Еврейский Мир

В конце мая 1943 года Макс Планк, один из столпов современной физики и основатель квантовой теории, отправился в редкую для него, особенно в военное время, зарубежную поездку. Он сел на ночной поезд в Берлине, чтобы через Хельсинки прибыть утром в Стокгольм.

Однажды он уже пользовался этим маршрутом, когда в 1920 году приезжал в шведскую столицу для получения Нобелевской премии. Тогда вместе с ним и тоже для получения этой высокой награды ехал Фриц Габер. Многое изменилось с тех пор: старого друга уже не было, да и полное ожиданий послевоенное время сменилось другой войной, которая была ещё в самом разгаре. Начало той, первой войны он приветствовал, современный же «блицкриг» вызывал у него всё больше и больше опасений. Эта растущая тревога и подстегнула его к столь неожиданному для всех путешествию.

Его отговаривали от этой затеи: в столь преклонном возрасте ему уже не следовало отлучаться из дома. Тем не менее, несмотря на все предостережения коллег и уговоры родных, Планк твёрдо решил ехать. Более того, он категорически отказался от того, чтобы кто-либо сопровождал его в дороге. Формальным поводом для внезапного и спешного отъезда послужило желание прочитать лекцию в Стокгольме, а главное — просто развеяться и отдохнуть в новой обстановке после утомительного празднования своего 85-летия.

К юбилейной дате Макс Планк получил полную благодарственных слов поздравительную телеграмму от Гитлера. Это было второе такое послание. Первое, по случаю предыдущей круглой даты, было получено от него ровно десять лет назад. Тогда, отвечая на письменное поздравление, юбиляр поблагодарил нового рейхсканцлера за столь лестное внимание к себе и выразил желание встретиться с ним лично.

Менее чем через месяц эта встреча состоялась. Дождавшись подходящего момента, Макс Планк обратился к фюреру с необычной просьбой. Он заговорил о недавно принятом законе от 7 апреля 1933 года, запрещавшем евреям состоять на государственной службе. Теперь все они подлежали немедленному увольнению. Самый знаменитый немецкий учёный попросил главу новой Германии во имя процветания страны и её будущего не принимать никаких репрессивных мер против его коллег — учёных-евреев. В первую очередь его просьба относилась к лауреату Нобелевской премии Фрицу Габеру. Он сказал о его высоком патриотическом духе, напомнив, что выдающийся химик с мировым именем ещё в 1914 году одним из первых подписал «Обращение к культурному миру».

Упомянутое «Обращение» отсылает читателя к событиям августа 1914 года. Тогда, нарушив нейтралитет Бельгии, Германия вторглась и захватила эту страну, не принимавшую никакого участия во вспыхнувшем военном конфликте. В ответ на сопротивление, оказанное немецким войскам в университетском городе Лёвен, в назидание всем бельгийцам сам город был демонстративно разрушен, а богатейшая университетская библиотека, содержавшая свыше 300 тысяч средневековых книг и рукописей, безжалостно сожжена. В ходе этой устрашающей акции немецкими войсками были убиты 248 горожан. Судьба Лёвена стала тогда символом нового «тевтонского варварства». По всему миру прокатилась волна протестов против немыслимого по тем временам способа ведения войны. В ответ на эти протесты и появилось «Обращение к культурному миру» — открытое письмо немецких интеллектуалов, оправдывавшее вторжение немецких войск в нейтральную Бельгию. Среди подписавших этот памятный документ, более известный как «Манифест 93-х», был и сам Макс Планк.

Не успев изложить всю свою аргументацию, крупнейший учёный Германии был резко оборван. Его слова привели Гитлера в неописуемую ярость. Сохранилась запись Планка об этом разговоре: «Гитлер стукнул себя по колену, начал говорить, убыстряя речь, и раскачал себя в такую ярость, что мне не оставалось ничего иного, как умолкнуть и распрощаться». Аудиенция, на которую отводился один час, закончилась раньше.

Осознав абсолютную невозможность повлиять на фюрера, Планк больше не возражал. Столкнувшись с непреодолимой силой, он подчинился ей и следовал её правилам. В соответствии с расовыми законами он, как ему было приказано, пусть с тяжёлым сердцем, но уволил из академии всех немецких евреев. Правда, в отличие от большинства своих коллег, он не вступил в нацистскую партию, но никогда публично и не осуждал воцарившееся в стране мракобесие.

