Продолжение. Начало тут
Когда Даше было лет тринадцать или четырнадцать, она, помню, сказала учительнице Марии Петровне, насмерть стоявшей за справедливость: – И вы растолкуйте, пожалуйста, родителям, которые почему-то взбудоражены, что их сыновья в полной безопасности. Я мальчишек уже просила… Но передали они или нет? – Умница ты моя! — восхитилась Мария Петровна. Тогда сестра еще никого не любила. А теперь? На сцене она погибала от любви только к Ромео. И, желая знать, убедительно ли она погибает, мимоходом бросала взгляд на Ивана Васильевича. Меж тем Гена Матюхин, как бы разгримировавшись, продолжал на сцене преследовать Дашу своей неуемной страстью. Зная его характер, я бы не удивился, если б он мысленно преследовал и кормилицу, не замечая даже, что ее сознательно укрупнили и утолстили. Меня по-прежнему ослепляла Лидина внешность, и я, как Ромео, не раздумывая, покончил бы с собой, если б вдруг вслед за Джульеттой скончалась не «кормилица», а исполнительница ее роли. В тот вечер я снова понял, что рабски влюблен в Лиду Пономареву. А что знаменитый режиссер Иван Васильевич Афанасьев влюблен в мою сестру Дашу. Мама, отец и Еврейский Анекдот сидели в третьем ряду так, будто были намертво приклеены к нашим облезлым стульям: сцена гипнотически заворожила их и даже на расстоянии лишила возможности двигаться, обмениваться впечатлениями. В антракте они чуть-чуть ожили — и Абрам Абрамович, разряжая атмосферу, сказал: – Есть такой анекдот… Сидит еврей в Большом театре на опере «Евгений Онегин» и спрашивает у соседа: «Скажите, Онегин — еврей?» «Какой же он еврей?! Он — дворянин», — отвечает сосед. Через десять минут — новый вопрос: «Скажите, а Ленский — еврей?» — «Не сходите с ума! Он — помещик…» — «А Ларина, простите, еврейка?» — «И она тоже из дворянского рода!» Уже в последнем, четвертом акте еврей опять толкает в бок своего соседа: «Скажите, а генерал Гремин — еврей?» — «Да успокойтесь вы: Гремин — еврей». Еврей вскакивает со стула: «Браво, Гремин!» И я сегодня вопил: «Браво, Даша! Браво, Певзнер!..» В этот момент, словно услышав анекдот, директор школы резанул меня своим носом-миноискателем: – Твоя сестра, вижу, метит в премьерши. Это директора не устраивало. Все ведущие мужские роли исполнял Гена Матюхин. Его сравнивали с нашими и зарубежными светилами — и непременно в Генину пользу. Учителя и мальчишки называли его способным, «оригинальным», а девочки — гениальным. По этому поводу директор не тревожился. Но сам он тревожил меня вопросом, на который никогда не было и, вероятно, не будет ответа: почему евреям ожесточенно ставят в вину то, что другим и во сне не поставят? Почему Даша Певзнер не могла быть премьершей в нашем театре, а Гена Матюхин мог? Почему? Если злодеяние совершено славянином, никому и в голову не придет объяснять принадлежность к преступлению его национальной принадлежностью. Но, если то же самое сотворит еврей, его вина возбудит город, страну, тут же будет объяснена национальностью и приписана всему народу-изгою. Однажды по радио я услышал, что какой-то вампир с исконно русской фамилией изнасиловал, истерзал и убил тридцать женщин и даже девочек. «Б-же! А если бы он оказался евреем!» Это было моей первой и самой мучительной мыслью. До чего же нужно было довести мою психику? Я снова сказал себе: «Буду психоневрологом… чтобы спасать людей от ненормальных реакций!» Я имел в виду и черносотенцев, и тех, кого они довели до ручки. – Знаете, — продолжил в антракте Абрам Абрамович, — один мастер «пуха и пера» заявил: «Зачем мне читать? Я сам сочиняю!» Или… У еврея спрашивают: «Кто сочинил “Преступление и наказание”?» А он отвечает: «Не я!» Старая шутка и анекдот-доходяга, но что поделаешь: к месту! В отличие от тех двух неучей, мой нынешний автор читает чересчур пристально: память его буквально заглатывает чужие тексты, а потом выплескивает их на страницы опусов доктора медицинских наук. Я вынужден был обратить докторский взор на «некоторые заимствования». И тут другой анекдот повторился, как говорят, в самой жизни. «Еврей заполняет анкету… Были ли за границей? Нет! Имеете ли родственников за рубежом? Нет! Привлекались ли к судебной ответственности? Нет! Национальность? Да!» Так вот… Когда я «обратил его внимание», доктор наук взъярился: «Не вам учить меня честности!» Спрашиваю: «В каком смысле не мне? По какому пункту?» Он отвечает: «Да!» Не сказал «по пятому», а убежденно ответил: «Да!» Сама жизнь становится анекдотом. И жутковатым! Если пункт анкеты может стать пунктом обвинения…
