Как и везде, на Гончарной были и такие люди, которые ко всему подходили с вопросом: «А что я с этого могу иметь?» Такой была соседка моей бабушки Ёха Лахерман. Но не будем забегать вперёд.
Чем ближе, как писали в газетах, трудящиеся приближались к мечте, которая веками томила человечество, тем чаще в честь этого исторического движения по Витебску прокатывались различные кампании. Жителей призывали то на битву за индустриализацию, то бороться за здоровый быт, то звали превратить реку Двину в гранитную цитадель здоровья трудящихся, то призывали свершить ещё что-то. Гончарная на всё это обращала внимание не больше, чем, как говорили у нас, ви офун амолыкер шней (как на прошлогодний снег). Она жила своей жизнью.
Казалось, что так будет всегда, но вышло не так. Всё началось после того, как в Германии арестовали вождя немецких коммунистов Эрнста Тельмана. Это Гончарную заинтересовало. И совсем не потому, что везде стали требовать его свободы, а из-за фамилии.
– Как вам на этот тарарам, который подняли за этого еврея? — удивлялся каменщик Мейер.
– Интересно, из чего это вы берёте, что он еврей? — спросил бухгалтер Айзик.
– Из чего? А вы когда-нибудь слыхали, чтобы гоя звали Эльке Тельман?
– Это ещё ни о чём не говорит, — не соглашался Айзик.
– Ему это ни о чём не говорит! — возмущался Мейер. — Ему обязательно надо посмотреть в паспорт! Что до меня, то если ты Тельман, или Гильман, или Шульман, то мне уже паспорт не нужен.
Только перестали говорить про Тельмана, как, здрасте, пошли разговоры за войну. А почему бы им не пойти, если через всё, что только можно, стали кричать, что в случае чего мы ответим ударом на удар, причём делать это будем только на чужой земле? Газеты были переполнены злыми карикатурами, одну из которых я помню до сих пор. Свинья в каске со свастикой просунула нос через нашу границу, а богатырь-красноармеец проткнул его штыком. И подпись: «Не суй свое свиное рыло в наш советский огород!» По радио зазвучали песни, на которых росло моё поколение.
Гремя огнём, сверкая блеском
стали,
Пойдут машины в яростный
поход,
Когда нас в бой пошлёт
товарищ Сталин
И первый маршал в бой нас
поведёт.
Или:
Если завтра война, если завтра
в поход,
Если чёрная сила нагрянет,
Как один человек, весь
советский народ
За любимую Родину встанет.
Эта песня из кинофильма «Если завтра война». Трудно было, наверное, найти человека, который бы его не посмотрел. Я смотрел его несколько раз. И каждый раз, когда я видел, как Красная Армия расправляется с врагом, у меня от восторга захватывало дыхание. Грохотали пушки, мчались с пиками наперевес лихие кавалеристы, сметая преграды, неслись танки. Враг в панике бежал. А с неба наши «бомбовозы» обрушивали на него свой смертоносный груз. В конце фильма ликующие граждане неизвестной страны встречали бойцов и командиров Красной Армии, освободивших их от буржуев, объятиями и цветами. Ну, так скажите, могли ли на Гончарной не заговорить о войне, если вокруг происходило такое?
В нашем доме, где жили несколько семей, все новости обсуждались на высоком крыльце. Взрослые рассаживались на ступеньках, к ним подходили из соседних домов, и начинались разговоры. В последнее время разговоры шли только о войне, то есть каким боком эта война, если она нит догедахт (не приведи Господь) начнётся, коснется евреев. Мнения, как всегда, были разные. Одни говорили, что это всё вообще а пустэ майсэ (чепуха): никакой войны не будет, просто весь этот шум поднят, чтобы люди подписались на новый заем. Другие доказывали, что война таки будет, что всё к этому идёт.
– Я не могу сказать, — вступала в разговор Песя Миндл, теща сбежавшего в Америку торговца Вульфа Темчина (в его доме мы все и жили), — будет война или нет, но если она всё-таки будет, то уж лучше воевать с немцами, чем с поляками.
– Что это такое вы говорите? — возмущался дамский мастер Иче Лэйб. — Кому-кому, а еврею от войны всегда два кому, немцы это или поляки.
