Реувен МИЛЛЕР
МЫЛЬНАЯ ОПЕРА
(Сериал из советской еврейской жизни)
О предыдущих сериях см. http://evreimir.com/73834/links_mo/
Часть 6, серия 16
Окончание. Начало: http://evreimir.com/71888/mo_il_6-11-1/
***
Дышала ночь…
…В конце темного безлюдного тупичка, упершегося в забор зоопарка, притаилась «Волга». Казалось бы, она спала, оставленная хозяином на ночь. Но иногда на нее что-то находило. Машина начинала раскачиваться и, казалось, вот-вот заурчит стартер и заработает мотор. Но было тихо, и «Волга», покачавшись какое-то время, замирала. На заднем сиденьи, на коленях обнимавшего ее сзади Бершадского вздрогнув и застонав, затихала полуодетая Жанка, старшая янкелева сестра…
…Настю разбудил звонок входной двери. Янкель в тот вечер дорвался, наконец, до ее деревенской свежести, да так и уснул на девушке, обтрудившись… Настя незаметно выпорснула из-под него, накинула ночную рубашку и отправилась открывать возвратившимся с вечеринки хозяевам…
***
Светлану ослеплял залитый ярким солнцем широкий безлюдный морской пляж, покрытый белым песком. У края прибоя стояла кровать с подъемным изголовьем, как в хирургическом отделении, где оперировали Учителя, а на ней полусидел он сам — в черном костюме, черной шляпе, черных штиблетах и с большим сложенным черным зонтиком в руке, которым что-то чертил на песке.
Заметив ученицу, он оторвался от своего занятия и улыбнулся:
— Вот, Светочка и приходит момент истины. А я все никак не пойму, чему посвятил жизнь. Мы с другом Колей много раз спорили о понятии науки. Он — естественник, считал, что наука — это лишь то, что поддается измерению и может быть с заданной точностью по заказу воспроизведено. Вот, говорил, высшая из наук — арифметика, если и наврет, то сама разъяснит, насколько. А твоя, мол, история — это — не наука, это — учение! Ты ведь даже собранные тобою же факты не можешь точно оценить.
— Ну, как же, — возражаю, — документы, архивы, раскопки. Все наши методы…
— Про раскопки, — говорит, оставь. Нашли какой-то обломок колонны, где что-то написано, и давай интерпретировать! Вот, мол, профессор Х считает так-то, а профессор Y — так-то… И тот, получается, прав, у которого болельщиков больше! И где же истина?
А документы? Что, документы? Вот, попалась тебе, скажем, бумага из архива органов, всего-навсего, двадцатилетней давности. Протокол допроса какого-нибудь комбрига Проститутова, обвиняемого в антисоветском заговоре. Все подлинное: бумага, чернила, подписи следователя Говнюченко и преступного комбрига, экспертизой проверено. У последнего, правда, почему-то, дрожащей рукой… А признался комбриг в шпионаже на 15 иностранных разведок и подготовке взрыва Кремля вместе со всем политбюро. Чистосердечное признание, что, правда, ему не помогло, в тот же день и прикончили. Ну, вот ты, получив такой документ, что с ним сделаешь?
А я, понимаешь, Светочка, и не знаю, что ответить. До сих пор не знаю. С порога принять документ на веру? Так он явно абсурден по смыслу. Начать интерпретировать: так-то и так, пытали, видимо, ежовцы комбрига… Так откуда мне это известно? Домыслы, следовательно. А что написано пером… Сама знаешь…
А когда смотришь на Большую Историю, что охватывает века и тысячелетия, невольно тянет на обобщения, и возникают концепции, рожденные, нередко, низменной сиюминутной политикой. И факты интерпретируются в нужную кому-то сторону, и, действительно, возникают учения… А нам, историкам, приходится плыть по течению нужного учения по реке Лета, куда денешься?..
Так-то, девочка моя!
