Продолжение. Начало тут
Произошло самое ошеломляющее событие в жизни Нелли: ее, девочку из Смоленска, сразу и без ходатайств зачислили в Институт театрального искусства. После краткой паузы настиг второй ошеломляющий факт: она влюбилась в Афанасьева. А потом разразилось землетрясение, которое сотрясало Нелли в течение всей ее жизни: Афанасьев в нее не влюбился. А увлекся «студенточкой» с факультета музыкальной комедии, «шансоньеткой», «дрыгоножкой», «певичкой», как позже Нелли стала именовать жену Афанасьева. Конечно, «шансоньетка», по мнению Нелли, не была достойна его внимания. Но, к несчастью, кто достоин, а кто не достоин, решала не Нелли, а он сам.
– Супруга Жан-Жака Руссо тоже была легкомысленной женщиной, — сообщил Игорь, когда мы с ним обсуждали эту историю. — Ничего… Это не помешало Руссо остаться Руссо.
Может, следуя примеру Жан-Жака, Афанасьев, студент первого курса, на «дрыгоножке» женился. Нелли казалось, что этим поступком он благородно пытался остановить ее, упредить, что никаких перспектив у нее нет. Он ни о чем таком и думать не думал… Но ревность, препятствия, тяжкость борьбы за него обманывали воображение и распаляли страсть.
Она болезненно интересовалась, какое количество ранних браков в стране распадается. А узнав, что процент очень велик и год от года растет, обрела уверенность, что еще может стать не только любящей, но и любимой. Если б разрушились вообще все ранние браки, она бы скрепя сердце, которое все еще было добрым, аплодировала такой разрухе.
Так как всеобщая разруха, однако, не наступала, Нелли вознамерилась покорить Афанасьева актерским триумфом. Сперва она простодушно рассчитывала лишь на природный дар и природой данную внешность. Но выяснилось, что этого недостаточно.
Ее обольщали, преследовали открыто и замаскированно… Предлагали сниматься в фильмах, которые, случалось, вовсе не собирались снимать. Постепенно она осознала, что должна будет получать гонорары в рублях, а платить «гонорары» — натурой. Быть возлюбленной ей всегда предлагали не иначе как во имя прекрасного. Банально повторяясь в приемах и методах, уверяли: чтобы помочь актрисе, в нее надо «проникнуть» (в переносном, но и буквальном смысле этого слова).
С весьма нетипичным для провинциальной девочки негодованием и решимостью Нелли отвергала все домогательства. Она старалась ненароком довести до сведения Афанасьева, что ее домогаются, а она отвергает. Но на эти сведения Ваня не реагировал. Она сохраняла верность возлюбленному, которого не было. Была лишь ее любовь — неразделенная и одинокая.
Впервые услышав фамилию «Крысовская», молодой Иван Васильевич ухмыльнулся. Не теряя ни часа, она помчалась в милицию, невинно, на расстоянии обворожила майора — и, изменив всего одну букву, радикально преобразила звучание фамилии и её смысл. Крысовскую заменила Красовская… Но изменение представлений о жизни происходило медленней — и не в направлении красы, как фамилия, а в сторону ожесточения.
Не по-женски волевая и не по-актерски сосредоточенная на одном чувстве, она вступила в битву за существование. Но не вообще, а в искусстве.
Нелли сообразила, что в стране, где ей довелось жить, защититься можно с помощью либо покровителей, либо политики. Она предпочла политику.
«Политика, политика». Ее многообещающие объятия Нелли обменяла бы только на объятия Афанасьева. Но Ваня Афанасьев на ее объятия не претендовал, а другим претендентам она отважилась наносить поражения на том фронте, где они привыкли к легким победам.
Ей предстояло сделаться или «подстилкой», или стервой. Она и тут предпочла второе, объединив политику со стервозностью, поскольку они стыковались закономерно и органично. Красовская стала энергично избираться и выдвигаться. Достигнув общественного положения, с высоты которого она могла преподать урок самонадеянным знаменитостям, Нелли такой урок преподала.