Несколько месяцев спустя после посещения рейхсканцелярии Макс Планк писал Габеру, уже покинувшему своё отечество: «Единственное, что приносит мне некоторое облегчение в этом состоянии глубокой подавленности, это мысль, что мы живём во время катастрофы, которую приносит с собой любая революция…»

Единственная еврейка, которую Планк смог защитить и о которой ни разу не упомянул в ходе своего разговора с Гитлером, — Лиза Мейтнер — возможно, самое дорогое для него имя среди многочисленных учёных, входивших в Прусскую академию наук. Ещё в 1907 году, после Венского университета, она специально приехала в Берлин, чтобы посещать лекции Планка по теоретической физике, приняв через несколько лет должность ассистента своего учителя. Исключительно одарённый исследователь, она стала профессором Берлинского университета. До неё ни одна женщина в Германии, не достигала таких высот в науке. Как австрийская подданная, Лиза при гитлеровском режиме не подпадала под расовые законы, тем не менее её наряду с 47 преподавателями сразу же уволили из Берлинского университета. Однако под покровительством Планка она продолжала работать в Институте кайзера Вильгельма, которым он руководил.

В течение тридцати лет Лиза Мейтнер была, можно сказать, членом семьи Планка, деля с ним все радости и горести. В его жизни их было немало: потеря двух дочерей, гибель старшего сына в Первую мировую войну под Верденом. Их совместная работа и исключительно ценимое ими ежедневное общение прервались после того, как Гитлер в 1938 году аннексировал Австрию. С этого момента Лиза автоматически получила немецкое подданство и над ней нависла та же угроза, которую испытывали на себе все немецкие евреи. С помощью своего коллеги по институту Отто Гана ей удалось тайно выехать в Швецию.

Почти все годы пребывания в Германии они проводили совместные исследования, которые к концу 30-х годов привели к самым роковым открытиям ядерной физики. Ган и Мейтнер кропотливо и целенаправленно занимались бомбардировкой ядер урана, обладающих наибольшим зарядом из всех известных тогда науке ядер, нейтронами в попытке установить, образуется ли при этом новый элемент. В то же самое время такими же экспериментами по искусственному расщеплению ядра атома урана в Италии занимался Энрико Ферми.

В канун 1939 года Ган подытожил их многолетние исследования в специальной статье, озаглавленной подчёркнуто сухо: «О доказательствах получения и поведения щёлочноземельных металлов, возникающих при облучении урана нейтронами». Содержащийся в ней вывод о том, что ядра урана под воздействием нейтронов расщеплялись, был ошеломляющим: всё, что было известно физикам, говорило против этого открытия. «Мы не можем умолчать о наших данных, даже если они, быть может, и абсурдны с точки зрения физики», — написал Ган, не исключавший возможности того, что при проведении экспериментов произошла незамеченная ошибка. Эти сомнения угадываются и в названии самой публикации.

Не уверенный в точности полученных результатов, значимость которых ускользнула от его внимания, Отто Ган вместе с пространными комментариями отправил статью Лизе Мейтнер, с которой привык обсуждать ход их совместной работы, представлявшей тогда чисто академический интерес для узкого круга специалистов. Если Ган с недоверием отнёсся к поразительным результатам сделанного им открытия, мимо которого, к слову, прошёл Энрико Ферми, то Лиза Мейтнер пошла намного дальше. Она обосновала результаты проведённых экспериментов, доказав, что процесс ядерного деления — термин, который впервые был ею введён в научный оборот, — может породить цепную реакцию, сопровождающуюся высвобождением колоссального количества энергии. Её расчёты выброса этой энергии с фундаментальным изложением самого хода ядерных процессов были теми знаниями, с помощью которых можно было создать оружие не виданной до сих пор силы.

Именно после расчётов Мейтнер в феврале 1939 года публикация научных работ по атомной тематике была прекращена. Они же побудили Альберта Эйнштейна в августе 1939-го написать письмо президенту США Франклину Рузвельту, положившее начало Манхэттенскому проекту, приведшему к созданию атомной бомбы. Уже после войны в одном из интервью гениальный физик сказал: «Я не считаю себя творцом высвобожденной атомной энергии. Я сыграл при этом лишь второстепенную роль. Она была открыта в Берлине Ганом, который ещё неправильно интерпретировал своё открытие. Правильную интерпретацию дала Лиза Мейтнер».

На срочную встречу с мыслителем и учёным такого масштаба и спешил Макс Планк. Незаурядная для него лекция или внезапная потребность в отдыхе именно в шведской столице побудили его, никогда не склонного к импульсивным поступкам, несмотря на военное время, возраст, непонимание окружающих, так вдруг спешно и безотлагательно отправиться в заранее не предусмотренную поездку? За столь необычным для него шагом должна была стоять другая — настоящая, крайне серьёзная причина, а не озвученная для всех относительно банальная версия.