И старик потянулся к Свете. Она с ужасом обнаружила, что совершенно раздета, а профессор Печерский норовит поцеловать ее грудь.
Женщина открыла глаза. Было темно и тихо. Какой-то мальчик, чужой и родной одновременно, положив руку на ее бедро, посапывал, уткнувшись носом в ту самую, увлекшую его полгода назад ложбинку между грудей…
***
Леву разбудили какие-то странные звуки. Он приоткрыл глаза и на фоне окна в предутренних сумерках увидел рядом с собой профиль женщины. Она, похрапывая, спала на спине, свободно раскинувшись и раздвинув ноги. Левин взгляд инстинктивно остановился на темном треугольнике под ее животом, и он усмотрел на левой стороне живота и бедре какие-то уродливые шрамы. И рука его как-то сама потянулась к ним и стала поглаживать их шероховатости. Женщина открыла глаза, улыбнулась и, обняв Леву, привлекла его к себе и крепко поцеловала. «Мальчик мой родной!» — шептала она.
— А что это? — Лева продолжал поглаживать шрамы на ее теле.
— Это? Ранило меня во время войны. Под бомбежку попала… А тебя, представляешь, родной, тогда еще не было на свете… Разве я могла представить себе, что мы когда-нибудь встретимся вот так, сладкий ты мой… — Она вновь притянула его и удержала долгим поцелуем.
На Леву накатился острый прилив жалости к ней, первой его женщине, его усладе. На глаза накатились слезы, горло перехватило, и, стыдясь своего не вполне мужского состояния, он, освободившись из объятий женщины, принялся целовать шрамы ее. А она шептала: «Милый, поцелуй меня здесь!» — и ее рука указывала на золотистый треугольник. И он целовал этот треугольник, и от этих поцелуев вновь возгорелось в них обоих сильное желание, и он внедрился в нее, и бесконечно долго они свинговали. И не однажды уже женское нутро судорожно требовало Леву разрешиться, но — безуспешно. Он чувствовал, что выжат до последней капли. Этот предутренний его свинг под женские стоны: «Ну, отдай мне мое, родной, не жадничай!» — был сладко-мучителен, но не было сил довести его до победного конца, и невозможно было его прекратить. «Сейчас, наверно, умру», — пронеслось в левиной голове…
***
Тремя годами ранее Светлану Павловну послали в Ригу на всесоюзную конференцию молодых ученых. В купе поездов, а потом и в номере академической гостиницы в Юрмале ее товаркой оказалась некая Гуля Кариева, кандидат физмат наук, девица лет под тридцать. До поездки они знакомы не были, но обладая общительными характерами, еще не доехав до Москвы, можно сказать, подружились.
Гуля рассказывала, что она родом из-под Самарканда, и что сразу после школы родители собирались выдать ее замуж. Жениха она не знала, замуж не хотела и обратилась тайком за помощью к дяде, работавшему доцентом в ТашГУ. Он принял ее у себя дома, она сдала кое-как экзамены на физмат, и ее приняли в группу с узбекским языком обучения, как она выражалась, «национальную группу». Русским языком она тогда почти не владела. Родители враждебно восприняли этот ее шаг, но дядя убедил ее отца, своего брата, что так лучше, что он позаботится о племяннице. Протянулись три года, и когда она с трудом перевалила на четвертый курс, снова пошли разговоры о том, что она засиделась, и надо срочно выдавать ее замуж. Она как-то разговорилась с завкафедрой теории чисел профессором Убайдуллаевым, что делать? И он предложил ей выход — перевести ее в МГУ, где имелись квоты для выходцев из союзных республик. И вот, осенью она стала студенткой МГУ, правда с потерей курса. Да и обучение на русском языке было для нее сложно, хотя, уже и не совсем внове — среда общения в ТашГУ и появившиеся в последний год спецкурсы на русском, способствовали. И, понимая важность этого тяжкого труда познания для столь дорогого ей независимого выживания, она корпела день и ночь, и через четыре года получила диплом МГУ.