На каком-то собрании, где, словно расталкивая друг друга, все наперегонки, взахлеб размышляли о нравственности и морали, без которых, естественно, не мыслили себе жизни в искусстве, Нелли Красовская заговорила о нравах конкретно, заставив многих похолодеть. Кто-то даже захлопнул форточку. С прямолинейностью, чуждой искусству, но близкой политике, она поведала о горестных разочарованиях «одной из своих юных подруг». Все стали лихорадочно припоминать, с кем дружит Красовская, но никого не припомнили. Подруга же эта, которую не опознали, оказывается, жаловалась Красовской. И, пробиваясь сквозь плач, говорила:
– Как только меня пригласили сниматься, я сразу же поняла, что ради своего будущего должна буду отдаться режиссеру-постановщику, но не предполагала, что надо будет отдаться всем: оператору — чтобы он разглядел, как меня лучше снимать; гримеру — чтобы он определил, какая косметика и какие краски мне больше к лицу.
«О времена! О нравы!..» — воскликнул когда-то классик.
Нелли воскликнула: «О нравы!» — ибо о своих временах политика всегда высокого мнения.
На том собрании Нелли, во-первых, дала понять, что у нее ищут защиты, как у общественной власти. А во-вторых, привела в молчаливый внутренний трепет тех, от кого зависела ее будущность. Нелли Красовскую стали бояться.
Она бы обменяла страх на любовь. Но только на любовь Афанасьева. Он же предложил ей вместо любви роль в учебном спектакле «Три мушкетера». Он приметил, что обаяние у нее «отрицательное». И это оказалось положительным в том смысле, что она стала общаться с ним на репетициях, где не восхититься им было выше возможностей… Во всяком случае, женских!
Афанасьев был начинающим постановщиком, студентом режиссерского факультета. «Но ведь музыканты-студенты, — вспомнила Нелли, — бывают и виртуозами, завоевывают призовые места на международных конкурсах». Нелли не сомневалась, что, если б организовали такой же режиссерский конкурс, Ваня Афанасьев тоже стал бы лауреатом.
Что произошло бы на несостоявшемся конкурсе с Ваней, неизвестно, а она при помощи Афанасьева и Александра Дюма наконец-то завоевала тот актерский триумф, о котором мечтала. Заодно Миледи вторглась в ее характер. Сценическое амплуа стало ее амплуа и вне сцены.
Афанасьев полюбил ее… как актрису. И через годы пригласил в театр, главным режиссером которого стал. Он был доволен, что Красовская всегда «соответствовала образу», ее собственного образа не замечая.
А потом пригласил Нелли, ставшую уже Нелли Рудольфовной, и в театральное училище. Тогда он еще не знал, не догадывался, что часто нас изгоняют именно те, кого мы приглашаем.
Но прежде чем любовь превратилась — или, по словам Игоря, «трансформировалась» — в ненависть, Нелли Рудольфовна пыталась от своей страсти спастись. Она старалась оттолкнуться от Ивана Васильевича, а судьба их все время сталкивала: в институте, театре, училище.
Она стремилась всеми способами «оторваться» от Афанасьева… Как раньше стремилась оторвать его от семьи. Оказалось все же, что силы нашлись… но у Даши.
Не только это, однако, сделало Нелли Рудольфовну антисемиткой. Давно узнала она, что жена Ивана Васильевича — как выражалась Нелли Рудольфовна, «дешево популярная» — хоть по отцу и по сцене была Никодимовой, но по матери Кушнер.
«Они отбирают у нас любимых», — сказала себе Красовская.
А тут еще Певзнер… Вот из-за кого, оказывается, осталась она старой девой!
– А если б дорогу ей перешла Сидорова или Петрова? Тогда бы она осталась не старой девой, а молодой! — высказался Абрам Абрамович. — Нет, на этой земле евреи необходимы. Иначе все несказанно усложнится: исчезнут объяснения бед и несчастий. А беды необъясненные (значит, и неоправданные!) становятся трижды бедами. Так что евреями здесь надо бы дорожить. Простите, что повторяюсь. Правда, «истина от повторения истиной быть не перестает», как сказал один из великих. Кто точно — не помню.
