Еврейский Мир

 Реувен Миллер                Окончание. Предыдущая серия

 На полянке появился Колька Москвичев с футбольным мячом.

—       Гарька, Левка, зовите пацанов, сыграем!

Гарик побежал за Аблей, за Рудиком, а Левик — в Большой дом к Растымке. Из окна первого этажа высунулся Толька Гундарев, Гунька:

— Что, пацаны, футбол? – И выпрыгнул на полянку. А из двора, услышав их крики, прибежал еще и Вовка Финогенов.

— Финогеныч и Гарька – на ворота, Рустик и Гунька — в мою команду, а ты, Рудый, играй с Левчиком и Коляном, — командовал Абля.

И подняв тучу пыли, они принялись гонять мяч по полянке. Гарик защищал естественные ворота между двумя акациями, как раз против гундаревского окна. А абсолютно симметрично, над арыком, пространство между двумя талами защищал Финогеныч. Играли довольно шумно и результативно. Хотя младшие — Левик и Растымка, скорее, просто путались под ногами. Но старшие пацаны были к этому снисходительны. Они, наверно, ощущали себя умудренными воспитателями смены. Однако, Абля как-то не сообразил, что Гунька, игравший в его команде, побоится бить по гарькиным воротам, за которыми было его собственное окно, и потому, несмотря на очевидное физическое превосходство Абли, выигрывала рудькина команда. Счет уже дошел до 8:3. И все три раза Финогенычу приходилось лазить в арык за уплывающим мячом.

И вот, когда начали распасовывать очередной мяч, неожиданно распахнулась калитка швицерского двора, и оттуда выбежал на полянку и помчался в толпу игроков коричневатый, в черных пятнах, здоровенный кабан. За ним, с хворостиной в руке, выкрикивая: «Назад!» и матерясь, бежал Наумчик. Между тем, кабан врезался в самой эпицентр сражения за мяч. Гарик, забывший и про игру, и про ворота, как зачарованный, смотрел на хрюкающего зверюгу.  В этот момент мяч удачно лег на правую гунькину ногу, тот пасанул его Абле, и Абля изо всей силы ударил в гарькину сторону. Зазевавшийся Гарик даже не успел как-то среагировать, мяч прямиком влетел в гунькино окно. Послышался звон разбивающегося стекла.

Разлохмаченная, с бумажными папильотками на голове, Рая, гунькина мать, железнодорожная проводница, по уличному – Раймонда, мгновенно вырисовалась в окне.

—   Гады, — орала она, — шпана! Банку с молоком разбили! Чем я Толика кормить буду? Ах, и ты, Толян, здесь, сукин сын! – заприметила она свое чадо. — Быстро домой, ремня получишь. Сколько говорила – не играй с этой татарвой и жидовней! К хорошему не приведет! Быстро домой! Абля, чтобы я тебя здесь не видела! Играй возле своего дома! Жидам бей окна!

Наумчик, загнавший было, под шумок свою скотину во двор, обернулся и заорал:

—   Ты у меня, проститутка вагонная, за «жидам бей окна» ответишь! Я – герой войны, не дам себя оскорблять. Я прямо Василевскому напишу! Самому!

Пока он, размахивая кулаком, грозился раймондиному окну, где той уже и след простыл, кабан улизнул из-под его контроля и помчался по тротуару. И Швицеру пришлось немало повозиться, прежде, чем он загнал скота на место.

Из раймондиного окна слышались гунькины вопли: «Ой! Мама, не надо! Мама, больно! Не надо! Больше не буду!»…

А с противоположной стороны Второго Полторацкого, из окна Николая Иваныча раздавались гитарные аккорды и приятный валентинин голос пел: «Отцвели уж давно хризантемы в саду, а любовь все живет в моем сердце больном…»

***

Воскресенье выдалось прохладным. Небо, выгоревшее за лето до полной серости, неожиданно поголубело, и по нему побежали белые облака. На этом голубом фоне вдруг обнаружилось, что тополя и талы разукрашены рукою осени в какие угодно цвета – от зеленого до красного.