Когда проучившись первый год в столице, она вернулась на каникулы в Ташкент, он показался ей нестерпимо жарким, скучным и провинциальным, и она для себя решила сделать все, чтобы уже остаться в Москве. И закончив учебу, через дядю и того же профессора Убайдуллаева добилась республиканской квоты и осталась в московской аспирантуре у нового светила профессора Болтянского. Она подумывала о том, как бы выйти в Москве замуж и остаться там насовсем, но затурканная домашниим воспитанием, была крайне застенчива, да и от природы не очень привлекательна, и тамошние парни не обращали на нее внимания. И хотя на московских хлебах она отъелась, и посветлело лицо ее в среднеполосном климате, так и осталась она одинокой скромницей, «синим чулком», старой девой.
Аспирантура благополучно закончилась, Гуля разрешилась диссертацией, приличной по уровню для забронированной провинциалки, гладко защитила ее и была направлена на работу в свою первую альма-матер… Так закончился семилетний цикл ее жизни. И в Ташкенте она тоже не знала ничего, кроме работы, кроме своих занятий со студентами. Ее не оставляла мысль каким-то образом вырваться в Москву.
— Как жарко у вас в Ташкенте, — говорила она, и Света не могла сдержать улыбки.
Приехав утром в Москву, Гуля тут же умчалась посетить альма-матер. А Света в одиночестве проболталась по центру столицы, чтобы увидеть Красную площадь, Мавзолей, Кремль, куда недавно всех стали впускать, и ошарашивший ее своей грандиозностью ГУМ. А потом ночной поезд унес их в Ригу.
Конференция проходила в Юрмале, там же их и поселили вдвоем в академической гостинице. Занимаясь в разных секциях, женщины встречались лишь за обедом во время большого перерыва и вечерами. За одним столом с ними обедали двое физиков — Борис, лет сорока с небольшим, из Челябинска и ленинградец Витя, светланиных лет. Эти ребята как-то были связаны по работе, и по тому, как они о ней говорили, точнее, по определенной эзоповщине их языка, Света поняла, что работа эта секретная. Да и жили они в городе, в гостинице какого-то таинственного Средмаша.
На третий или четвертый день мужчины пригласили дам вечером поехать в город и посидеть в одном ресторанчике, где, как говорили, играл изумительный джаз. Естественно, приглашение было с благодарностью принято, тем более, что Борис произвел на Свету прекрасное впечатление. Ей нравились крупные мужчины, а он был именно таков, к тому же — начитан, воспитан, интеллигентен. Приятный мужик! И Света ловила себя на некоторых игривых мыслях, от которых спешила отмахнуться. Но по случаю купила гипюровый гарнитурчик.
Ресторанчик располагался в районе парка Аркадия, в подвальчике. Еда оказалась, на светин вкус, «не того», и она почти к ней не притронулась, тем более, что не была голодна после обеда на конференции, и ее устроила кружка темного пива, которое она потихоньку и с удовольствием потягивала малыми глотками. В 9 вечера заиграл джаз. Это был квартет: сакс, рояль, контрабас и ударник. Играли и классику, и что-то свое, незнакомое. Все ребята оказались классными солистами, но среди них, безусловно, лидировал Раймонд, пианист, их руководитель.