– Чтобы спектакль потрясал, на роль соблазнительницы из наших выпускниц назначаю только и только Певзнер, — объявила на художественном совете Красовская. — Здесь все совпадает: и внешние данные, и национальность… и остальное. Вы меня понимаете? Эта роль ей сродни: она будет играть себя. Или нечто себе подобное, — Красовская заменила прямую линию ломаной. — Нечто подобное… Одним словом, Певзнер!
Дарьей она сестру ни разу не называла.
Талант может быть честным, а может быть и порочным. Все равно он остается талантом. Но в первом случае — это счастье, а во втором — злосчастье.
Пьеса «Злодейка» была написана рукой, искусно владевшей пером. Но она могла бы не менее ловко владеть топором или кастетом.
– Не сомневаюсь, найдутся такие, которые спросят: «А почему в пьесе “Злодейка” злодейкой оказывается еврейка?», — закончив деловой разговор, раскованно размышляла Нелли Рудольфовна. — Злодейка, еврейка… Даже рифмуется. И рифма кого-то обеспокоит. Но я задам встречный вопрос: а если б злодейкой оказалась русская, на ее национальности заострили бы внимание?
– На ее бы не заострили, а на Дашиной заострят, — прокомментировал Анекдот, когда все, что происходило на художественном совете, дошло до нашего дома.
Но Красовская развивала свои доказательства, как говорят в математике, «от противного». От очень противного!..
– Почему же русская женщина может быть разрушительницей чужого дома, а еврейка нет? Мы с вами были свидетелями истории… доказывающей нечто противоположное.
– А если Певзнер от роли откажется? — боязливо предположил кто-то.
– Тогда не получит диплома, — категорично, не допуская других вариантов, ответила Нелли Рудольфовна. — Таков закон нашего училища! И даже для Певзнер он обязателен.
Когда Даша в своей комнате прочла вслух «Злодейку», тишина воцарилась такая долгая и абсолютная, будто все, как в финале многих шекспировских трагедий, скончались.
В комнате уместились, притершись друг к другу, мы все, включая Абрама Абрамовича. А Имант, приглашенный сестрой на чтение, сидел в коридоре, но создавалось впечатление, что он заполнил собой всю квартиру, а мы сжались, дабы он уместился.
Мама то и дело посматривала на Еврейского Анекдота. Он не был ни актером, ни режиссером, но был мудрецом.
– Обмани их, — вовлекая Дашу в какой-то заговор, произнес Абрам Абрамович. — Пьесу написал черносотенец. Но столь ядрёно даровитый, что могут быть разночтения. Сейчас это модно: разные прочтения одного и того же текста. В этом театре Чацкий — герой, а в том героиня — Софья: «Уж если любит кто кого, зачем же ездить так далеко?» Она права: безумно любил — и укатил на долгие годы. Никакой логики! — Анекдот сделал паузу, чтобы отделить Дашу от Софьи. — Пусть у тебя будет свое прочтение. Ты сыграй так, чтобы название «Злодейка» звучало иронично и опровергалось самим спектаклем. Что ж, она полюбила, и он полюбил… Жена, если она тоже любила, должна была отпустить мужа. Отпустить! В Израиль? Да хоть в пустыню Сахару! Что дальше он будет делать, ее уже не касалось. Только бы отцом оставался. А в остальном… — Абрам Абрамович, как это бывало, взглядом попросил у мамы поддержки. Она и без просьбы поддерживала его, и Анекдот вдохновился: — «Насильно мил не будешь!» Это ведь русская мудрость, а не еврейская. Сотвори такой образ «злодейки», чтобы она выглядела несчастнейшей жертвой, хоть и осталась в живых. А еврейка она или узбечка — это анкетные данные. Обними в конце его детей… И пусть все поймут, что ты станешь им матерью. Что этого требует твое сердце! Мы внимательно слушали… Пьеса дает такие возможности, потому что талант оказался сильней юдофоба.