Бабушка, против обыкновения, весь день пребывала в какой-то рассеянной задумчивости, и Левику удалось без всяких объяснений заполучить у нее новую тетрадку. Он приготовил все уроки, даже – на послезавтра — по ненавистному «чиспису» — переписал, как ему казалось, очень красиво, из «Прописей» стишок «Родина»: «Гордой поступью идет наше поколенье. Мы родились в той стране, где родился Ленин. Песня звонкая летит в солнечные дали. Мы родились в той стране, где родился Сталин. Над землею высоко, в озареньи славы, гордо реет алый стяг трудовой державы. Гордо реет над страной стяг непобедимый. И гордимся мы своей Родиной любимой!». Просто и ясно, не то, что, пушкинские недоговорки! Жаль только, что все время – «нажим-волосная, нажим-волосная», да две кляксы пришлось стереть…

Мама с утра была дома, но отсыпалась после дежурств. К четырем она поднялась, а бабушка как раз приготовила обед: то же самое жаркое из «цицки» с картофельным пюре и салат из огурцов, помидоров и лука.

За обедом бабушка рассказывала про праздник «янкипер». Это день, — говорила она, когда про каждого человека записывают его будущее на год вперед в Книгу Судеб. И возле каждой записи сам Бог расписывается.

Левику вспомнилась картинка, увиденная как-то в книге старухи-матери Николая Иваныча: в облаках парит бородатый Бог со сверкающим нимбом на голове, а вокруг – ангелы с крыльями. Он представил себе, как ангелы подносят Богу большую книгу в золоченом переплете, чернилку-непроливайку, и ручку. А может, самописку? Или гусиное перо, как у Пушкина? И Бог черкает, черкает, черкает, а ангелы только успевают перелистывать книгу! Чего только эти попы не придумают!

Но бабушка непривычно тихо и неторопливо продолжала говорить, что в этот день каждый идиш кинд должен представить все им содеянное за год и просить у Бога, чтобы запись на будущее была хорошая, чтобы все неправедно содеянное осталось в ушедшем году, и это называется слихес – прощение. И лучше даже перебрать в перечислении своих нехороших дел: сказать, что украл, хотя и не крал, что убивал, хотя, на самом деле и не убивал, что лгал…

«Ничего себе!..» – думал Левик. Хотя, насчет «лгал», что-то его мучило. Он вдруг подумал, что кто-то, может, та же Ольга Николаевна, жившая во флигеле в школьном дворе, вдруг пойдет в уборную, а там, рядышком, в мусорном ящике, на самом видном месте, красуется клочок тетрадки с огромным красным колом за дежурство? Вот скандал будет, позор! Могут даже, наверно, из школы исключить. Как любит говорить Ольга Николаевна, с «волчьим билетом». Она уже так однажды чуть было не исключила хулиганку и двоешницу Люську Прочуханову.

Люська стояла у доски в замызганном платье и фартуке и ревела: «Я сильно кушать хотела!..». А Ольга Николаевна говорила классу:

— Посмотрите на нее! Она отняла булочку у первоклассницы и съела. И это не первый раз! Вы что делали летом, на каникулах? Отдыхали, играли, читали, набирались сил. А Прочуханова дважды побывала в детской комнате милиции! И тоже – за воровство. То бублик в хлебном стащит, то куклу у соседской девочки отнимет. Вы только послушайте ее фамилию – «Про-чу-ха-нова»! Слово-то какое! То ли дело, например, «Же-лам-ская»! Совсем другое дело! Вот Мариночка у нас и отличница, и на виолончели играет. А эта – Про-чу-ха-нова! И мать у нее пьяница!..

Левик представил себя во время подобной выволочки перед всем классом. И ему подумалось, что это, пожалуй, пострашнее кары то ли существующего, если верить бабушке, то ли нет, если верить Ольге Николаевне, Бога…

А бабушка продолжала рассказывать, что евреям в «янкипер»нельзя есть целые сутки — от темноты до темноты, и хорошо бы пойти в синагогу и вместе со всеми молиться там Богу о будущей хорошей записи. И что вот она сейчас помоет посуду и до завтрашнего вечера, пока не выйдут на небе три звездочки, – в рот – ни крошки… Что мамеле ее покойная всегда так делала.

Она и маму стала уговаривать поститься и пойти с ней в синагогу. Но та резко отказывалась.