Пианист высочайшего класса, чудно долбавший джоплиновские регтаймы и собственные композиции. Ближе к полуночи, когда уже было выпито сколько-то кружек пива и рюмочек зеленого ликера, и съедены чудные пирожные с ароматнейшим кофе из малюсеньких чашечек, публика ресторанчика стала требовать исполнения «Леди». Эти, в общем-то, флегматичные местные жители, хлопали, топали и кричали «Раймонд, Леди!». И Света вместе с ними. И она услышала «Искушенную леди», любимую вещь, в незнакомой раймондовской интерпретации, с переносом акцента с сакса, естественно на фортепиано. И это была совершенно изумительная интерпретация…
Света танцевала с Борисом, они улыбаясь смотрели друг друг в глаза, и он ей прошептал: «Потом пойдем ко мне?» — «А ты хочешь?» — «Да!». И она кивнула ему. Подвыпившая Гулька кружилась с Витей, положив голову на его плечо…
За полночь они вчетвером поднялись из подвальчика и пошли в сторону парка. Борис держал под руку Свету, а Витя обнимал за плечи Гулю. Компания была слегка пьяна и, соответственно, радостно возбуждена.
— Ребята, вы нас проводите? — спросила Гулька, и Витя сразу же вызвался ехать в Юрмалу.
— А мы еще погуляем в парке, — сказал Борис, и парочки расстались.
Но гуляли они недолго. Как только их спутники пошли по направлению к станции электрички, Борис повел Свету к себе. Гостиница таинственного Средмаша оказалась рядом с Аркадией в двухэтажной вилле. Он отпер дверь своим ключом, и они тихонько поднялись на второй этаж, где был номер физиков. И вот, как только Борис замкнул дверь номера, они, не зажигая света, бросаются друг к другу. Распаляясь объятьями и поцелуями, они, как попало, сбрасывают одежды. В общую кучу летит покрывало с борисовой кровати… И вот, уже Света прижимается к своему гиганту в узкой гостиничной койке. Он целует ее губы, тело, его руки ласкают ее. Она слышит сладкую лесть его шепота. Она тает. Она готова, она жаждет взять его. Но он почему-то не торопится. Ее рука нетерпеливо тянется к его орудию, и Света обнаруживает, что он еще не готов. И ее рука ласкает его, и он поддается этой ласке, он возбужденно стонет, но…
Огня и сил уж был лишен несчастный…
А женщина уже горит лишь единственным желанием — чтобы он вошел… И она ласкает его руками и (потом было стыдно вспомнить!) губами и, воспользовавшись неким заметным появившимся от ее ласк напряжением, втирает, можно сказать Бориса в себя, и забирает-таки его!
Измученные, лежали они обнявшись. Света плакала от перевозбуждения, а он гладил ее по голове, гладил ее спину и шепотом рассказывал ей про конец сороковых-начало пятидесятых, про те, первые исследования и испытания, когда никто еще понятия не имел, что такое радиация, и с чем ее едят, и когда не было никакой техники безопасности. Про премии, как из рога изобилия сыпавшиеся на средмашевцев. «И у страны теперь есть надежный ядерный щит!» — говорил он, и тут же принимался жаловаться, что от него ушла жена.
— Милый, — всхлипывала Света, — тебе просто нужна хорошая женщина. Я думаю, что будь ты со мной, я бы тебя собою вылечила, и все было бы в порядке… Но, где ты, где я?
— А знаешь, — отвечал он, — отвык я жить так, на воле. Тебе в Риге нравится? Мне — нет. Не потому, что Рига плоха, нет, хороша, что ты, но слишком свободно здесь. Хочу уже поскорее назад, за колючую проволоку! Там все ясно, спокойно, размеренно: «Так точно, товарищ подполковник!» — И все дела!.. Мне приходится по делам в Питер ездить, в Витькин институт, так мы все свободное время с ним не просыхаем. Не могу на воле!
…Наутро с головной болью возвращалась она в Юрмалу. Как раз на этот день ее записали на выступление в прениях. Она его готовила, проигрывала в голове, предвкушая свой и покойного Учителя триумф. Но после такой ночи ей ничего не хотелось, и она, сказавшись организаторам больной, ушла в гостиницу. В номере творился тарарам. Гулькина постель была неприлично взбудоражена. Но Светлане было все равно. Она приняла пирамидону и валерьянки и попыталась поспать. К обеду пришла в себя и решила, что надо все-таки идти в ресторан.