– Иван Васильевич, позвольте вас на минутку пригласить ко мне в кабинет, — сказал Афанасьеву тоже в антракте директор школы. Я понял, что разговор будет о Даше. И незаметно — мы с Игорем любили действовать незаметно — последовал за ними. Ивана Васильевича останавливали, обнимали, уверяли, что его теория уже стала законом: школьники-непрофессионалы могут превзойти профессиональных актеров. – Первозданная естественность! Первозданная естественность… — восклицала какая-то театральная деятельница, собственноручно старившая себя тем, что слишком усиленно молодилась. «Будь она актрисой, она бы не радовалась за непрофессионалов», — предположил я. Наконец они вдвоем добрались до директорского кабинета. Там, на первом этаже, в вестибюле, курили не только сигареты, но и фимиам Ивану Васильевичу: – Невозможно поверить, что это самодеятельность! Доказать, что молодой природный талант может обойтись без актерского образования? Так было с Шаляпиным! Вон куда маханули! Директор никак не реагировал на восторги, поскольку вообще хвале принципиально предпочитал хулу. А Иван Васильевич, еще более роскошный по причине премьеры, утихомиривал почитателей: – Не торопитесь: впереди еще целый акт! Спектакль игрался с одним антрактом, как большинство спектаклей: у людей в наше время времени не хватает. Но ценители искусства не желали утихомириваться: – Сцена подтвердила теорию, а теорему сделала аксиомой! Иван Васильевич и директор вошли в кабинет. Дверь — полудеревянная, полустеклянная, небрежно обмазанная бледной больничной краской — захлопнулась. Но я-то знал, куда надо прильнуть ухом, чтобы дверь оставалась как бы открытой. – Поздравляю вас с успехом, — официально, словно от имени своего кабинета, произнес директор. – Благодарю вас, — ответил Иван Васильевич. «Голос так голос!» — можно было воскликнуть и в этом случае. Благодарность, пусть и короткая, плавно вынырнула откуда-то из глубины горла Ивана Васильевича. Каждый звук и каждая буква были предельно ясны. А моему уху это как раз и требовалось! – Успех успехом, — продолжал директор. — Но все же… Разве Джульетта была еврейкой? – Она была Джульеттой, — ответил Иван Васильевич. – Но фамилия ее была, помнится мне, не Певзнер и не что-нибудь в этом роде. А итальянская! И, соответственно, внешность… – Если говорить о Джульетте, то, я думаю, евреи более похожи на итальянцев, чем русские, то есть мы с вами. – Но русские есть русские! — с визгливой оскорбленностью вскричал директор. – Ну а если бы Джульетту, допустим, играла молодая Сара Бернар, как бы вы отнеслись к ее имени? – Дело не во мне. Но родители… И общественность! Зачем с такой типичной сионистской внешностью… вылезать на первые роли? – А как вы вообще-то относитесь к другим народам? И национальностям? К евреям, например? — с угрозой, которую директор своим «миноискателем» не уловил, спросил Афанасьев. – Очень уж они лезут. Вот и Певзнер до премьерши добралась. Нашла дорогу к вашему русскому сердцу! Директор, сам того не предполагая, угодил прямо в точку. – До сердца, говорите? Добралась?.. – У них ведь свои методы. Нам с вами и в голову не придет! – Стало быть, добралась? Особыми методами? Скажите, а вы трезвы? От директора частенько попахивало винно-водочными изделиями, как ни старался он истребить этот запах чесночным. – Я?! — опять визгливо оскорбился директор, но уже не за весь русский народ, а за себя персонально. – Так