– Нет, не скажите, — стояла на своём Песя. — Немцы — культурная нация. У нас даже язык почти один, правда, у них другой акцент. Тот раз, когда они были в Витебске, они евреям вреда не делали, как белые или красные. Мой зять даже имел с ними неплохой гешефт. А поляки? Это же антисемиты!
– Тогда, мадам Розенберг, были немного другие времена, — вступал в разговор извозчик Шмуэл. — Теперь немцы такие гешефты с евреями делают, что волосы дыбом.
– Откуда вы это знаете? — с вызовом спросила Песя.
– Об этом не знает только тот, кто не хочет знать, — с нажимом сказал Шмуэл.
– Но ведь в наших газетах об этом ничего не пишут, а даже наоборот… — растерянно произнёс Иче Лэйб.
– В ваших газетах, — сказал ему Шмуэл, — правда только число, когда они вышли…
И такие разговоры шли не только у нас на крыльце.
Только стали затихать разговоры за войну, как началось новое мешугеес (помешательство) — химзащита. Везде стали говорить о необходимости защиты от химического нападения. В парках, кинотеатрах, других местах, где собирались люди, появились лекторы, которые рассказывали, какая нехорошая вещь эта химическая война. При этом они демонстрировали муляжи частей человеческого тела с язвами от отравляющих веществ. Представляете, с каким настроением после этого было смотреть концерт или кино, даже если это «Волга-Волга» с Игорем Ильинским? В городе появились дружины химзащиты. Под вой сирены они выбегали на улицы, хватали прохожих и на носилках несли их, чтобы оказать «неотложную помощь».
Вот в такой обстановке папа принёс домой противогаз. Мама повесила его в кладовой на гвоздь, и все про него забыли, кроме меня и Абрама, моего младшего брата. Я часто брал противогаз, когда мы играли в войну, а Авремл даже ухитрился давать его малышам поиграть за конфеты или ещё что-нибудь.
Как-то иду я с противогазом к товарищам и слышу: «Мойшелэ, кум цу мир офун авайлиньке» (зайди на минуточку). Это моя бабушка Либе-Хана. «Ну все, — подумал я. — Сейчас заставит воду в бочки натаскать или пошлёт за чем-нибудь».
У бабушки вкусно пахло свежеиспечённым ржаным хлебом.
– Хочешь попробовать? — предложила она.
Ещё бы не попробовать! Это был такой вкусный и душистый хлеб, какого я больше никогда не ел. Его вкус я помню до сих пор. Бабушка взяла ещё тёплую круглую буханку, прижала её к животу и ножом, у которого от долгой службы была сточена вся середина, ловко отхватила для меня самую лакомую часть, а коренэ кидке (ржаную горбушку).
– Ну, так я побежал? — спросил я с набитым ртом.
– Иди, только занеси Ёхе пару буханок, — сказала бабушка. — Она заказывала. И скажи Абраше, чтоб пришёл, пока хлеб тёплый.
Встречаться с бабушкиной соседкой Ёхой Лахерман мне совсем не хотелось из-за её языка. Зайти к ней — это в который раз выслушать, как я обмочил её, когда она взяла меня на руки. Но хочешь не хочешь, а идти пришлось. Ёха взяла хлеб и только спросила, что это, мол, за сумка у меня через плечо.
– Это противогаз, — с гордостью сказал я.
– Противогаз? А что это такое? — заинтересовалась Ёха.
Польщенный её вниманием, я вытащил противогаз из сумки и стал рассказывать обо всём, что знал и о чём нам говорили в школе. Ёха задумалась, а потом спросила:
– Так это выходит, что если надеть на лицо этот резиновый мешок, то ты уже не почувствуешь никакой газ?
– Абсолютно никакой! — сказал я и побежал к товарищам.
Вечером, когда все сидели за чаем, к нам за спичками зашла Ёха. Мама пригласила её к столу, но она, сославшись на занятость, взяла коробок, поблагодарила и было направилась к двери, но остановилась.
– Вы не знаете, уважаемый Пейсах, — обратилась она к папе, — где я могу достать такой противогаз, как у вас?
Я похолодел. «Сейчас, — думаю, — папа спросит, где она могла его видеть». Но он только усмехнулся:
– А зачем вам противогаз?
– Мне просто удивительно слушать от вас такой вопрос, тем более что вы партийный, — Ёха была остра на язык. — Вы, наверное, думаете, что только вы знаете, что делается вокруг.
Папа даже поперхнулся чаем.
Окончание следует
Михаил ХАЙКИН
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