Такой исключительной причиной, заставившей его срочно встретиться, может быть, с единственным человеком, которому он всецело доверял, могла быть только немецкая атомная бомба. Сам Планк не принимал участия в её создании, но, будучи в постоянном контакте с её разработчиками, и прежде всего с руководителем этого проекта, тоже лауреатом Нобелевской премии, Вернером Гейзенбергом, он знал о секретных работах, в ходе которых немецкие физики могли ощутимо продвинуться вперёд. В момент такого прорыва он, похоже, и принял решение срочно встретиться с Лизой Мейтнер.

Избегая разговоров в любом общественном месте, они неспешно бродили по пустынным мостовым мирного, но небезопасного Стокгольма. Каждый из них понимал, что любое помещение могло быть оборудовано для прослушивания. Когда начинал накрапывать дождь, они, проходя мимо многочисленных уютных кафе, продолжали идти под зонтом и не могли наговориться. Никто не должен был их слышать.

Реконструировать их диалог сейчас ещё невозможно, но загадочные ремарки из частного письма самой Мейтнер дают представление о его сути. Вот главная из них: «Планк доверительно сказал: “Германия должна быть побеждена в этой войне”». Надо только представить, что означали эти слова для человека, воспитанного в истинно прусском духе, для которого Германия всегда была превыше всего, чтобы понять, какой поворот произошёл с ним и на какой поступок он решился.

Что последовало за этим? Что ещё поведал столь осведомлённый учёный, который знал то, что могло быть чрезвычайно важным для недопущения или опережения немецких атомщиков? Мы не знаем, какие мысли он на словах передал и донёс до своего преданного и надёжного друга, способного понять степень опасности, которую представляло собой в руках маньяка новое оружие с невиданной прежде разрушительной силой. Ради этих слов он прибыл в Стокгольм, а значит, и произнёс их. Но ни Планк, ни Мейтнер так и не раскрыли содержание их бесед под дождливым небом шведской столицы. Лиза, которая дожила до 1968 года, видимо, обещала своему учителю никогда не придавать огласке их исключительно доверительный разговор, и своё слово она сдержала.

К тому же их таинственные свидания оказались в тени гораздо более известной, хотя и менее значимой встречи в сентябре 1941 года двух других крупных физиков-ядерщиков — Нильса Бора и Вернера Гейзенберга. Этой встрече посвящена популярная, прошедшая по всему миру пьеса английского драматурга Майкла Фрейна «Копенгаген». Однако, не углубляясь в детали, замечу, что мифологизировано это событие было ещё до появления этой пьесы самим же Гейзенбергом. Заботясь о собственной репутации, он после войны всячески пытался дистанцироваться от своей работы по созданию атомной бомбы для Гитлера. По его словам, он руководствовался желанием предупредить мир о грозящей опасности, в случае если в Германии удастся создать атомную бомбу. Однако, поскольку Гейзенберг не мог говорить открыто, Бор его неправильно понял. У датского учёного создалось впечатление, что его гость в той или иной форме пытается привлечь его к немецкому урановому проекту или по крайней мере проконсультироваться с ним по поводу возникших трудностей. Убедившись в его намерениях, Нильс Бор прекратил свою беседу с Гейзенбергом.

Берлинский посланник мог, конечно, экспонировать себя в качестве участника внутреннего движения сопротивления, изнутри бойкотировавшего проведение работ по созданию атомной бомбы. Однако мир физиков его версию не принял: люди большой науки лучше других знают истинное положение дел в своей вотчине, по достоинству оценивая учёных своего круга.

Такому несколько оптимистичному взгляду можно найти и косвенное, а потому особенно примечательное подтверждение. Летом 1946 года Лондонское королевское общество торжественно отмечало 300-летие со дня рождения Исаака Ньютона. На памятное мероприятие, отложенное из-за войны на три года, Королевское общество пригласило всех иностранных членов и представителей академий наук со всего мира, с тем чтобы они приняли участие в праздновании, достойном памяти великого учёного. Не были приглашены лишь немецкие и японские учёные. В побеждённой Германии трудилось много выдающихся учёных, но все они, включая Гейзенберга, активно сотрудничали с нацистским режимом. Однако единственным ученым из Германии, который все же получил приглашение, был Макс Планк. Когда он вошёл в Актовый зал Библиотеки Королевского общества, где собрались учёные со всего мира, все словно по команде встали, приветствуя почтенного патриарха.

Борис Липецкер
Продолжение тут

Оцените пост

(голосовало: 2, средняя оценка: 5,00 из 5)

Загрузка...

Поделиться