170 лет тому назад родился великий биолог и врач, лауреат Нобелевской премии Илья Ильич Мечников (1845-1916), который считал, что преждевременная старость — это болезнь, которую можно и нужно лечить. Если же удастся с ней справиться, то продолжительность активной жизни людей может достигнуть 120 лет и выше. Об этом, равно как о смысле и пределе человеческой жизни, — его книга «Этюды оптимизма», написанная в стиле классического научного эссе, излюбленного жанра русской интеллигенции XIX века.
Илья был четвертым по счету сыном и последним из пятерых детей у своей матери, в девичестве Эмилии Львовны Невахович. Эмилия Львовна происходила из купеческого сословия. Ее отец — богатый еврей, принявший в последние годы жизни лютеранство, — переехал в Петербург, отошел от дел и занялся философией и литературой. Он был вхож в литературные круги столицы, знаком с Пушкиным и Крыловым. Илья Мечников скончался во Франции, в течение многих лет жил и работал в Париже, где ему были созданы благоприятные условия для работы. Когда ему предложили вернуться в Россию и поработать на родине, он отказался, мотивируя свой отказ следующим образом (Из беседы с сотрудником журнала “Вестник Европы”, 1913 г. Источник: И. И. Мечников, Страницы воспоминаний, Сборник автобиографических статей. Составитель А. Е. Гайсинович, 1946 – А.З.):
*****
Я действительно получил от одного из профессоров Института экспериментальной медицины письмо, в котором затрагивалось, как отнесусь я к предложению занять место директора института – предложению, мысль о котором возникла в соответствующих кругах. В письме было высказано уверение, что согласие мое было бы встречено с удовольствием всеми, в том числе моими будущими товарищами по работе… Выждав некоторое время, я ответил отказом. Я отклонил совершенно категорически мысль о переезде в Петербург. Причины? Их несколько. Во-первых, мне недавно минуло 68 лет. В эти годы вообще поздно становиться на новые рельсы и брать на свои плечи ту усиленную работу, которая связана с подобной переменой. Имеются, во-вторых, специальные причины, мешающие мне стать именно на русские рельсы. Я не интересуюсь политикой или интересуюсь ею весьма мало. Я ею никогда не занимался и не занимаюсь. Но зато я интересуюсь наукой и нуждами научной работы и не могу не защищать их от вторжения политики; я предвижу поэтому ряд неизбежных конфликтов, из которых я в Петербурге никогда бы не выбрался. Вы говорите, что я мог бы поставить свои условия и стать вне политики? Все равно я оказался бы внутри ее… Начать с того, что я не был бы, как здесь, свободен в выборе моих товарищей и учеников. Здесь, в Париже, у меня составился круг учеников и товарищей по работе, вместе с которыми мы трудимся над решением ряда вопросов. Я не вижу оснований да и не считаю желательным прекращение этого сотрудничества.
* Между тем я не могу рассчитывать на то, чтобы, например, докторам Безредка и Вольману были предоставлены места в институте, так как д-р Безредка и д-р Вольман – евреи. Оба они даровитые ученые, пользующиеся известностью вследствие своих работ, своих несомненных заслуг, но они – евреи, и потому двери института были бы для них закрыты, как оказались они закрытыми для другого моего ученика, д-ра Бардаха, тоже еврея. Я рекомендовал д-ра Бардаха в институте в то время, когда подбирался первый контингент профессоров. Рекомендация моя успеха не имела, и наука потеряла даровитого работника, принужденного заниматься частной медицинской практикой, вместо того, чтобы следовать своему призванию. С меня довольно и этого опыта… Да дело и не в одной национальной политике. У нас можно быть и не евреем, можно быть даровитым ученым и остаться за флагом. И можно быть бездарным и малозначащим человеком и получить профессуру. Насколько я слежу за за деятельностью министерства народного просвещения, я нахожу ее направленной к ущербу науки в России. Это мнение мое сложилось на основании общеизвестных фактов, а также на основании личного опыта. Я имею в виду назначения на профессорские должности моих бывших слушателей и учеников. Зная их относительные достоинства, я могу утверждать, что некоторые из этих назначений относятся к лицам, научный ценз которых очень низок. Очевидно, назначения эти были вызваны соображениями, посторонними науке. Здесь, в Париже, мы работаем в условиях полной автономии; единственный критерий, признаваемый нами, это научная ценность работника; научной работы в иных условиях я принять не могу. Вот почему я и считаю за лучшее остаться в Париже, где моя лаборатория открыта для всех русских ученых, желающих работать и способных работать. Здесь они – у себя. В Петербурге я этих условия им дать бы не мог.
Источник: www.zelikm.com — «Евреи глазами именитых друзей и недругов»