— Не хочу идти в синагогу, глупости это все! И вдруг в больнице узнают?! А как, мама, я могу поститься, если мне завтра целый день работать, я же на две ставки, и эпидемия дизентирии сейчас, только успевай принимать… И чтобы я даже пиалушки чая не выпила? Да я с ног свалюсь! Хорошо было бабушке Саре пост держать – она не работала!

— Как это не работала? Мамеле до последнего дня шила, ты что, не помнишь?

— Но она же дома шила. Вот ты тоже. Ты не понимаешь, что такое ходить на работу в больницу.

— Ты еще скажи, что я бездельничаю!

И бабушка чуть было не завелась, но спохватилась, что идут«слихес», время — не ругаться, а мириться и прощать.

После обеда мама надулась и села читать книгу. Левик подумал, что хорошо бы – дядя Яша пришел, что ли? Этот рыжий дядя Яша жил там же, во Втором Полторацком, он к ним иногда приходил, и мама становилась веселая, и они куда-нибудь уходили гулять – в парк железнодорожников или кино…

А бабушка домыла посуду, убрала ее в буфет и, встав на табуретку, сняла с верхней полки свечку. Она разрезала ее ножом пополам, а одну половинку – еще раз пополам. Потом, оплавив куски в пламени спички, прилепила их к чайному блюдцу.

Шел шестой час вечера. Бабушка задумчиво сидела у стола, в центр которого она поставила блюдце со свечками. Левик сидел рядом и читал классную книжку из школьной библиотеки – «Дети капитана Гранта».

— Еще полчаса, — заговорила бабушка, — и наступит янкипер.Видишь, я поставила три свечки. Та, что побольше – это нешуме лехт. Она – в память тех, кто умер. Мамеле. Хоси, Бори и Голдочки – детей моих. И папы твоего, несчастника. И сестры моей Ривкале с мужем ее Лейзером и их деток: Хоси и Фенечки.

Я тебе про них не рассказывала, ты маленький слишком был. Они жили в Первомайске, на Украине. А Хося был в армии. И когда началась война, они замешкались и не успели эвакуироваться. И получилось так, что Красная армия ушла, а немцы, когда вошли, организовали там новую власть из местных бендеровцев. Ибендеровские полицаи устроили погром оставшихся евреев. Рива, моя сестра, узнала от соседки, что это готовится. Она собрала, что было в доме ценного (а у них было, Лейзер работал мясником) и ночью перед погромом Фейгале, Фенечка с этим всем убежала к своей школьной подруге, гойке, и та тайком от родителей, спрятала ее в сарае. А наутро к Ривке в дом ворвались полицаи, соседи… Все что могли, забрали, остальное поломали, разбили. Ривку с Лейзером избили до полусмерти, а потом повесили на площади.

А гойка, подружка Фенечкина, через пару дней разузнала, что у той хранятся золотые цацки. Фенечка хотела есть, и подруга приносила ей, что-нибудь: кусок хлеба или вареную картошку, требуя каждый раз что-то из цацек: то колечко, то сережки… А когда у Фенечки ничего не осталось, она выдала ее полицаям… Те долго издевались над пятнадцатилетней девочкой, а потом ее тоже повесили. А цацки остались доносчице…

Хося, между тем, попал в окружение, и выходил из него лесами. И надо ж было – ему захотелось войти в Первомайск, узнать, что с семьей. Он ночью пробрался в город, а он был в красноармейской форме. И, конечно, быстренько нарвался на немецкий патруль, и немцы его застрелили.

Так вся семья погибла. Люди после войны приезжали оттуда, рассказывали…

Мы тебя Левой назвали в память того Лейзера, на букву «Л».

Левик слушал, окаменев, и не замечая, как по щекам стекают слезы…

И он вдруг решился.

—   Бабушка, мама, простите меня, я совершил преступление!..

—   Что такое? Какое еще преступление?

—   Ольга Николаевна поставила мне кол за дежурство, но я не виноват. А потом я выбросил тетрадку с колом!

—   Как ты мог?

—   Я боялся!

—   Ладно, — произнесла бабушка, — сегодня такой день, что надо простить! Хорошо, что ты сам сознался. Но, чтобы в первый и последний раз такое! Чтоб не врал больше! Кто врет – тот вор! – Она посмотрела на часы — Да, уже пора венчен лехтн.