вы трезвы? Тогда последнее смягчающее вину обстоятельство отпадает. И вдруг я услышал удар. Это был удар по щеке руки сильной и крупной. Рука так рука! Значит, ударил Иван Васильевич. А кого? В кабинете их было двое. Вслед за ударом должна была распахнуться дверь, к которой я прильнул левым ухом. И она распахнулась. Но ухо мое было уже в коридоре. Не желая встречаться лицом с лицами, на одном из которых, вероятно, еще не остыла пощечина, я, спотыкаясь на скользковатых, нашими подошвами отшлифованных ступенях, взбежал на третий этаж. Там находился школьный зал, превратившийся в театральный. Мне было до ужаса любопытно: явится ли побитый директор на второй акт, в котором Джульетту и дальше будет играть Даша Певзнер. – Не придет, — выразил уверенность Игорь, которому я успел про все нашептать. — Побоится, что тот ему еще разок вмажет. При всех! Ты согласен? Регулярно задавая этот вопрос, Игорь и не думал советоваться со мной — просто ему как психологу любопытна была точка зрения собеседника. Но оставался он всегда при своей. Наши мнения на сей раз совпали: – Стыдно, я думаю, будет… с побитой-то рожей! Директор явился. И по-прежнему сел рядом с Иваном Васильевичем. Будто ничего не произошло.
Слово «профессия» всегда казалось мне пригодным лишь для мелких служак. «Невозможно же, в самом деле, — размышлял я, — сказать, что Пушкин “по профессии” поэт, Лобачевский “по профессии” математик, а Эйнштейн “по профессии” физик. Один был поэтом, другой математиком, третий физиком. От Б-га, от рождения, от судьбы. Давно уж известно: хочешь понять малое, примерь на великое. Мы трое тоже не выбирали профессий — мы просто хотели стать: Даша — актрисой, Игорь — психологом, а я — врачом. Но не просто доктором… Еще только вступая в зрелый возраст, я уже был издерган любовью, ревностью и сомнениями. Политика не как наша влюбчивая, мирная Сарра, боявшаяся мышей, а как хищная кошка с мышью, игралась с каждой семьей, завлекая, неискренне обнадеживая, нещадно и безвинно карая. Лишь полная незаметность могла от нее уберечь. Но семью еврея-Героя политика не оставляла в покое. И тогда я окончательно утвердился в намерении стать психоневрологом. Лечить от психического заболевания надо было бы всю страну. Однако на миссию психоневролога-политика я не замахивался. Жалеть же людей, которых не жалела страна, меня научили мама и Абрам Абрамович. Я вознамерился лечить и спасать. Возвращать людям душевное равновесие — вот что я возвел в свою главную цель. И как раз тогда, когда сам утратил душевное равновесие. Лишился я его не сразу, не в один день. Но именно один день и даже одна минута, случается, приводят в действие динамит, до которого долго добирался шнур, подожженный чьей-то злонамеренной волей. Это была та минута, когда в коридоре Театрального училища прикнопили к доске список абитуриентов, которые «прошли». Наши с Игорем глаза стали выискивать букву «П». Наткнулись на нее и ушиблись… Потому что знакомой на «П» оказалась лишь фамилия «Пономарева». «Зачем? Ну зачем их фамилии начинаются на одну букву?» — затмевал мое сознание нелепый вопрос. Вскоре, однако, сознание прояснилось: «Разве суть в букве? Не вместо же Даши приняли Лиду! Дашу бы все равно не приняли. Начинайся ее фамилия хоть на “А”, хоть на “Я”!» Там, возле доски, просверленной абитуриентскими взглядами, я вдруг осознал, что люблю Дашу больше, чем Лиду. Это были разные чувства. Разумеется, разные! Но все-таки горечь по поводу Даши должна была бы смягчиться, ослабить чуть-чуть свою едкость из-за Лидиного триумфа. Этого не произошло… Ничего внутри меня не смягчилось. И я не устремился, сшибая всех с ног, к телефону-автомату, чтобы поздравить Лиду. Я ни в чем не обвинял ее, но и не торжествовал по поводу победы, одержанной ею не в состязании — нет, в битве: на каждое место претендовало семьдесят семь соперников и соперниц. Кто-то обнял сзади сразу нас обоих, меня и брата, как делала это только мама. Обнял нас Иван Васильевич.
