ТУЧИНСКАЯ,
Сан-Франциско
Еврейская некоммерческая организация, под крышей которой мы приобретали профессию кассира, называлась Jewish Employment Agency — Еврейское агентство по трудоустройству. Оно находилось в самом центре города и помогало в поиске работы всем желающим.
Иммигрантам из России услуги предоставлялись бесплатно, всем же остальным страждущим — за плату, впрочем, вполне умеренную. Содержали эту богадельню богатые калифорнийские евреи с небольшой добавкой дотаций от государства на каждого иммигранта.
Хрупкий баланс между двумя категориями клиентов, которые пользовались услугами агентства, стал нарушаться с конца 80-х, когда повалила последняя постперестроечная волна иммигрантов. С финансированием проблем не было, но начались проблемы со временем и пространством. Однообразно затянутые в черную кожу люди в возрасте от 18 до 60, в большинстве своем почти не говорившие по-английски, с утра и до вечера обретались в агентстве, заполоняя своей массой его классы, проходы и компьютерные комнаты и изнуряя русскоговорящих сотрудников агентства дикими вопросами типа «Можно ли найти для меня позицию менеджера в Сан-Франциско, если я работал менеджером в Одессе?».
На исходе 80-х «русские» стали прибывать в столь угрожающих количествах, что Барбара, со дня основания этого учреждения проработавшая в нем секретарем-телефонисткой, пригрозила уволиться, если ей в помощь не наймут русскоговорящего ассистента.
Как раз в это время один местный еврей, с привычной русскому уху фамилией Голдберг, преподнес агентству сказочный подарок — оплатил наперед шестилетнюю аренду дома как раз в том районе города, где почти все мы жили тогда на своих первых съемных квартирах.
Это был обычный в два этажа жилой дом на одну семью, с кухней, гостиной, столовой и четырьмя просторными спальнями. По желанию дарителя в этом здании агентство должно было открыть школу для новоприбывающих из Союза эмигрантов. Открытие школы, которую так и назвали — Goldberg School, по времени совпало с окончанием моих пятимесячных курсов. Я забыла сказать, что на курсах «Работа» компьютер давался мне лучше, чем практические занятия на кассовом аппарате. Этот совершенно ничтожный факт решил мою судьбу. Мне предложили должность секретаря в новой школе. Должность была временная, до тех пор, пока не подыщут более подходящей кандидатуры, зарплата — мизерная, почасовая. Тем не менее перспектива мытья чужих унитазов отодвинулась на неопределенное время. Вообще-то, на вполне определенное. На шесть лет. Имя неведомого мне Ларри Голдберга до сих пор вспоминаю с дочерней нежностью.
Мои обязанности в новой школе были причудливо разнообразны. Тайпистка, телефонистка, связная с главным офисом, а также швейцар, завхоз и охранник. В 9 утра я отпирала дверь и сразу с улицы, едва переступив «школьный порог», попадала в свой «офис», то есть небольшую квадратную прихожую, где стоял мой стол с компьютером, факсом и телефоном. Утром прихожая моментально наполнялась табачным выдохом учеников-курильщиков, которые еще до начала занятий успевали коллективно предаться своей пагубной привычке.
Не так давно ко мне обратился в бакалейной лавке человек с усталым и чем-то знакомым лицом.
– Меня зовут Володя, я учился в «Голдберг скул».
– Простите, не припоминаю, — ответила я.
– Ну как же, вы еще нас учили: «Глубокий выдох на улице — потом заходим».
Больше всего в этом диалоге меня порадовало, что через 20 лет Володя смог без труда узнать меня.
…В перерывах прихожая-офис начинала по-шмелиному гудеть русскими голосами с преобладанием тех, безошибочно отличимых полувопросительных интонаций в конце каждой фразы, которые изобличают одесситов в любом месте, где их собирается больше одного.