Борис был хмур и старался не смотреть ей в глаза. Гульку же, как подменили — она светилась счастьем и неизвестно откуда взявшейся женственностью. Впроче, секрет открылся быстро. Гулька отвлекла Свету в сторону и сияя, тихонечко сообщила ей, что этой ночью Витя лишил ее девственности. «Ой, Светочка, это, оказывается, так здорово, хоть и больно. Ты не можешь сегодня опять пойти к Борису? Кстати, а как он тебе?» — «Нормально. А насчет ночи, посмотрим».
И Света завела за столом разговор о том, что видела вчера в Риге афишу органно-хорового концерта в Домском соборе, и они с Борисом уехали в город, чинно послушали концерт, потом долго гуляли по непривычным узким улочкам. А где-то, ближе к полуночи Борис провожал ее в Юрмалу. Они сидели в пустом вагоне электрички, он держал ее за руку и просил прощения. А она отвечала ему: «Что ты, дорогой. Ты был хорош. Мы же с тобой уже не дети. Ты такой ласковый, такой родной, ты мне очень понравился. Захочешь на волю — приезжай ко мне»…
Когда подъехали, увидели на противоположной платформе нетерпеливо маячащего Виктора.
А потом до самого Ташкента Гулька с бесстыдством и непосредственностью ребенка расписывала Светлане, что и как с ней делал Виктор и свои ощущения. И главное — твердила о своей цели — поехать в Питер и выйти за Витю замуж. “Он такой сладкий, — тараторила она, такой чудный! И я его добьюсь, хоть он и женатик!”…
***
«Сейчас, наверно, умру», — пронеслось в левиной голове…
— Давай отдохнем немножно, малыш, перетрудились мы сегодня, — шептала, тяжело дыша женщина. — Погоди немного, и все получится.
И они успокоились. Лева уперся локтями, чтобы дать ей вздохнуть, лишь нагибаясь для поцелуев, а она все же продолжала в очень медленном темпе свинговать. И они потехонечку, медленно-медленно стали напевать «Искушенную леди»…
И страх смерти улетучился. А женщина зашептала:
Мой любимый! Десница твоя обнимает мой стан, а другая рука под моей головою..
Видишь, стан мой, как пальма, и груди подобны кистям виноградным?
И подумала я: влез бы, милый, на пальму, ухватился за ветви ее;
Сжал бы груди мои вместо сладких кистей виноградных?
Кобылицей бы я понеслась в колеснице твоей, о возлюбленный мой!
И она повернулась и уподобилась кобылице, а Лева пристроился к ней на манер фараона, летящего на двуколке по обложке учебника истории древнего мира, и слегка сжал, как она желала, ее виноградные кисти, теребя крайнюю ягодку, и внедрился в открывшуюся его глазам бездну наслаждения. И стоило кобылице начать скачку, как почти сразу же возникло новое, очень сильное ощущение. Оно было подобно электрическому разряду, который, наконец, вытолкнул из Левы последний боезапас, и тело женщины жадно его поглотило…
…А потом они еще дремали, обнявшись, и когда солнце было уже совсем высоко, вместе стояли по душем, и она мыла его, как ребенка и приговаривала: «Красавчик ты мой! Видишь, какая я старая! Ну что ты во мне нашел?»
А он целовал ее в разные места и говорил: «Да нет, вы — прекрасная! Я вас очень люблю!» — «Да не «вас», а «тебя», дурачок. Разве после такого бывает «вас»?»…
И были чаепитие на кухне с остатком торта и долгое прощание в коридорчике, и ее: «Приходи, как соскучишься, звони!».
И он ушел. А ей бросился в глаза букетик уже подвядших розочек, который он вручил ей вчера, и про который она тут же, в прихожей, забыла. «Ой, как нехорошо!» — подумала она и бросилась спасать розочки, подрезав их и поставив в воду, куда, по рецепту из книжки «300 полезных советов», высыпала два порошка стрептоцида.