Я качнулся… И не мысленно, а буквально: ведь это он, страстный Дашин поклонник в искусстве и в жизни, он был ректором Театрального училища. Афанасьеву как-то удалось остановить, удержать вопрос, который чуть было не сорвался с моих губ: «Как же наша сестра могла не поступить в ваше училище?» Не утратив роскошества своего образа, но как бы прячась ото всех, узнававших его и на него с языческим обалденьем взиравших, Иван Васильевич не отвел, а препроводил нас в свой кабинет, который вернее было назвать музеем. Со стен на нас с Игорем демократично, как на равных, взирали великие и выдающиеся. В этой простоте таились дополнительные приметы величия и недоступности. «Вот и подумайте, как быть такими, как мы, сохраняя при этом естественность и простоту!» — намекали великие. Под стеклом недвижно оживали сцены из спектаклей, тоже всемирно прославленных. Незнаменитое и непрославленное в кабинете отсутствовало. И на фоне всей этой исключительности Иван Васильевич произнес не земную, а прямо-таки заземленную фразу: – Мы все уладим… Мы все устроим. До обнародования списка училище было околдовано Дашей Певзнер. Она читала стихи о любви, монологи о любви и даже какую-то басню о любви откопала. Члены приемной комиссии, расходясь — это подслушал Игорь, — говорили, что такого «спектра оттенков любви» они и сами-то не испытали. – А уж в этом они мастаки! — сказал брат, успевший не только увидеть, но и психологически изучить всех этих известных и знаменитых, явно отличавшихся все же от выдающихся и великих. Отправляясь в училище, мы упросили Дашу остаться дома, чтобы, мобилизовав ее актерский талант, отвлекать маму от мыслей о возможных ударах «национальной политики». Даша сочетала мамину сдержанность с ее же самоотверженностью, о которой писал Некрасов, не имея в виду, конечно, женщин иудейского происхождения. Даша, как и мама, могла, я уверен, коня остановить на скаку, в горящую избу войти. А не увидев своей фамилии в списке, она бы никогда больше в это училище не вошла. И великие, расположившиеся на стенах, думаю, одобрили бы ее поступок. Но Игорь считал, что важно не проявлять гордость — и тем паче гордыню! — а побеждать. – Достижение цели — вот цель! — объяснял он. — Только это психологически верно, Серега. – Как же так получилось, Иван Васильевич? — проговорил я. «Психологически верно не задавать бессмысленных вопросов», — учил меня Игорь. Но я все-таки задал. – Скрытая «процентная норма»… Постыдная, но обязательная для приемной комиссии! — стараясь не смотреть нам в глаза, да и с великими не встречаться взглядом, ответил Иван Васильевич. — Трех молодых людей с тем самым анкетным пунктом мы тогда уже приняли. – А какие у них были преимущества перед нашей сестрой? — продолжал я задавать бессмысленные вопросы. – Ну… во-первых, таланты мужского пола театрам всегда нужнее. А во-вторых… что скрывать, по поводу тех трех были звонки. – Несмотря на их пятый пункт? — спросил Игорь. – Несмотря.
Анатолий АЛЕКСИН
Продолжение тут
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