Поначалу возникало параноидальное ощущение, что я никуда не уезжала, а просто временно работаю секретарем в школе рабочей молодежи где-нибудь на окраине Одессы. Смышленые одесситы, не сговариваясь, предпочитали Сан-Франциско всем остальным городам Америки, поэтому и в нашей школе их было заметное большинство. На втором месте шли почему-то выходцы из Хмельницка, а сразу за ними, по какой-то совершенно уже непостижимой причине — гомельчане. Заносчивых москвичей и ленинградцев почти не было — они оседали где-то на Восточном побережье, по слухам — в Бостоне.
…Я научилась быстро и вслепую печатать, отсылать факсы и копировать учебные пособия. А также заваривать по утрам кофе для учителей, выставлять на улицу бачки в день уборки мусора и в два движения вставлять рулон туалетной бумаги. Полудворницкие обязанности, которые достались на мою долю, не вызывали у меня ни малейшего протеста или смущения. Смущал телефон. Нет, не смущал, а вселял страх. Обычный, панический страх не понять вопроса, заданного по телефону. Любой звонок отзывался в голове взрывом, а в неподконтрольной рассудку области кишечно-желудочного тракта — позорным и долгим томлением. Вначале, чтобы не брать трубку этого дьявольского аппарата, я бы согласилась на все — даже на влажную уборку школьных помещений во внерабочее время. Особенно тяжко было, когда из ремонтной службы или канцелярского магазина, где я оставляла заказ, звонили с «китайским акцентом». Они не понимали меня, а я — их.
Впрочем, через полгода я уже вполне бойко докладывала начальству о состоянии дел в школе.
Работа в школе обогатила мою речь неизвестными мне ранее словами и идиоматическими выражениями.
«Только сделайте мне лялечку», — просил, стоя за моей спиной, человек, которому я печатала резюме. Из этого я эмпирическим путем выводила, что «лялечка» — это по-одесски значит хорошее, красивое, лучшее из возможного. Понять, что «вы мне просто начинаете нравиться» означает «вы мне слегка надоели», заняло у меня без малого год.
Вольно или невольно за годы службы в школе для русских эмигрантов мне довелось услышать бесчисленное количество историй «из прошлой жизни». Самые драматические из них повествовали об оставленной в Одессе женщине такой умопомрачительной красоты, «что пусть умрет тот, кто ее не захочет». На мои поднятые в фальшивом недоумении брови рассказчик, не смущаясь, отсылал меня к одесскому фольклору: «А что? Так говорят у нас в Одессе».
Блаженная тишина наступала, когда ученический состав вслед за учительским поднимался на второй этаж и расходился по спальням — достаточно просторным, чтобы рассадить в них десять-двенадцать человек. Двери спален, как в дошкольном детском учреждении, были помечены глянцевыми картинками с изображением фрукта, соответствующего уровню английского: от 1-го с банальным зеленым яблоком до 4-го с экзотическим плодом манго.
Из класса в класс переводили по результатам тестирования. Каждые два месяца проводился новый набор. Ученики 1-го уровня умели говорить: «My name is…» Тем же, кто сумел продвинуться до последнего, «мангового», откровенно намекали на необходимость соглашаться на любую, даже самую непривлекательную в глазах русской эмиграции работу. Например, упаковщиками продуктов в супермаркетах. Знания английского на этой работе ограничивались умением задать вопрос: «Plastic or paper?» В принципе, все, начиная со 2-го, «грушевого» уровня, легко могли бы справиться. Правда, выяснилось, что и на эту, казалось бы, самую примитивную работу, не так легко попасть. Жесткую конкуренцию здесь составляли люди с синдромом Дауна. Не удивительно, что работодатель откровенно предпочитал их выпускникам нашей школы. Их припухшие глазки и плоские затылки постоянно, хотя и неосознанно, светились дружественной симпатией к покупателю. К тому же, в отличие от наших, ни у одного из них не было высшего образования. Работодатель поступал более чем разумно. По сотне раз на дню озадачивать покупателя вопросом paper or plastic? и оставаться при этом безмятежно довольным судьбой легче, не имея университетского диплома.
Соня ТУЧИНСКАЯ,
Сан-Франциско
Окончание следует
Оцените пост
(голосовало: 1, средняя оценка: 5,00 из 5)
Загрузка...