Я попросил Дашу оторваться от пьесы, выйти на минутку и помочь в чем-то неопределенном: неопределенное выглядит нередко самым убедительным и недоумений не вызывает.
С того давнего рассвета, грозившего нескончаемой ночью всей нашей семье, мы с Дашей прозвали ванную «комнатой заклинаний». Ведь именно там вырвалась с неведомой дотоле интонацией фраза, отстранившая ночь. И меня тянуло вновь и вновь испытывать, проверять загадочную действенность моих внушений.
– Победи их… Победи… Иначе ты опять совершишь покушение на мамину жизнь! Даша встрепенулась:
– Я постараюсь.
И мы вернулись в ее комнату.
Имант стремительно, боясь что-то задеть или разрушить, поднял себя с табуретки, поскольку в субтильный стул с гнутыми ножками не вмещался. Он почти уперся головой в потолок — и кроме него, чудилось, в квартире уже никого не осталось.
– Ты сможешь так сыграть, — со спокойствием, рожденным абсолютной уверенностью, сказал он. — И уложи Красовскую на обе лопатки.
– Если этого не пожелал сделать Афанасьев, простите за пошлость, — стремясь побольней уязвить Нелли Рудольфовну, произнес Анекдот. И виновато взглянул на маму: при ней осмотрительность — в каждой фразе и каждом слове — не покидала его.
У Иманта дело с юмором обстояло хуже, чем у Абрама Абрамовича. Не улыбнувшись, он продолжал, ощущая собеседницей только Дашу:
– Ты получишь диплом. И мы сразу уедем в Ригу. Станешь примой русского театра. Ты обязана победить. Потому что ты лучше всех!
Не сказал «талантливей», а сказал «лучше». Так Даша говорила об Афанасьеве, когда любила его. «По-другому, совсем по-другому, чем прежде, она любит его и сейчас, — внезапно подумал я. — А Имант будет принадлежать ей вечно. На этом и на том свете».
– Куда вы поедете? — будто очнувшись, спросила Иманта мама.
– В Ригу, — ответил он.
Размышляя о том, что сестра «по-иному» Афанасьева все-таки любит, я, наверное, пытался для самого себя ее реабилитировать.
«Но Афанасьеву иная любовь не нужна», — думал я, сумевший одолеть свою страсть, когда пришлось выбирать между нею и честью сестры… а значит, и верностью дому, маме, отцу.
Правда, Игорь считал, что я не любил, а «хотел» или, интеллигентно выражаясь, желал. Думаю, он был не прав. Но вообще-то «другие» чувства — жалость, восхищение, благодарность — нередко путают с любовью, с которой что-либо путать бессмысленно, ибо она ни с чем не сравнима. Уж поверьте мне, психоневрологу, начавшему влюбляться с детского сада.
Если к любви прикручивают, приспосабливают оговорки и определения — «люблю по-иному, по-своему», — это всегда подозрительно.
«Иманта жалеть невозможно, — продолжал размышлять я. — У него можно искать жалости. И защиты. Для женщины это естественно: жалость не унижает ее. Игорь считает, что стервы добиваются побед чаще, чем ангелы. Но они, уверен, перемешивают обожание с дьявольщиной и деспотизмом. Любовь не очищает их, а толкает на подлости. Я вот избавился от чувств к Лиде Пономаревой и навечно их отвергаю!»
В мыслях своих я, ворочаясь под одеялом, непрестанно возвращался к судьбе сестры, которая как женщина нуждалась если не в сочувствии, которое отвергала, то в надежности и защите. «Имант сумеет уберечь Дашу: мускульная сила его соответствует силе чувства и преданности, — убеждал я себя. — У него не возникнет другая любовь к сестре. Никогда… Надежность — главное его качество. Он как любит, так и будет любить!»
Анатолий АЛЕКСИН
Продолжение тут
В качестве иллюстраций использованы кадры из фильма «Разные судьбы»
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
