Памяти моего отца, Моше бен Аарона
Памяти повстанцев, погибших в борьбе с римскими завоевателями
Меньше чем через месяц мы будем отмечать траурный день разрушения Иерусалимского Храма и изгнания евреев из Израиля. Надеюсь и молюсь, чтобы к тому времени был вновь воздвигнут Храм на Храмовой горе в Иерусалиме и можно было беспрепятственно подниматься на гору (автор этих строк сидел в израильской тюрьме за то, что прочел на Храмовой горе псалом царя Давида в праздник Ханука). 
Если этого не произойдет, я буду участвовать вечером 9 ава в ежегодном траурном марше у стен Иерусалима.
Лет десять назад я почувствовал, что траурного сидения на полу и чтения «Плача Иеремии» недостаточно. Ведь в ходе большого восстания 68–70 годов новой эры погибли сотни тысяч еврейских повстанцев в борьбе с римской оккупацией. Тогда я обратился к еврейскому мудрецу светлой памяти раввину Мордехаю Элиягу, и он посоветовал мне дать краткий урок из Талмуда, а в конце урока, как положено, прочесть кадиш. Так я и поступаю…
Первый раз я услышал кадиш, когда мне было 10 лет, на похоронах своей мамы. Мама погибла при трагических обстоятельствах, после того как в хрущевские времена, в период антиеврейских процессов, арестовали моего отца.
Я ничего не понимал, только все время плакал вместе со своими сестричками, Евой и Соней. И вдруг я услышал поминальную молитву — кадиш, который читали на еврейском кладбище в Риге, когда тело моей мамы опускали в могилу.
Слова кадиша поразили меня. Это было словно песня — грустная, печальная, рвущая душу. Но более всего меня поразил язык — древний, гордый, непонятный. Кадиш врезался мне в душу. Я еще ничего не понимал, но уже знал, что выучу этот непонятный текст.
Когда я чуть подрос, то пошел в синагогу. Старики в синагоге меня боялись: в шестидесятые годы за распространение еврейства могли посадить в тюрьму.
Постепенно я стал привыкать к непонятным словам молитвы. Запомнил кадиш. А еще я обратил внимание, что в конце утренних (да и всех остальных) молитв говорят кадиш. По простоте душевной я понял, что эту молитву произносят не только по случаю траура, но и при завершении какого-то хорошего дела.
Потом была попытка угона самолёта, чтобы убежать в Израиль. Тюрьма, годы заключения. Я помню, как еврейский вор в законе Лейзер Бергер собрал нас, маленькую еврейскую общину в лагере ЖХ-36, и пел, стоя в снегу, поминальную молитву «Эль мале рахамим» — в память о своей маме. Пел и плакал, и мы плакали вместе с ним. Прочитать кадиш он не мог, так как нас было меньше десяти человек.
Потом была крытая тюрьма — за соблюдение субботы в лагере, нарушение лагерного режима, паразитический образ жизни. Результат — три года. Там я повстречался с другим заключенным — Анатолием Щаранским. Правда, не совсем «повстречался». Мы оба были «особо опасными политическим преступниками», и нас содержали раздельно. Мы пользовались «зэковским телефоном» — канализационными трубами, соединяющими через унитазы наши камеры.
Однажды Толя вышел на связь. Голос его звучал очень печально: «Мой папа умер».
Как я могу помочь своему другу в горе? Решение пришло сразу: пошлю кадиш.
Легко сказать «пошлю». Единственной возможностью передать кадиш была прогулка. Слово «прогулка» звучит уж очень пасторально. Но даже те, кто видел прогулочный двор тюрьмы в кино, представляют себе передвигающихся по кругу заключенных.
Прогулочный двор был разрезан на сегменты, отделенные друг от друга высокими стенами. В каждом сегменте прогуливались зэки из разных камер под неусыпным надзором двух ментов, которые наблюдали сверху, чтобы исключить всякую возможность контакта. Каждый сегмент был накрыт мелкой решеткой из проволоки. Так что во время прогулок мы видели серое небо в клеточку.
Не было никакой возможности переслать кадиш. Но зэки на выдумки хитры. Мой план был прост. Я скатал текст кадиша в маленький шарик — так, чтобы он пролезал через проволоку над нашими головами.
Нам повезло: Щаранского довольно часто выводили в смежный дворик. Я крикнул: «Какая камера?» И Толин голос ответил: «Принимай!» Я вообще плохой снайпер, а тут проблема была тройная — усыпить бдительность надзирателей, попасть в ячейку решетки у себя над головой и еще так, чтобы кадиш, пролетев несколько метров, прошел через ячейку в дворике Щаранского. Дождался, когда мент повернулся ко мне спиной, прицелился, бросил — и промахнулся. Ксива не дошла до адресата. И так день за днем. Бросок — промашка!
Я был совершенно истощен от этого постоянного напряжения. Но продолжал: надо передать кадиш. И наконец — бросок, и голос: «Получил».
У меня было много счастливых дней в жизни. Но этот я запомнил особенно. Я вернулся в камеру, упал на нары и заплакал от счастья, что смог помочь своему товарищу!
Потом скончался мой отец. Он был давно болен, и врачи говорили, что только в Израиле его смогут спасти. Власти были бы рады выслать моего отца, лидера еврейского движения в Латвии, но он отказался: «Пока Иосика не выпустят, я не уеду». Так он и умер, как говорят, на посту. Мне об этом тюремные власти не сообщили, чтобы не вызвать непредвиденной реакции.
Папа умер накануне поста 17 тамуза, и я все равно был в трауре по Храму и постился. Случайно узнал о его смерти накануне 9 Ава. Сидел на полу камеры все семь траурных дней и постился. Когда я произносил поминальную молитву, то мысленно присоединил к своему кадишу всех повстанцев времен восстания против римлян и всех своих близких, погибших в годы Холокоста.
С момента кончины моей мамы мне ни разу не удавалось произнести кадиш на ее могиле. Но в этом году петербургский раввин Певзнер пригласил меня выступить с лекциями в Питере. Это чудесным образом совпало с днем памяти моей мамы.
И вот наконец через 57 лет я стоял у могилы мамы и произносил слова молитвы, которые возвращали меня назад к еврейскому народу.
«Исгадал вэ искадаш шмей раба» («Да возвысится и восхвалится Имя Его»).
Раввин Иосиф МЕНДЕЛЕВИЧ,
Израиль
Оцените пост
(голосовало: 2, средняя оценка: 5,00 из 5)
Загрузка...
