, чтобы я, как в своём сне, продолжила профессию мамы. Но я в тот вечер думала не о детях.)
– После всего, что я тебе высказала по поводу ящика с прорезью, ты замыслила что-то в него опустить? Или, точней, до него опуститься?
Катя ни единого раза таким тоном со мной не общалась.
– Я влюбилась, Катюша. И напишу ему…
– Там, возле ящика, уже выстроились психопатки. В ту очередь я тебя не пущу!
– Он тебя игнорировал… А ты в ответ его достоинства игнорируешь? Что я болтаю! Совсем обалдела? Извини меня…
Катя сделала вид, что ничего не услышала. Тогда я продолжила:
– Такой талант не может соседствовать с плохим человеком.
– Бывало, увы, что великие служители искусству служили иногда и грехам. Не забывай, что я преподаю теорию музыки — и изучила биографии всех гигантов. Хотя слушателей своих теми негативными фактами не разочаровываю, — Катя вообще разочарованиям предпочитала очарования. И лишь в тот вечер — во имя спасения моего — она дозволила себе крайнюю резкость. — Ты же мамина копия… Но мама, услышав от тебя то, что услышала я, перестала бы улыбаться тебе с портрета. А так как я перед ней за тебя отвечаю, она бы перестала улыбаться и мне.
– Всё равно я пойду… Ты-то уж знаешь, что такое любовь! — упорствовала я.
– Не сравнивай примитивного бабника со своим отцом-однолюбом. Гениев можно прощать… в отличие от бывшего студента моего училища. Дарование его загадочно существует само по себе. Вне присутствия совести. Исполняет творения композиторов класса высочайшего и низменно ведет себя в перерывах между теми творениями.
Со столь гневной Катей я еще не была знакома.
– А я всё же…
– Только через мой труп!
Я испугалась. Из-за меня умерла мама… Не хватает еще, чтоб и она, пусть только на словах… Эта мысль меня отрезвила.
– Прости, Катя. Поедем домой…
Вечером, дождавшись отца, я с неукротимой уверенностью заявила, что отныне у меня две мамы: одна на Земле, а другая на Небесах. И что для обеих я дочь!
Отец не возразил, а, напротив, отреагировал одобряюще: «Спасибо тебе, Катюша, за нашу Лену!»
Но никогда и никому женою её по-прежнему не представлял. Катя считала, что это нормально. А я считала, что нет…
Анатолий АЛЕКСИН
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