Она повязала косынку и стала совсем старенькой. Затем зажгла свечку нешуме лехт и что-то нашептала, наверно, по еврейски. Что-то такое: «Итгадал вэ иткадаш шеме раба…». Ну и язык этот еврейский! А закончила словами «Омейн! Омейн, Готеню!».

А мама  нарочно уткнулась в свою книгу.

А потом бабушка зажгла две маленькие свечки и зашептала: «Барух ата Адонай Элогейну…» и закончила теми же словами «Омейн! Омейн, Готеню!».

Левик уже успокоился и с интересом смотрел на бабушку. А та, закончив молитвы, замерла на долю минуты, закрыв лицо ладонями…

«Янкипер» наступил.

***

Солнце ушло за кенафную фабрику, освещая из-за ее здания лишь верхние ветки тополей. На скамеечке у арыка курили хорошо подвыпившие Николай Иваныч с дядей Сашей.

Из калитки вышли дядя Лева в коломянковом костюме и коломянковом же картузе-сталинке и тетя Лиза в белом платье и платочке. Они отошли в начало тупика и остановились в ожидании. Через пару минут, практически одновременно, на улице показались бабушка и разнаряженная по-праздничному Нина Абрамовна с Наумчиком. Бабушка была в своей нарядной белой шерстяной кофточке и старящем ее платочке. На голове Нины Абрамовны красовалась модная шапочка-«менингитка». Наум же был одет в довольно поношенный китель с орденскими колодками, и военную фуражку.

И, как раз, когда они проходили мимо подвыпивших соседей, из калитки вышла тетя Роза в платочке с горошинками.

Александр Корнеевич начал неуверенно:

—       Роза, я же тебе сказал…

—       Я скоро вернусь, сиди спокойно. Мне так надо.

И взяла бабушку под руку.

И вот, процессия: дядя Лева с тетей Лизой, за ними – бабушка с тетей Розой, а позади —  сильно надушенная Нина Абрамовна с Наумчиком, хоть и умывшимся, но распространявшим неистребимый «специфический» запах, исчезла за углом, чтобы через часок, в синагоге, прислушиваясь к непонятному раввинскому древнееврейскому языку, «лошен койдеш»,коллективно каяться в смертных грехах, скорее мнимых, чем действительных: убийстве, краже, прелюбодеянии, идолопоклонстве, непочтении родителей… Хотя, если подумать серьезно, то вряд ли за ними, простыми обывателями-евреями, далеко не ангелами, конечно, числилось подобных грехов более, чем за другими простыми советскими людьми…

Николай Иваныч заплетающимся языком произнес вдогонку:

—   Я б, Сашка, на твоем месте морду ей набил. Как это? Муж приказал, а она – по-своему!

Дядя Саша только покачал головой:

—   Знаешь, Коля, не могу я так. Она человек такой ранимый, чувствительный, столько пережила. Артистка! Да и люблю я ее.

—   Люблю, люблю! Любите вы, молодежь, херню пороть! Своих, что ли нет, чтоб любить?

—   Коляша! Ты где? – послышался из окна игривый валентинин голосок. – Иди домой!

—   Вот видишь, — поднялся Николай Иваныч. – Это тебе не твоя еврейка! И стаканчик подаст с уважением, и романсик споет… Пошли, что ли, еще выпьем!

И пропуская дядю Сашу в калитку, негромко проворчал:

—       Эх, космополиты безродные! Адольф недоработал!

***

Прошло чуть более полугода, и весной по амнистии вернулся дед Аврум, отсидев всего-навсего четыре года из десяти.

Тогда же у тети Розы родился сын Валерик. Он был беленький, кудрявенький, сущий ангелочек. Его любил и баловал весь 2-й Полторацкий. И по уличной привычке дали ему прозвище – Пезик, странное какое-то…

А следующим летом семья Левика переехала в новый дом на Малую Миробадскую.

И уже классе в седьмом или восьмом, Левику встретился как-то в городе Гарик, и рассказал, что Пезик недавно умер от белокровия, а Рудик разругался с дядей Сашей и ушел в танковое училище…

2004 г.

Оцените пост

(голосовало: 13, средняя оценка: 5,00 из 5)

Загрузка...

Поделиться