***
Лева брел домой по раскаленной полуденным солнцем Малой Миробадской. Ни души, все запрятались от жары за толстые глинобитные или саманного кирпича стены. А ему так хотелось кого-то встретить! Душа пела: «Я — мужчина!» Он понимал, что никому об этом не скажет, даже если вдруг из-за угла выскочит кто-нибудь из ближайших друзей: Янкель или Котька, например. Но его все равно распирало, как того цирюльника из известной сказки. Хотелось орать на всю улицу: «Я уже — мужчина! Я познал женщину!».
Где-то ближе к середине улицы он все же встретил парочку, причем, очень знакомую. Люська Кочубаева, одноклассница, а ныне — тоже второкурсница химфака, шла со своим парнем Сашкой, с их курса, из дембелей. Люська была малорослая, худенькая и бледненькая. В младших классах ее обзывали Бледной Поганкой, на что, она, разумеется, сильно обижалась. Потом, с возрастом, злословы остепенились и заткнулись… Сашка же был громила, из десантуры, и как считали девушки с левиного курса, красавец-мужчина… Сейчас они шли под ручку, а в свободной руке Сашка нес чемодан.
Радостно поздоровались, и Люська рассказала, что они спешат на вокзал к московскому поезду — у них турпутевки на лодочный поход по Верхней Волге и, что самое главное, это под большим секретом, они на прошлой неделе расписались. Родители пока не знают. Так что, молчок! Лева поздравил молодоженов и поскорее расстался с ними, потому что распирало выболтать свой секрет.
Глядя им вслед, он смотрел на тощую люськину фигурку и мысленно раздевая Люську, сравнивал ее с женщиной, ласкавшей его сегодняшней ночью. «Не понимаю, что Сашка нашел в костях этой Бледной Поганки?» — думал он.
Но его рассеянные мысли бежали дальше, и в голову пришло, что через год ему исполнется восемнадцать, и он тоже сможет жениться. Он представил себя у Светланы Павловны в роли мужа. «Вряд ли она согласится», — решил он.
Ближе к концу улицы, возле батыркиного дома, еще издалека он увидел Маму Муниру, поливающую тротуар. Мунира в спортивном трико стояла раскорякой над арыком, упершись ногами в его берега. Зачерпывая ведерком воду, комсомольская богиня выплескивала ее на раскаленный асфальт. И тут Лева, знающий Муниру уже столько лет, вдруг обратил внимание, что у нее большая грудь и пышные бедра. Когда она нагибалась, и из виду исчезало ее лицо, очень похожее на грубое лицо ее матери-директорши, даже, пожалуй, еще более смуглое и грубое, то все остальное, упакованное в подчеркивающее формы трико, неожиданно для Левы, вызвало у него совершенно отчетливое желание. Он начал мысленно раздевать Муниру. Но сразу же возник образ той Женщины, ренуаровской купальщицы, искушенной леди, и образ этот, конечно же, отключил левино воображение от прелестей какой-то там Муниры…
Заметив Леву, Мунира оторвалась от своей работы, смахнула рукой пот со лба, и завела привычную пластинку: «Привет, Лева! Хорошо, что я тебя увидела. Приходи утром в университет. Я вас организую, и мы…». А он помахал ей рукой, кивнул головой и вошел в калитку своего дома…
Вечером он был замечен ехавшим куда-то на Чиланзар с букетиком роз…
***
Через много-много лет Лева услышал из телевизора от некоей дамы, своей ровесницы, что в его стране секса нет!…
Конец шестой части
(Продолжение сериала следует)
Фотоиллюстрации из личного архива автора, интернета, а также фоторепродукции с картин П.-О. Ренуара
Оцените пост
(голосовало: 4, средняя оценка: 5,00 из 5)
Загрузка...
